— Тогда я поставлю «АББУ», это одна из их последних пластинок, — сразу же оживилась Хилле.
Черт, о чем же хотела говорить со мной эта дамочка, подумал репортер, оставшись один. Странно. Очевидно, какая-нибудь интрига в связи с телепередачей — кого-то не хотят пускать в эфир, а кого-то хотят. У Оскара свои планы, у этой дамы свои, а я, бедняжка, должен расхлебывать эту кашу… Но я дал себе слово позвонить утром режиссеру, так что никакого балагана с репортажем не будет, а если что и будет, так только серьезная проблемная передача, и пусть тогда все эти Оскары видят.
— Какой чудесный был вечер, почему вы так рано ушли? — спросила Хилле под аккомпанемент «Dancing Queen», расставляя на золотистых салфетках чашечки и рюмки.
Выходит, и выпить дадут, улыбнулся про себя репортер, и сказал:
— Надо было кое-что упорядочить, позвонить режиссеру и прочее.
— Тогда конечно… — понимающе кивнула Хилле. — Вы джин пьете? У меня должна быть где-то бутылка английского джина… — И она открыла одну из дверц секционного шкафа.
— С превеликим удовольствием, — обрадовался репортер.
— Итак, устроим себе приятный вечер, — улыбнулась Хилле и налила в чашечки кофе.
«По-моему, сейчас глубокая ночь», — усмехнулся про себя репортер и поднял рюмку.
— За встречу, — предложила Хилле.
— За встречу, — отозвался репортер.
— Вы не знаете точно, отчего умер актер Куритамм, говорят, от цирроза печени? — спросила Хилле, откидываясь на спинку дивана и поглядывая на него из-под опущенных ресниц.
Ого! Неужели именно это она и хотела спросить у меня… И репортер почувствовал, как на скулах у него заходили желваки. — Нет, у него было больное сердце, — коротко ответил он и, чтобы переменить тему разговора, поинтересовался, о чем хотела поговорить с ним женщина.
— Знаете ли… у меня тут несколько тетрадок стихов… может, взглянете… — нерешительно произнесла Хилле.
— Не знаю, смогу ли сейчас…
— Разумеется, разумеется… мы еще успеем, — поспешно сказала Хилле, репортер налил себе джину, выпил и мрачно подумал, что только этого еще не хватало.
— Но почему вы такой серьезный, улыбнитесь же, мне так нравится, как вы улыбаетесь в конце каждой передачи… Когда я увидела вас сегодня на открытии выставки, мне показалось, будто мы с вами старые знакомые. — Она закрыла лицо рукой, словно пытаясь скрыть появившееся на нем выражение восторга, а может, это движение означало, что она все еще не верит, что беседует с репортером. — Знаете, я просто не могу поверить, что вы здесь, — спустя какое-то время сказала женщина.
Репортер снова налил себе джину. Похоже, я пришел сюда для того, чтобы, развесив уши, выслушивать комплименты, и скоро у меня от них начнет звенеть в ушах, с горечью подумал репортер. Дешевое кокетство… Он презирал себя за это. Выпив, он стал говорить, слова текли сами собой, неожиданно он ощутил необъяснимое наслаждение, что может излить душу, и тогда он начал свою исповедь:
— Вы принимаете меня за кого-то другого, на самом деле я просто неудачник, который никогда не достигнет того, чего хочет, и единственно лишь из-за своей неумелости. Когда я делаю передачу, то каждый раз замышляю нечто грандиозное, сильное, такое, что заставило бы людей призадуматься, взглянуть на жизнь по-иному, я стремлюсь любой ценой сделать хорошую передачу, но когда заканчиваю ее, то от первоначального замысла ничего не остается, один лишь пшик, и в этом повинен только я сам, я не в состоянии подчинить себе зрителя, не в состоянии внушить ему свои мысли, я не справляюсь с этой работой…
— Ну что вы… — сказала женщина, и это его еще больше взвинтило:
— Все, что вы видите на экране — не что иное, как плохая пьеса, которую пытается сыграть бездарный актер, и я действительно от всего этого бесконечно устал, мне хотелось бы жить в лесу, быть лесником, любить деревья и зверей, заботиться о них, бродить среди елей, по зеленому лугу, смотреть на облака, на заход солнца, слушать пение птиц и шелест листвы… И поэтому я не способен заниматься той работой, какой занимаюсь сейчас, и то, что я говорю людям, — чистой воды обман, но больше всего я обманываю самого себя, твердя перед каждой передачей, что на этот раз она будет удачней, станет событием, но ничего не получается… Вновь и вновь ничего не получается, при всем при том я жалкий трус, который не решается положить на стол заявление об уходе, я боюсь даже того, что меня начнут уговаривать, а у меня нет ни одной веской причины возразить им, ибо вряд ли кто поймет мою мечту о счастье где-то в глухой деревне, среди тянущихся к небу деревьев… Тогда мне придется забрать назад свое заявление, и я лишусь даже той утешительной мысли, что в один прекрасный день оставлю профессию репортера… И самообман продолжается; я живу с женой, которую давно уже не люблю, с ребенком, который избалован настолько, что мне грустно на него смотреть, я живу в квартире, где нет ни одной вещи, к которой я был бы привязан, я провожу большую часть дня на студии, куда не проникает дневной свет и… — Репортер внезапно умолк, Хилле села подле него и нежно погладила по голове.
— Вы просто устали, — тихо сказала женщина. Репортер взглянул на нее, увидел, что в очередной раз попусту растратил свои слова, отхлебнул джина и сказал, что хочет в ванну.
— В ванну?!
— Да, я бы хотел пройти в ванную, — настойчиво повторил он. Хилле встала, в недоумении посмотрела на репортера, но тут же как будто сообразила, прошла в ванную комнату, и оттуда тотчас же послышался шум воды.
Что со мной, думал репортер, неужели я действительно пришел к решению, что должен бежать от самого себя… Он влез в ванну, вода обхватила его, стало душно, репортер сел, опустил голову на колени, вода коснулась подбородка, в голове было пусто, словно из нее вымыло все мысли, вокруг была лишь вода, перед глазами возник берег моря, сверкающий песок, зеленые волны и синее-синее небо. Брызги летели ему в лицо, а кругом было лишь бескрайнее море.
Внезапно он почувствовал, будто что-то коснулось его спины, затем услышал тихий всплеск и увидел ноги с красными ноготками, потом перед глазами возникли руки с розовыми ноготками и чьи-то губы коснулись его шеи. Он не решался пошевелиться, думал, что видит сон и что уже в следующий миг чары рассеятся, но следующего мига не наступило. И он взял эти маленькие руки в свои.
Потом они лежали, обняв друг друга. Репортер гладил влажные волосы женщины, чувствовал исходящий от подушки слабый запах духов: это запах сна, думал он.
— Дорогая, — сказал он шепотом. Нежное молчание длилось долго, их тела соприкасались, готовые в любую минуту откликнуться на малейшее движение друг друга, которое мгновенно переросло бы в безграничную нежность.
— Мой милый, — едва слышно произнесла женщина, — у тебя конечно же есть знакомые на радио, достань мне билет на следующий «Четверг — день смеха», я так мечтаю хоть раз увидеть этих остряков, подумай, это же бесподобно, когда он выходит на сцену и рассказывает, как ночью стучатся в чью-то дверь и спрашивают, нужны ли хозяину дрова… Ты ведь знаешь эту шутку… Пожалуйста, только не забудь, у тебя теперь есть мой адрес, и ты можешь прислать по почте… Ты не представляешь, как я мечтаю попасть туда!
Сон кончился, репортер молча встал, прошел в ванную комнату и стал одеваться.
— Ты куда? — услышал он из другой комнаты.
— Раздобывать билет на «День смеха», — ответил репортер и заметил, что один носок у него промок насквозь.
после долгого дня, крадучись, приходит ночь — о том, почему произведения Булгакова нельзя отнести к разряду «библиотерапевтических» — у каждого есть где-то кто-то — опять проблемы со сном — одиночество вдвоем хуже одиночества наедине с собой — сочинение на тему «Почему я такой, какой я есть» — человек, дающий обещания, не всегда хороший человек — уж если решил, так решил.
— Послушай, мы с тобой изрядно надрались, — сказал редактор репортеру, когда они вышли из «Долины предков» и смешались с шумной и горланящей толпой, высыпавшей из ресторана. Никто, казалось, не торопился домой, а может быть, просто не мог примириться с тем, что вечер для них уже кончился, впереди их ждет тоскливый сон, к тому же пьяный сон так быстро не придет и дом не скорый поезд, который, свистнув, умчится прочь.
— Меня очень заботит Кюльванд, — заметил репортер, — у него был какой-то растерянный вид.
— Да-да, не так-то легко приноровиться к ритму жизни нашего городка, — вздохнул редактор. Немного помолчав, он снова открыл рот, хотел что-то сказать, но не сказал.
Они пожали друг другу руку и, слегка пошатываясь, зашагали каждый в сторону своей постели, впервые за долгое время оставшись наедине со своими мыслями.
Редактор Пеэтер Вяли шел, понурив голову, и свежий весенний ночной воздух остужал его горящие щеки, но не голову, горевшую от сумбурных мыслей. Ну и неразбериха у меня в голове, попробовал подшутить он над собой, но шутка вышла грустной, горькой, беспомощной, возможно, это и не была шутка, а точное определение собственного внутреннего состояния, длившегося вот уже несколько недель. Он не понимал, почему его все раздражало, порой, в самый неожиданный момент, ему хотелось все расшвырять вокруг себя, разбить, смять, выкинуть из окна; он даже старался не выходить на свой балкон, боясь, что не сможет противостоять желанию броситься оттуда вниз. И что самое плохое — он прекрасно знал, чем обусловлено это его состояние.
В последний год редактор в основном читал. Он читал очень много и систематически, словно хотел вобрать в себя все слова, фразы, образы, сюжеты, персонажи. Они проникали в его мозг очень спокойно, естественно, обыденно до тех пор, пока в один из вечеров все прочитанное не обрело какую-то странную форму и мир (редактору казалось, что он нашел достаточно удачное определение) вывернулся наизнанку. Он помнил, что в тот вечер на дворе завывала вьюга, окна как будто были залеплены ватой, ветер свистел в оконных щелях, стремясь силой ворваться в комнату.