Итак Банщик Сассь как следует поддал жару, и праздник, как говорили все, удался на славу. Было много миловидных девушек, Аннеке со своей сестрой Ютой принадлежали к числу самых хорошеньких. Обе были исключительно веселы и довольны. В тот вечер Юта, гордая тем, что ей сделал предложение владелец машины Бенно, а также своим отказом и беседой с мастером, не в силах дождаться начала праздника, еще дома принялась кружиться по комнате с бутылкой пива в руке; сейчас же она просто сияла от переполнявшей ее радости.
Аннеке, которая была не менее горда, впервые попав на банный праздник, казалась еще счастливее. На обеих были новые, раздобытые в общежитии института джинсы.
Аннеке влюбилась в ту же минуту, как появилась на празднике. Нет, не в кого-то определенного, а во всех сразу. Тот, на кого случайно падал ее взгляд, в того она и влюблялась.
— Ах, как чудесно! — то и дело восклицала она, подбегая к Юте.
Мастер и Бенно потягивали в предбаннике пиво, дружески и благосклонно посматривая на тех, кто выбегал из бани прямо на снег.
— Как она мила, из нее выйдет красавица, — заметил Бенно.
— Кто?
— Упаковщица Аннеке, — ответил Бенно. — А как долго она барахтается в снегу, какая у нее грудь! — помолчав, заметил он снова.
— О ком ты говоришь?
— Об упаковщице из твоего отдела! — со злостью воскликнул Бенно.
Мастер усмехнулся.
— Дорогое начальство, вы мои лучшие гости, полезайте-ка на полок, там сегодня градусов 140,— пролепетал Банщик Сассь, покачиваясь, подходя к мастеру.
— Уж лучше я водочки приму, — ответил мастер…
и т. д.
и т. п.
дворец культуры, где на голубой шелковой подушечке порой лежат серебристо поблескивающие ножницы — как и в жизни любого человека, так и в жизни города есть свои счастливые дни — игра слепых в жмурки, или портрет Оскара с министерским портфелем под мышкой — картинки с выставки — долгожданная встреча — уместно ли в придачу к одному счастью желать еще одного?
Оказалось, что это вовсе не простой Дом культуры, а построенный в пятидесятых годах Дворец культуры — с карнизами, балконами, розетками, нишами и прочей бутафорией, и когда Таавет стоял между гигантскими колоннами, с которых пластами отслаивалась краска, будто здание страдало кожной или какой-то другой болезнью, он невольно подумал о том человеке, который предпочитал смотреть телевизор, и о самом красивом в городе доме. И, очевидно, ему с избытком хватило бы тем для размышлений и он мог бы еще долго стоять здесь в раздумье, и тогда бы его не испугала толпа, ломившаяся в Дом культуры, словно в кино или на цирковое представление, но репортер и редактор уже исчезли за дверью; Таавет еще успел скользнуть взглядом по автостоянке, где выстроились сверкающие в лучах весеннего солнца машины. Затем и он нырнул в гардероб, принимающий на хранение шубы, норковые шапки, каракулевые воротники, чернобурки и прочее; высокие, в блестящих золоченых рамах зеркала отражали парчу, кримплен, французский и японский шелк, кружева, накрахмаленные и нейлоновые воротнички, импортные галстуки, простые и бабочкой; мраморные лестницы, покрытые красной ковровой дорожкой, несли наверх югославские, английские, венгерские, финские, итальянские, бельгийские и прочие сапоги и туфли… до тех пор, пока все это великолепие не достигло второго этажа, где по обеим сторонам двери, вход в которую преграждала красная лента, стояли наготове смешанный хор в национальных костюмах и духовой оркестр в пожарных касках, а на подставке для цветов с высокими ножками на голубой шелковой подушечке красовались серебристо поблескивающие ножницы.
Ошеломленный обилием людей и праздничностью нарядов, слегка осоловевший от выпитого, Таавет был как во сне. Он снял пальто, что-то сказал редактору и вместе со своими спутниками поднялся наверх; перед его глазами мелькали лица людей, он видел, как они шепчутся, смеются, подглядывают. Странное чувство, будто он находится в центре внимания собравшихся здесь, привело Таавета в замешательство, но затем он сообразил, что смотрят на репортера, чье лицо, очевидно, многим знакомо, и все равно это не заглушило внутренней тревоги, напротив, он стал как бы участником зрелища, которое его не касалось, не имел логического представления о происходящем, и, что хуже всего, он полагал, что на целом свете лишь он один проявляет интерес к очаровательной провинциальной поэтессе, а теперь оказывается, что это вовсе не так…
Духовой оркестр заиграл марш, и репортер сказал редактору, который сосредоточенно теребил лацканы своего пиджака:
— Послушай, я предвижу, что Оскар никогда не простит мне отсутствия съемочной группы и того, что я сразу, с ходу не взял интервью у его гения.
— Да, действительно, почему нет съемочной группы? — с серьезным видом и довольно громко спросил редактор. Стоящие поблизости повернули головы, репортер взглянул на редактора, неодобрительно покачал головой, и на лицах обоих мужчин появилась ехидная улыбочка. Похоже, что эти двое рассчитывают неплохо повеселиться за чужой счет, с возмущением подумал Таавет; оркестр грохотал фальшиво и оглушительно, внезапно до Таавета донесся запах духов, едва уловимый, но знакомый, и воспоминание о том, как, сидя рядом в полутемном зале, они смотрели диапозитивы, трансформировалось в представление о том моменте, когда он протянет Марре букет роз и Марре посмотрит на него счастливым, удивленным, радостным, любопытным и… любящим взглядом; запах духов растворился в других запахах, духовые инструменты умолкли, смешанный хор грянул песню, под звуки которой по лестнице поднялся Оскар под руку с какой-то молодой дамой и в сопровождении свиты из трех празднично одетых мужчин с убийственно серьезными лицами. И репортер прошептал:
— Идут словно под венец, не хватает только марша Мендельсона.
— Вероятно, довольно скоро заиграют и марш, — пробормотал редактор, но его слова прошли мимо Таавета, так как внезапно его осенило, что молодая дама с пышной, в мелких локончиках прической, которую украшал красный искусственный цветок, и в развевающемся, плиссированном сверху донизу розовом шелковом платье и есть Марре… «Боже мой, что они с тобой сделали», — мысленно произнес он под нарастающие звуки песни. Ширясь, она разлилась по залам Дома культуры, по коридорам, проникла в углы, ниши, просочилась в пол, в трещины в штукатурке, и внезапно Таавет перенесся мыслями на много лет назад — в дом, где пахло блинчиками и кофе, в темный угол за шкафом в передней, куда он смеху ради спрятался и долгое время ждал, что кто-то станет его искать, но доносящиеся из комнаты голоса не окликали его, и неожиданно под потолком зажегся свет, отец достал из шкафа пальто, чтобы помочь одеться тете с желтыми волосами, которая приходила к ним в гости; он уже собирался выйти из-за шкафа, когда вдруг увидел, что отец обхватил руками грудь женщины и стал тискать, женщина подогнула колени, и он услышал сопение отца, очень громкое сопение — этот миг запечатлелся в его памяти подобно вечности: он догадывался, что отец делает что-то недозволенное, то, что он не должен был делать; он испытывал стыд за отца и еще какое-то чувство, которое не мог объяснить себе, но тут хор кончил петь и на трибуну поднялся Оскар.
— Дорогие друзья! Сегодняшний день ознаменован большим событием в жизни нашего города. Как в жизни каждого человека, так и в жизни нашего города есть свои счастливые, а порой и грустные дни; город как большой коллектив, где мы радуемся каждому новому дому или общественному зданию, сообща переживаем неполадки, которые порой еще встречаются у нас, печалимся, если кто-то тяжело заболеет или умрет. Но сегодня нет места грустным размышлениям. Я с гордостью смотрю на это множество пар глаз, на людей, которые собрались в нашем прекрасном Дворце культуры, стремясь приобщиться к культуре, я слышу, как бьются в унисон сердца счастливых людей, всех тех, кто пришел разделить вместе с одной молодой девушкой великую радость ее труда. Вы только что прослушали песню «В город наш полями входит солнце», и мне кажется, что каждый из нас испытывает в душе большую гордость, что эта красивая песенка родилась в нашем родном любимом городе, а ее прекрасные простые слова — в сердце жительницы нашего города Марре Вярихейн, на открытие художественной выставки которой мы собрались здесь сегодня…
Кто-то громко шмыгнул носом, послышалось всхлипывание, репортер что-то бубнил про себя, невозможно было понять, ругается ли он, молится или — как почудилось Таавету — читает детские стишки: жил в лесочке дядя крот, и под елкой рыл он ход…
— Еще ни одно открытие художественной выставки в нашем городе не встречало столь широкого интереса. Многочисленная публика, собравшаяся в этих стенах, нагляднее всего свидетельствует о нашей возрастающей любви к культуре, нашей тяге ко всему прекрасному. Все это немаловажный показатель того, что наш город развивается, превращаясь в новый культурный центр. В столицу культуры. Не за горами то время, когда у нас будет свой театр, концертный зал, когда люди со всей республики будут стекаться сюда, чтобы именно здесь, в нашем городе, удовлетворить свои культурные запросы, и я надеюсь, что нам будет что предложить! Сегодня же расправляет крылья первая ласточка, в честь которой я предлагаю крикнуть троекратное ура, дабы выразить этим свою признательность молодому таланту, чьими прекрасными картинами мы пришли полюбоваться сегодня… Урра-а!!! — И мощное троекратное ура потрясло сердце нового многообещающего культурного центра — иными словами, пока еще голые сине-серые безвкусные стены Дворца культуры.
Раздались аплодисменты. Кто-то запел: «Многая лета…», но восторженные возгласы заглушили здравицу; Марре стояла неподвижно — на бледном, почти прозрачном лице застыла вымученная улыбка. Таавет пытался поймать ее взгляд, но девушка не отрывала глаз от губ Оскара, словно ждала, что он еще скажет, готовая поверить любому его слову. Оскар был в упоении, он поднял руки, чтобы утихомирить публику, хотел, очевидно, что-то добавить, но оркестр заглушил его слова, и ему не оставалось ничего иного, как слезть с трибуны, петушиным шагом подойти к Марре и поднести к губам руку девушки. Увидев это, Таавет отвел глаза, уставился в потолок, задержал взгляд на сверкающем стекле люстры, свисающей из гипсовой розетки, и почувствовал, что ему срочно надо в туалет. После минутного колебания он потянул за рукав редактора, который, казалось, стоя дремал, и спросил, где находится туалет. Редактор оживился, с величайшей готовностью согласился показать дорогу, и они стали протискиваться сквозь аплодирующую толпу.