— Предлагаю выпить за здоровье молодых талантов, — сказал репортер, и Таавет выпил.
— Со мной произошла наиглупейшая история, — начал он плести под устремленным на него выжидательным взглядом редактора, и сам удивился, с какой легкостью стал рассказывать, что приехал в гости к родственникам, а те, в свою очередь, укатили куда-то на свадьбу, и теперь он вынужден ждать до завтрашнего дня, поскольку обязательно должен повидать их.
— Мне кажется, вы в лучшем положении, нежели я, ибо человека, ради которого я приехал в этот город, вообще не существует, — с грустью заметил репортер, и Таавет был благодарен ему за то, что мог ничего больше не добавлять к сказанному. Его ложь показалась им правдоподобной, и внезапно он подумал, почему не солгал и тем мужчинам, которые ворвались к нему утром в номер гостиницы… И тут же с испугом сообразил, что на миг принял свой сон за реальность. — Самое нелепое это то, — продолжал репортер, — что я приехал сюда, полный искреннего восхищения, и рассчитывал сделать передачу, о которой давно мечтал. Думал, что создам прекрасный портрет молодого работника новой эпохи — человека, который мечтает не о джинсах, не о вечере в варьете, мебельном гарнитуре, муже, зарабатывающем много денег, машине, финской бане, даче, а посвятил себя созданию прекрасного, заражает своим примером товарищей по работе, и в то время, когда их молодые руки создают материальные ценности, в голове у них рождаются высокие идеи и замыслы… Я уже второй день здесь, и, к несчастью, моя возвышенная история все больше начинает напоминать банальный фарс.
— Почему фарс? — испуганно спросил Таавет, чувствуя, как его злосчастное «р» перестает ему повиноваться.
— Пришел, — многозначительно произнес вдруг редактор.
Репортер вытянул шею и уставился на дверь, казалось, будто он хочет подняться из-за стола в воздух. Однако этого не произошло. Таавет вздрогнул, инстинктивно поправил галстук и пригладил волосы, почему-то он был уверен, что сейчас в зал войдет Марре, и от одной мысли об этом он покраснел до корней волос. Он не решался повернуть голову и уговаривал себя сохранять спокойствие, но в зал вошел средних лет мужчина высокого роста, и первое, что бросилось в глаза Таавету, — это его чрезмерно пышная, точно он принадлежал к миру богемы, шевелюра, которая наподобие парика обрамляла его слишком уж гладкое лицо с застывшей на нем приторной улыбкой.
— Оскар! — с восторгом произнес репортер, словно сбылась его заветная мечта.
Оскар по-хозяйски оглядел зал и в знак приветствия кое-кому кивнул.
— Ему следовало бы в дверях громко крикнуть: «Приветствую вас, дорогие друзья!» — желчно заметил редактор.
— Я полагаю, он еще успеет это сделать, — сказал репортер, и блаженная улыбка застыла на его лице.
— Приветствую вас, дорогие друзья, — сказал Оскар. Редактор встал, и Оскар долго тряс ему руку.
— Разрешите представить: Пальм с телевидения, Кюльванд из института исследования оригинальной литературы, — произнес редактор с излишней торжественностью. Оскар потряс руку и Таавету.
— Тоже на открытие? — с сомнением спросил он. — Или вы…
— Нет, нет, — прервал его редактор. — Кюльванд в нашем городе случайно. — И после минутного колебания предложил Оскару сесть за их столик.
— С превеликим удовольствием! — воскликнул Оскар. — Но, к сожалению, до открытия выставки я должен уладить кое-какие дела, так что я сюда на секунду. Вы, разумеется, будете на открытии? — обратился он к репортеру и Таавету. — И надеюсь, если у вас нет никаких срочных дел, вы придете и на наш скромный праздник, который мы устраиваем по случаю открытия выставки. — Оскар поклонился и тут же направился к столику, за которым сидели представительные лица.
— Теперь доложит им, что телевидение и даже институт литературы на месте, — наслаждаясь собственной иронией, произнес редактор.
— А кто он, этот Оскар? — поинтересовался Таавет.
— Местный деятель культуры, — с насмешкой ответил репортер. — За вчерашний день я наслушался об этом человеке столько немыслимых историй, что, очевидно, брошу свое репортерское ремесло и начну писать роман.
— Тебе придется тогда сделать пояснение к своему роману, дескать, все герои вымышленные, голая авторская фантазия, — заметил редактор.
— Всенепременно. Ибо коль скоро книга предваряется подобным пояснением, все тут же с подвижническим жаром принимаются искать прототипы, и даже когда у автора действительно все ситуации и персонажи выдуманы, всегда найдутся люди, которые захотят подать на него в суд, — рассуждал репортер, а затем добавил уже серьезно: — Боюсь, мне ничего не остается, как сменить профессию, ведь если я не сумею сделать репортаж из такого блестящего материала, меня заклеймят как бездарность, но я в самом деле не в силах извлечь из всей этой каши зерно, которое помогло бы мне создать положительный портрет молодого таланта.
Таавет ел рубленый шницель, репортер снова наполнил рюмки.
— Ну что ж, выпьем тогда за твою карьеру писателя, — сказал редактор с излишне подчеркнутой иронией, но репортер сделал вид, что не заметил этого, и с притворным негодованием произнес:
— Не смейся, у меня и сейчас с собой кое-что.
Таавет удивился, заметив, что его рука словно сама собой потянулась к рюмке, и с возрастающим нетерпением стал ждать, пока репортер выуживал из своего «дипломата» рукопись, чтобы протянуть ее редактору, а затем, когда коньяк обжигающей струйкой потек в желудок, Таавету вдруг захотелось плакать. А ведь он готов был поверить, что разговор идет совсем о другом человеке, произошла грубая ошибка, он попал совсем не в тот городишко, и Марре оказалась среди совсем не тех людей… Не может быть, чтобы та, о которой говорили с такой издевкой, была его Марре… Он верил, что интрига, сплетенная этими бессердечными людьми, сейчас превратится в мыльный пузырь, — вероятно, репортер видит все в кривом зеркале, проецирует свои пороки на других, он просто беспомощный, бездарный вертопрах, свихнувшийся на почве своей известности…
С медлительностью, от которой его самого тошнило, Таавет прожевывал каждый кусок, зная, что, пока он ест, ему можно не принимать участия в беседе этих интриганов, но его пугало предчувствие, что отныне он как бы скован с ними одной цепью, невольно оказался в том же братстве и вынужден действовать заодно с ними, вместе отправиться на открытие выставки, а затем, возможно, и на это празднество и все время быть с ними, но если он сейчас встанет и уйдет, то лишится всякой возможности увидеть Марре, ведь отделись он от них — и вечером, в отеле, репортер начнет прохаживаться на его счет, осквернит все прекрасное, чистое, высмеет его и его любовь… В конце концов рубленый шницель был съеден, и Таавету надлежало что-то сказать, о чем-то спросить, и тогда он попросил репортера рассказать, что же здесь на самом деле происходит. В этой просьбе не было ничего личного, просто любопытство, ее и следовало воспринять как любопытство, но репортер не успел еще и рта открыть, как редактор, оторвав глаза от рукописи, умоляющим голосом произнес:
— Я прошу хотя бы сейчас ни слова об этой идиотской истории, если вы не хотите, чтобы я принес из кухни парочку тортов, предназначенных для банкета, и не шмякнул их на голову Оскара.
— Милая шутка с тортом, очаровательный эпизод из немого фильма, боюсь только, что Оскар потеряет дар речи, — засмеялся репортер. Оскар, который в это время что-то объяснял директору мясокомбината, распрямился, взглянул в их сторону, и лицо его расплылось в вежливой ответной улыбке. — Фантастика, — произнес репортер и, повернувшись к Таавету, стал рассказывать о том, как кто-то из его коллег приехал в этот город делать репортаж о мясокомбинате. Все было готово к передаче, подан знак начинать, и коллега задал директору вопрос: «Что дает вашему предприятию новая автоматическая линия?» Директор ответил: «Все, о чем мы до сих пор смели лишь мечтать». И в этот самый момент на их головы рухнул подъемник, полный коровьей требухи. Дело в том, что директор стоял возле пульта управления линией, ужасно нервничал, и его пальцы непроизвольно нажали на какую-то кнопку или рукоятку, которая, как назло, предназначалась для опоражнивания подъемника.
— А ты, видать, здорово под влиянием Льва Толстого, — сказал редактор, передавая рукопись Таавету.
— Великие литературные мужи не должны бы повредить начинающему автору, — с насмешкой произнес репортер и заговорщически подмигнул Таавету. Видимо, они готовят мне какой-то подвох, подумал Таавет и нехотя принялся за чтение:
В бане учреждения К. происходили самые веселые в районе праздники. Так говорили ответственные за культурно-массовую работу, поглядывая на молоденьких парней и девушек, выставивших бутылочку по случаю своей первой зарплаты; так говорили девушки и парни, робко прикладываясь к бутылочке; так говорили мастера и прорабы, ходившие на банные вечера словно для того, чтобы потом похвастаться — глядите, мол, какие у нас бани! — и наилучшим образом развлекались там. В этом году на этих празднествах было заключено два брака. Две хорошенькие продавщицы из обувного магазина нашли там себе суженых и вышли замуж, чем еще больше прославили банные вечера. Особенность этих вечеров заключалась, во-первых, в том, что там не было ни хозяина, ни хозяйки, лишь летающий с легкостью пушинки и расшаркивающийся по всем правилам добрейший Банщик Сассь, который брал за растопку бани поллитру; а во-вторых, что на эти встречи приходили только те, кому хотелось выпить водочки и отлично закусить, как хотят этого довольные собой мужчины и женщины, которым надоело сидеть дома перед телевизором. Все они, за редким исключением, бывали или казались навеселе: так громогласно они пели и такими мутно-красными были их глаза. Люди помоложе, самой юной из которых была Аннеке, выделялись тем, что забирались на полок, а иной раз даже плескались в ледяной воде, хотя на этих банных праздниках предусматривалось ходить лишь под душ либо — это вошло в моду совсем недавно — стряхивать друг другу за шиворот снег с кустов и молодых деревьев.