ругое.
— Что же? — Таавет обратил внимание, как брови Оскара внезапно полезли наверх, но ему было все равно, он был зол на все и вся и больше всего на самого себя за то, что так неосмотрительно напился, и он пренебрежительно бросил: — Спросите об этом у Пальма.
Оскар встал, Таавет с вызовом взглянул на него, но неожиданно встретил дружелюбную улыбку.
— Приятно было с вами побеседовать, — сказал Оскар. — Всегда приятно беседовать с разумными людьми, и поскольку говорят, что Вяли скоро покинет наш город, то для всех нас было бы большой радостью видеть редактором отдела культуры нашей газеты именно вас. Но это останется лишь мечтой, ведь у вас такая интересная работа.
Таавет изобразил на лице нечто вроде ответной дружелюбной улыбки и собрался было сказать: «Черта с два, интересная работа…» — но Оскар уже испарился, оставив его сидеть в тоскливом одиночестве, с гудящей головой, и думать о том, что пройдет чудовищно много времени, прежде чем он закончит кандидатскую. Вечный младший научный сотрудник, пробормотал он про себя, налил рюмку водки, огляделся по сторонам в поисках компаньона, но, насколько он понял по оживленным голосам, все были заняты писанием стихов на актуальную тему, и ему пришлось пить одному, одному подцеплять вилкой кусок селедки, одному отправлять его в рот и жевать. Он с тоской посмотрел на Марре: девушка, подобно ангелу, парила среди люстр, на светлых волосах плясали все оттенки радуги, платье напоминало цветок на небесном лугу… Внезапно Таавет схватил со стола листок бумаги, из тех, что были положены туда для викторины, что-то нацарапал на нем, сложил вчетверо, большими печатными буквами вывел имя Марре, затем подозвал девушку с почтовой сумкой на плече и отдал ей письмо.
На какой-то миг он ощутил необъяснимое удовлетворение, когда увидел, как девушка-почтальон подошла к столу Марре, протянула ей письмо и как Марре его прочитала, но затем его стало мучить сомнение, не забыл ли он написать свой номер, и если да, то как же Марре узнает, кому посылать ответ, ведь девушка-почтальон не знает Таавета в лицо, к тому же она уже разгуливала в другом конце зала… Но что самое ужасное — Марре и не думала писать ответ, казалось, она о чем-то размышляла, в самом деле что-то тут было не так… Он закрыл глаза и долгое время сидел так, затем открыл, но стал смотреть только перед собой, на стол, на остатки салата в тарелке, кусочки ветчины, блюдо с селедкой, где от селедки осталась лишь голова с торчащим изо рта цветком бессмертника. Селедочная голова, думал Таавет, все еще не смея поднять глаза. Селедочные головы — это пьяницы, у всех во рту по цветку бессмертника. Мысли путались…
— Номер 48, вам письмо!
Таавет встрепенулся, взглянул наверх, взял письмо и поспешно развернул его.
Дорогой друг,
я была приятно удивлена, что Вы меня не забыли. Завтра я собираюсь быть дома, и если Вы хотите зайти, то приходите в обеденное время. Желаю хорошего праздничного настроения. Марре. Кстати, мой номер — 1.
Все было замечательно. Таавет посмотрел на Марре и поймал ее сияющий взгляд. Он хотел встать, чтобы подойти к ней, однако остался сидеть, с отвращением уставясь в рюмку водки. Он был не настолько пьян, чтобы делать глупости. Он остался сидеть. Зазвучали первые звуки вальса, и он решил, что уйдет отсюда, напишет Марре что-нибудь в извинение… Оскар наклонился к Марре, и они пошли танцевать. Первая пара — Марре и Оскар… Черт побери, почему люди пьют, но, возможно, он еще не настолько пьян и смог бы пригласить на танец свою любимую… Но он понял, что может произвести на Марре плохое впечатление, а этого он не хотел.
Таавет написал, что у него был крайне утомительный день и надо возвращаться в отель, поблагодарил Марре за приглашение, еще раз извинился и затем подозвал девушку-почтальона.
— Ого, наши ученые, я гляжу, ведут весьма бойкую переписку, — съязвил репортер, вернувшийся вместе с редактором к столу. — Не с Вярихейн ли, если не секрет?
— Может, и с Вярихейн, — тупо ответил Таавет.
Редактор налил в рюмки водку, налил с верхом и расплескал на скатерть.
— Интересно, что это нашло на Оскара, я этого пройдоху никогда еще таким не видел.
— Честное слово, у меня такое чувство, будто он видит меня насквозь, а как он старался все разузнать, вероятно, он не так и глуп, подумал и пришел к выводу, что я не тот человек, который стал бы плясать под его дудку, и теперь будет искать другие пути… Во всяком случае, внутренний голос мне подсказывает, что здесь заварится каша, — произнес репортер, и заметно было, что он всерьез обеспокоен. — Послушайте, Кюльванд, мы тут подумали, что сейчас самое подходящее время смыться отсюда, не знаю, как вы…
Таавет не дал репортеру закончить и сказал, что с удовольствием присоединится к ним.
— Ну, по последней, — сказал репортер.
— Здравствуй, Таавет, — произнес Хейнмаа, неожиданно подсев к научному сотруднику.
— Здравствуй, — выдавил из себя Таавет, он уже успел позабыть о существовании Хейнмаа.
— Хочу тебя поблагодарить, — продолжал Хейнмаа как-то слишком уж медленно и спокойно, — я бы уже давно это сделал, но, как ты мог заметить, я был занят.
Таавету было неловко, что он утаил от редактора их знакомство, он не знал, как себя вести, о чем говорить. В конце концов решил спросить, как поживает Аделе, но вовремя спохватился, пододвинул к Хейнмаа рюмку водки и спросил, как поживает он сам.
— Думаю, что если ты в течение четырех лет не проявлял к этому интереса, то едва ли это интересует тебя сейчас. Но дело не в этом, я бы хотел поблагодарить тебя, и лучше для нас обоих, если я это сделаю не в присутствии посторонних, а потому не пройти ли нам в фойе. — И Хейнмаа встал.
Репортер и редактор тоже встали.
— Так, значит, вы не идете, Кюльванд?
— Он придет, только сперва нам предстоит маленький конфиденциальный разговор, — сказал Хейнмаа.
Редактор пожал плечами:
— Так мы ждем в гардеробе.
Хейнмаа ступал медленно, смотря перед собой. Когда они дошли до фойе, спутники Таавета уже стояли на лестнице. Наверное, будет бить, промелькнуло у Таавета, ведь не знаешь, что у этого сумасшедшего на уме, может, разумнее было бы убежать… Но он тут же понял, каким посмешищем себя сделает… Но что хочет от него Хейнмаа? Возможно, он узнал о письме, посланном Аделе… Ну и что? Сам во всем виноват. Таавет знал — он сделал лишь то, что считал своим долгом…
Они сели — сперва Хейнмаа, через несколько секунд Таавет, который вдруг осознал, что сидит на том же самом месте, откуда сегодня впервые увидел актера. Достав из кармана пачку сигарет, Таавет закурил, потушил спичку, посмотрел, куда бы ее сунуть, увидел в кадке с пальмой окурок, кинул туда же обгорелую спичку и тут же вспомнил, что в кадке лежит его собственный окурок.
— А мне и не предлагаешь закурить? — спросил Хейнмаа.
Таавет быстро вытащил сигареты, пришел от собственной спешки в замешательство, и его рука, когда он протягивал пачку актеру, двигалась очень медленно.
— Так за что ты хотел меня поблагодарить? — Таавет старался говорить с небрежным равнодушием. — Мог бы поторопиться, меня ждут друзья.
— У тебя весьма солидные друзья, я давно уже не беседовал с такими.
«Теперь уж точно начнет бить», — подумал Таавет, услышав задиристый тон приятеля.
— Итак, прежде всего я хочу поблагодарить тебя за то, что ты однажды одолжил мне деньги. Мне тогда не хватало на хлеб… — медленно начал Хейнмаа.
Таавет догадался: он хочет попросить у меня денег, а я-то, дурак…
— Да чего там… — сказал он примирительно.
— А еще я хотел поблагодарить тебя за то, что ты избавил меня от своей дружбы и что четыре года я тебя не видел.
Они молчали. Таавет сделал подряд несколько затяжек и почувствовал, как в нем закипает ярость:
— Послушай, то, что ты сделал… — Невольно он перенял у Хейнмаа его манеру говорить медленно, но тот быстро оборвал его:
— Я хочу, чтобы ты знал: я ничего такого не сделал, зато мне известно, каким образом ты раздобыл обо мне эти сведения — напоил Рольфа и спросил: правда ли, что Андрес гомосексуалист? Рольф, который был доволен, что его поят, подтвердил: дескать, правда, и, как он сам говорит, он уже и не помнит всего, что наболтал обо мне. По его мнению, это было просто дурачеством. Так что с моей стороны все. Прощай. — Последние слова Хейнмаа произнес с какой-то нервной дрожью в голосе и поспешно зашагал в сторону зала.
Таавет вскочил:
— Послушай, я ведь хотел… — Он собирался сказать: справедливости, но сообразил, что Хейнмаа его уже не услышит, и направился к гардеробу, на лестнице он остановился и спустя некоторое время пробормотал: «Ну и врет…» Но в этот момент он не верил тому, что сказал, и заставил себя поверить лишь тогда, когда услышал голос репортера: «Господи, да что же случилось с нашим ученым, он бледен как смерть».
Таавет махнул рукой, словно хотел, чтобы его оставили в покое, кое-как натянул пальто, но едва они вышли за дверь, схватился рукой за стену, и его стало тошнить: его просто выворачивало наизнанку, и помешать этому он не мог.
Прогулка на троих — одинокая луна голубого мира и отдающие водкой воспоминания Таавета — невинные проделки, страх и паническое бегство — приятная поездка на машине в «Долину предков», куда оказывается возможным и войти — тяжелая жизнь алкоголика: пробуждение в чужом городе на чужих ступеньках чужого дома — неужели насильник? — все хорошо, что кончается в отеле «Домашний уют».
Поначалу мир лишь мелькал перед глазами Таавета, затем предметы постепенно стали обретать очертания, в конце концов вырисовались очки в металлической оправе, за ними глаза, потом бутылка коньяка — он удивился, что все время считает звездочки: можно было считать слева направо и наоборот, и все равно их было пять, и тут он с отвращением отвернулся.
— Выпейте, это поможет, — сочувственно произнес репортер.