Прошла неделя. Однажды вечером Нелла сидела за письменным столом мужа. Выкурив подряд несколько сигарет, она ладонью смахнула пыль с машинки, заложила в нее лист бумаги и стала печатать: «Дорогой Рагнар. В нашей жизни было много сложного и противоречивого. Но для того, чтобы жить счастливо, нам надо стараться понять друг друга, считаться с особенностями наших характеров. За эти годы мы узнали наши недостатки, и, может быть, именно в том и состоит искусство совместной жизни, чтобы воспринимать эти недостатки как нечто естественное, относиться к ним с уважением и не пытаться во что бы то ни стало навязать друг другу свою волю. Мы должны быть снисходительнее именно в отношении того плохого, что есть в нас. Мы могли бы…» — Она хотела продолжить, но внезапно ей показалось невозможным написать Рагнару письмо, и, всхлипнув, она вытащила из машинки лист, разорвала его и бросила в мусорную корзину.
ПОСЛАНИЕ
Перевод Елены Каллонен
В то засушливое лето Смердяков долгое время жил в Таллине. В его распоряжении была квартира, хозяева которой проводили свой отпуск на юге, и поэтому особых забот у меня с ним не было. Гостеприимство порой приятная, порой же весьма обременительная обязанность, в особенности когда летом тебе приходится почти ежедневно работать — по какому-то непонятному стечению обстоятельств республиканская осенняя художественная выставка должна была состояться в этом году уже в августе, и мне непременно хотелось представить на ней несколько новых картин. И, однако, полностью забросить старого друга я не мог и, насколько позволяло мне время, знакомил его с достопримечательностями родного города, с людьми, в их числе оказалось и несколько весьма приятных женщин. Смердяков был писателем из средней полосы России, славный во всех отношениях парень, впрочем, какой там парень — мужчина в расцвете лет, до пятидесятилетнего юбилея ему оставалось чуть-чуть, и его многочисленные добродетели венчала заслуживающая внимания слабость к женскому полу. Вы бы только видели, что с ним творится в присутствии миловидного создания: тотчас начинает сыпать остротами, лицо разглаживается, весь он напыживается, взгляд его вмиг раздевает женщину и начинает пожирать бедняжку. Гуляя по городу, он вдруг, словно громом пораженный, останавливается. «Нет, ты только погляди!» — глотая слюну, шепчет он прерывающимся голосом. И я смотрю, однако понимаю, что он видит гораздо больше меня — это взгляд ценителя, безошибочно определяющего ценность художественного произведения. Это профессиональный опыт, который приобретается лишь тогда, когда через руки эксперта проходит бесчисленное множество произведений искусства.
Итак, я старался заниматься им столько, сколько позволяло время, а порой и больше, присущие ему юмор и непосредственность делали приятными проведенные вместе часы. Казалось, даже фамилию придумал ему какой-то шутник; я представляю его: мой друг Смердяков, и вижу, как рты у всех растягиваются в улыбке.
Для меня лето, проведенное со Смердяковым, оказалось довольно необычным — неожиданно и я приобрел новые знакомства среди женщин и несколько раз был, кажется, даже влюблен, однако эти влюбленности проходили столь же быстро, как и возникали. Я попал под влияние Смердякова, чувствовал, что становлюсь похожим на него, и мне было себя жаль. Я всегда высоко ценил отношения между мужчиной и женщиной и избегал лживых заверений в любви; ведь существует непередаваемое различие в том, соединяет ли людей взаимное влечение, или движущей силой является зарождающаяся любовь. И, однако, всякий раз Смердяков был по-настоящему влюблен, каждый его взгляд и движение выражали любовь (я верю, что он был предельно искренен во всем), хотя через каких-нибудь десять — двадцать часов от его чувств не оставалось и следа. Он походил на жадного до добычи рыболова — стоило пойманной рыбке оказаться на дне лодки, как он тут же забывал о ней и все его внимание сосредоточивалось на следующей, клюющей в эту минуту наживку. Кажется, он был холостяк — точнее сказать, закоренелый холостяк, — и, похоже, подобный образ жизни вполне его устраивал. В отличие от большинства искателей приключений он не любил рассказывать о своих похождениях, о знакомых женщинах и взаимоотношениях с ними. Разумеется, похвально, что он умел держать язык за зубами, хотя я из любопытства не раз подталкивал его к разговору, пытался вызвать его на откровенность и извлечь из потаенных уголков его души какую-нибудь доподлинную, изобилующую сильными чувствами любовную историю. Возможно, мне так и не удалось бы ничего вытянуть из него, если б мы, разомлев после жаркой бани, неожиданно не разговорились, сидя на террасе дачи в северной Эстонии.
Как-то утром мне позвонил мой приятель Ионас и сказал, что собирается свозить нас в баню. «Ты только представь себе, как славно будет помыться воскресным днем в бане», — сказал он, и я, подумав о Смердякове, тут же согласился. Смердяков пришел в восторг, он был наслышан об эстонских банях, но ему до сих пор не удавалось побывать в них. Конечно, в первую очередь его заинтересовало, будут ли там женщины. Мне пришлось огорчить его, сказав, что на этот раз собирается исключительно мужское общество. «Надо полагать, будет грандиозная пьянка», — заметил он и пояснил, что читал где-то, будто у эстонцев есть такой обычай — перед выпивкой они моются в бане.
Стоял солнечный день, однако дул прохладный ветерок. Сестра Ионаса растопила баню, но едва мы приехали, передала бразды правления брату, а сама поспешно скрылась. Я с облегчением вздохнул: единственная женщина в доме теперь вне поля зрения Смердякова. Мы решили, пока баня будет накаляться, пройтись к морю. Море было прозрачно-зеленым и не слишком холодным. Смердяков был разочарован: хотя по пляжу и разгуливали женщины, но они не имели к нам ни малейшего отношения, всех их сопровождали кого мужья, кого матери или друзья-подруги. Мы сидели на песке и смотрели, как Смердяков, скинув с себя одежду, бросился в волны. Волосатый, словно черт, спортивного телосложения, он резвился подобно мальчишке, энергия била в нем ключом. Я представил себе, что когда он станет выходить из воды, все женщины, находящиеся на пляже, захватив махровые полотенца, устремятся навстречу этому олицетворению мужественности. Однако никто даже не шелохнулся, воскресный пляж лежал, подставив животы солнцу. Поблизости от нас расположились две женщины, похожие на казашек, подле них, словно сторож, сидел меланхолического вида мужчина в костюме, но без туфель. Смердяков вышел из воды, растянулся на солнце, и казашки, бросая на него взгляды, заговорили по-эстонски.
Вскоре к ним присоединился и Ионас, он пришел сообщить, что баня готова. Мальчишки прыгали в море с камня, без конца плескались, ничуть не боясь холодной воды, и Ионас сказал, что один из них его сын. Мне показалось это просто невероятным, потому что когда я последний раз видел его сына, тот едва доставал мне до колена. Но время летит, и с каждым годом все быстрее, точно так же, как летят деньги, которые мы зарабатываем.
Баня была превосходной. Смердяков не скупился на похвалы, а Ионасу не надоедало их слушать. После бани мы сидели на веранде, обмотав вокруг бедер полотенца и предоставляя солнцу позднего лета ласкать наши потные тела. Затем к нам вышел отец Ионаса с полным блюдом рубиново-красной смородины. Он только что приехал на дачу с какого-то дня рождения, усталый, но жаждущий бесед. Обратил наше внимание на ласточек, которые без конца, не боясь людей, залетали в свое гнездо под стрехой бани, и сказал, что с того самого времени, как начал строить дачу, мечтал, чтобы ласточки поселились где-нибудь возле дома, и вот в этом году они наконец прилетели. Разговор перешел на ласточек, мы восхищались их красотой и совершенством, и отец Ионаса спросил: не хотел бы я нарисовать их? Я ответил, что не решаюсь запечатлеть на холсте такой шедевр природы, хотя прекрасно знал, что просто не хочу загромождать свои картины подобными деталями, и когда через какое-то время отец Ионаса пошел отдыхать, я перевел разговор на другое, сказав, сколь существенен для художественного произведения выбор объекта, ибо на сердце у меня скребло из-за того, что я в такой манерной форме высказал нежелание последовать его совету.
— Каждое художественное произведение должно содержать в себе какое-то послание, — провозгласил архитектор Мейнхард, — понятие «послание», по-английски message, имеет определенное значение, оно всеобъемлюще и столь же важно, как процесс соединения клеток при рождении чего бы то ни было.
Message витало в воздухе и передавалось теперь из уст в уста, вызывая всевозможные ассоциации.
Но внезапно Смердяков изменил ход нашей оживленной беседы.
— Мне кажется, что рассказом или стихотворением возможно передать даже сугубо личное послание, — сказал он, усмехаясь.
На проводе покачивалась ласточка, шум голосов, похоже, пугал ее, но когда мы, в ожидании продолжения, замолчали, она плавно скользнула в свое гнездо.
— Не знаю, достаточно ли утонченна моя история, чтобы конкурировать с теоретической беседой, но я просто не могу противостоять искушению рассказать ее вам, — произнес Смердяков и сделал несколько глотков смородинного морса. Морс был восхитителен, Ионас растер смородину с сахаром и залил ее водой. — Божественно! — вздохнул Смердяков. — Какой-то особый вкус свежести — вкус лета, целое лето в одном-единственном глотке.
— Послание лета… — насмешливо произнес Мейнхард, и Смердяков начал свою историю.
— В ту пору я был еще начинающим литератором, кое-что у меня появилось в печати, отнес в издательство первую книгу, правда, это был сборник стихов, — когда в один прекрасный день мне предложили поехать на всесоюзный фестиваль поэзии. Для меня это было большим событием, со всей страны съехались молодые и старые поэты, и город Н. торжественно встретил их: повсюду пестрели лозунги, афиши, в газетах этому событию были отведены специальные полосы, мы много ездили, выступали на заводах и п