Таавет размышлял, что бы он стал делать, увидь он случайно внизу цыганку. Возможно, ринулся бы на улицу. А может, и нет. И снова в его памяти всплыло дурное предсказание. Он попытался успокоить себя: мир чересчур рационален для того, чтобы в нем оставалось место чудесам, и было бы бессмысленно тратить свои нервы на какую-то мистику. Но тут ему вспомнились цыгане из его детства, раз или два в год они разбивали лагерь в лесу за городом. Это было веселое время, поскольку бабушка сама пасла корову (поди знай, еще украдут у ребенка скотину), и он мог целыми днями делать, что ему вздумается. И все-таки с того времени у него остался страх перед цыганами, поводом к нему послужила странная история, случившаяся тогда: цыганка нагадала одному мужчине смерть, и его действительно убили в предсказанный срок.
Мужчина тот жил на их улице, был высок ростом и силен. Много десятков лет прожил где-то на лесном хуторе, в самой глухомани, а затем купил в городе дом и всем говорил, что хочет провести старость среди людей. «Ведь не медведь я какой, — бывало, говорил он, — я тоже хочу получить свою долю земных радостей». Как-то раз он позволил цыганке погадать себе, и она предсказала ему смерть. «Поди ж ты, прямо так и сказала, дескать, еще до снега сыграю в ящик», — улыбаясь, пошучивал он, да и остальные посмеивались, потому что мужчина, несмотря на возраст, был крепкого здоровья и полон жизни. А осенью его нашли на краю леса зарезанным, с него сняли лишь тенниски, совсем новые, он их купил накануне, а на следующее утро выпал первый снег.
Таавет пытался вспомнить, что нагадала ему цыганка, но слова растворялись одно в другом, не желая располагаться в разумном порядке. Однако какое-то тревожное предчувствие поселилось в его душе и отделаться от него он был не в силах.
Репортер вздохнул, кто-то пробежал по коридору. Таавету хотелось спать, выключить из сознания репортера, отель, городишко, родную республику, континент, планету, но рядом что-то тикало. Он прислушался, прямо возле его головы раздавалось тиканье. Тик-так, тик-так, тик-так… Он испугался, уж не сходит ли он с ума. Был, кажется, такой анекдот, где сумасшедший думал, что он часы. Кто-то раскачивался, словно часовой маятник… Таавет приподнялся и сел, провел рукой по лицу и волосам, но тиканье не умолкало, оно раздавалось в ушах — равномерное, громкое, бьющее по нервам. Затем он принялся искать, зная, что если сию же минуту не найдет в комнате часы, то попросит репортера вызвать «скорую помощь» и отправить его, Таавета, в сумасшедший дом. Только не это, молил он себя и весь свет, не обнаружив часов ни под подушкой, ни под матрасом, ни под кроватью, он наконец открыл дверцу ночного шкафчика и увидел его — большой белый пластмассовый будильник. Он взял часы в руку и с облегчением рассмеялся. Репортер обратил к нему заспанное лицо и спросил, отчего он смеется.
— Кто-то забыл будильник, — пояснил Таавет.
— Так заберите его себе, — сказал репортер и повернулся на другой бок.
«Почему я не могу спать, когда я должен спать, когда мне нужно спать, когда же мне нельзя спать — я хочу спать, я думаю, что не смею спать, и засыпаю, и если я сейчас хочу спать, то должен сказать себе, что мне нельзя спать, но я хочу спать и я не могу спать, потому что я должен спать… и т. д. и т. п…» — бормотал Таавет. Иногда это бормотание усыпляло его, а иногда — нет. Он уже долгое время бормотал так, слова окончательно перепутались, во рту была каша, он каждый раз начинал все сначала и, однако, не мог уснуть и тогда, потянувшись за портфелем, достал оттуда молодежный журнал в потрепанной обложке и принялся изучать фотографию молодой девушки. Это была Марре Вярихейн. Первое напечатанное стихотворение его Марре, и Таавет, беззвучно шевеля губами, стал читать:
…Глаза мои устали от тумана,
Но завтра будут видеть вновь,
Увижу я тебя тогда,
Хоть и глаза твои из льда.
Изматывающее нервы состояние, которое он испытывал утром, стало рассеиваться, уступая место приятному сознанию, что, возможно, скоро он увидит Марре, и мысли его перенеслись в осенний лагерь творческой молодежи, где они впервые встретились. Фотография Марре в молодежном журнале из черно-белой превратилась в цветную, сжатые в задумчивости губы разомкнулись, на них появилась улыбка, а глаза неотрывно глядели в глаза Таавету.
Таавет должен был ехать в этот лагерь в составе делегации молодых ученых и полагал, что дни, проведенные там, станут в его жизни знаменательным событием. В течение всей недели, предшествовавшей поездке в лагерь, он мысленно участвовал в увлекательных беседах, спорах, придумывал вопросы, на которые хотел получить ответ у той или иной молодой знаменитости… Но вышло так, что никто из «настоящих знаменитостей» не приехал, люди со скучающими или равнодушными лицами слушали лекции, играли в бридж, сидели в баре… И спорить никто не хотел. Таавет чувствовал себя обманутым. «Я совсем не так представлял себе творческий лагерь», — сказал он за обедом сидящей рядом с ним скромной светловолосой девушке. «Люди здесь кажутся ужасно важными», — посетовала девушка. Таавет еще раньше приметил ее, в самом деле, казалось, будто она очутилась среди этих людей по ошибке — испуганная, беспомощная; выяснилось, что Марре была единственной, кого пригласили сюда из этого провинциального городка, она никого тут не знала, и Таавет старался сделать все, чтобы девушка не чувствовала себя одинокой.
С удивительной ясностью отпечаталась в памяти Таавета та лекция по современному искусству, когда в полутемном зале на экране одна за другой сменялись аляповато-яркие картины, а сдобренный остротами гладкий рассказ искусствоведа изобиловал «измами» и известными и неизвестными именами. И неожиданно Таавет как-то по-особому ощутил присутствие Марре. Он ни разу не взглянул на сидящую рядом с ним девушку, он запрещал себе делать это, хотя чувствовал ее дыхание, запах, каждое биение ее сердца и дрожь, как будто они стояли рядом, лицом к лицу, прильнув друг к другу…
А затем наступил прощальный вечер. В просторном предбаннике сауны пили пиво и танцевали. Таавет не мог забыть, как он танцевал с Марре, как впервые прикоснулся к ней, обнял за плечи и подумал, что сейчас его сердце остановится. Но оно не остановилось, был благословенный миг, казавшийся неправдоподобным, и хотелось, чтобы он длился вечно… Дабы не показаться навязчивым, Таавет разрешил Марре танцевать с другими, и все же ему хотелось выбежать на середину зала и крикнуть им всем, что ни у кого нет права прикасаться к Марре. Вероятно, он так бы и поступил, заметив, что некий художник, пьяный и отвратительный, прижал к себе Марре и стал весьма недвусмысленно поглаживать ее плечо, но тут танец кончился, Марре подошла к нему и предложила пойти погулять. «Все здесь так чуждо мне, — сказала она, — я хочу уйти отсюда».
Они отправились вдоль берега моря. Земля подмерзла, от тонкого снежного наста вокруг было бело, а от тихо плещущего моря веяло теплом. Они почти не разговаривали, слушали море, сидя на торчащей из песка коряге, слушали тишину, пока не замерзли. «Я бы хотела жить у моря, — сказала Марре, — мне кажется, только счастливые люди живут у моря».
Прогулка подошла к концу, уже слышалась танцевальная музыка, в освещенных домиках звучали громкие оживленные голоса, в воздух со свистом взмыла красная ракета, весь мир на миг окрасился неестественным светом, а затем обрел обычные краски. Таавету хотелось выговориться — в голове лихорадочно проносились слова, но ни одно из них не осмелилось сорваться с губ. Какая-то нелепая судорога лишила его дара речи, и каждый шаг приближал разлуку, грозил потерей Марре, отнимал возможность сказать ей о своих чувствах.
Ни Марре, ни Таавету не хотелось больше танцевать, и когда он проводил девушку в ее комнату, они встали у окна и долго глядели в темноту, где, скрытое от взора, угадывалось море, плещущее о берег. Вечер кончился. Таавет ничего не успел сказать Марре, но внезапно девушка взглянула на него и произнесла: «Вы такой серьезный человек, с вами хорошо и надежно». Но тут актриса провинциального театра, рано улегшаяся спать, подняла голову с подушки и сердито спросила: «Уж не думаете ли вы здесь заняться сексом?»
На следующий день, рано утром, Марре уехала на попутной машине, и больше они не виделись.
Сейчас, в отеле маленького городка, эти чудесные воспоминания ласково убаюкивали Таавета, и только губы его еще шептали строки стихов:
… Я думала, люблю тебя давно, с тех пор,
Когда земля прибрежная была покрыта снегом,
И где-то «маг» играл и танцевали пары,
И моря тишину мы слушали вдвоем.
…А затем наступил тяжелый, без сновидений, сон.
послеобеденные мрачные настроения, и как одно объявление поднимает дух нашего героя — нет ничего хуже нежелательного общества — жители захолустного городка: таланты и поклонники и некто по имени Оскар — весьма современные вариации на тему «Первый бал Наташи Ростовой».
Был послеобеденный час, когда в залитом солнцем номере отеля Таавет открыл глаза. Этот репортеришка, очевидно, уже отправился поддавать, с издевкой подумал Таавет, но тут его взгляд остановился на открытом молодежном журнале, лежавшем на одеяле, и он почувствовал, как краска заливает его лицо: не может быть, чтобы репортер не заметил журнала. Таавет представил себе пошлую ухмылочку на лице соседа по комнате, и настроение у него вконец испортилось. Он боялся быть смешным. То, что он картавил, сделало его сверхчувствительным, даже малейшая тень улыбки на чьем-либо лице приводила его в панику, заставляла в отчаянии искать причину в самом себе… Он помнил, какого нервного напряжения стоил ему визит в редакцию молодежного журнала, где он нес несусветный вздор, не решаясь спросить адрес Марре. Так и ушел несолоно хлебавши, чтобы через неделю явиться снова. «Ах, вот оно что», — произнес редактор, выслушав его просьбу, и Таавет почувствовал себя так, будто он стоит перед редактором голым; все то время,