Он уже не один час бродил по улицам, поначалу шел медленно, давая крупным каплям дождя падать на разгоряченное лицо, с завистью глядя на спешащих мимо людей и представляя себе, что каждого из них кто-то ждет — кого муж, кого ребенок, жена или любовница; он старался не отставать от них хотя бы для того, чтобы создать мимолетное впечатление, будто и он торопится, но вскоре эта игра надоела ему. В этом самообмане была фальшь — он почувствовал себя как незваный гость, который внезапно понимает, что он лишний, и, как собака, поджав хвост, плетется прочь. Тогда было еще светло, но мутное серое небо все больше темнело, и полумрак, просачиваясь в тело, вызывал озноб. Когда начали зажигаться огни, не так-то легко оказалось пройти мимо манящих реклам кафе и ресторанов, суливших пахнущее сигаретным дымом тепло, где ты будешь не один, где тебе подадут дымящееся мясо и где будет звучать музыка и веселый смех… Ему же необходимо было остаться наедине с собой, чтобы в конце концов облечь в конкретную форму свои подспудные чувства. Чтобы в полной мере ощутить терзавший его страх одиночества.
Постепенно он сложил воедино всю свою жизнь. Перебирая событие за событием, он находил в них короткие минуты счастья, страданий. Ему была ведома роскошь одиночества, требовавшего от него все новых и новых жертв. Быть в одиночестве означало сохранять безразличие к повседневным радостям и горестям, и поэтому то, как бились люди, чтобы упрочить свой крошечный домашний мирок, смешило его. Он был гордым отшельником, посвятившим жизнь служению духу.
Мысль об этом воодушевила его, он забыл про дождь и про все, что было вокруг, он с неудержимым упорством шел все дальше и дальше, пока ноги в промокших туфлях не онемели от усталости, и тогда он словно невзначай, словно решив отдохнуть, стал останавливаться возле ярко освещенных окон, а затем почувствовал, как из них струится нечто притягательное, лишающее его способности думать и наполняющее тоской, непереносимой тоской, которую он до сих пор упорно старался подавить в себе.
И вот он стоит, прислонившись спиной к дощатому забору, не в силах оторвать взгляд от окна, в котором промелькнул силуэт молодой женщины. Он не видит темных очертаний маленького деревянного дома, он видит лишь окно, как бы окруженное пустотой. Затем снова женщину в окне. Свет стал мягче, пастельнее. Женщина заметила его, и ему захотелось крадучись уйти, остаться самим собой, не нарушать ее покой, но ноги отсырели и словно приросли к мокрой земле. Он не в состоянии пошевелиться, воля оставила его, ему кажется, будто женщина махнула рукой, он горько усмехнулся — что за иллюзии — и тут же увидел снова, теперь уже отчетливо, что женщина зовет его, и вот он незаметно для себя уже пересекает улицу, стоит под самым окном, смотрит на улыбающуюся женщину с лицом мадонны и на кровать за ее спиной с белыми простынями.
Они стоят долго, неотрывно глядя друг другу в глаза, стоят, не замечая машин, которые, проезжая, забрызгивают мужчине плащ, не замечая капель дождя, падающих на лицо женщины и слезами стекающих по ее щекам, затем женщина протягивает руку и едва слышно говорит:
— Входи же…
Мужчина как завороженный подходит к наружной двери, слышит звяканье ключа в замочной скважине, чувствует, как мягкие теплые пальцы берут его за руку и ведут по темному коридору. И вот он в той самой комнате, которую видел в окно, только все теперь наоборот: он стоит у кровати с белыми простынями, и дождь через открытое окно проникает в комнату.
Женщина помогает ему снять плащ и вешает сушиться; он садится на стул, женщина подходит к окну, закрывает его, хочет задернуть штору, но та зацепилась за карниз, женщина дергает, штора не поддается. Тогда женщина приносит стул, ставит на него скамеечку и залезает, чтобы расправить штору. Внезапно мужчине чудится, что женщина вот-вот упадет, он хватается за скамеечку, крепко держит ее своими сильными руками, и ему кажется, будто он держит женщину, затем смотрит наверх.
Смотрит наверх и чувствует, как пробуждающееся в нем желание растекается по всему телу, он дрожит, какое-то трепетное упоение овладевает им, с каждой минутой оно становится все нестерпимее; женщине удается расправить штору, и, помогая ей спуститься, он словно невзначай дотрагивается до ее тонкого запястья, какое-то время они стоят друг против друга, от женщины веет таинственным, еле ощутимым теплом, мужчина садится на стул, в голове дурман, и каждый нерв натянут как струна.
Женщина тоже садится, но на край постели, и взгляд мужчины начинает ощупывать ее, сперва ее красные в цветочек тапочки, затем нерешительно скользит вверх, пока не останавливается на глазах женщины — теплых, синих и манящих, как море. Женщина перехватывает его взгляд и вздыхает, вздыхает еще раз и начинает медленно расстегивать блузку, потом снимает через голову короткую юбку, которая на миг скрывает ее лицо. Они еще не обмолвились ни единым словом, но мужчине кажется, будто за них говорит тишина, и ему неловко нарушать ее.
Затем, обессиленные, они лежат на кровати, в комнате темно, лишь отсвет уличного фонаря и тени на шторе. Тени ветвей, призрачные картины, они все время движутся в тихом, навевающем дремоту ритме. Мужчина счастлив; он гладит мягкие волосы женщины, ощущает их нежный запах и чувствует рядом со своим телом таинственное тепло ее тела. Он не может уснуть, боится, что вместе со сном исчезнет состояние блаженства, настанет утро и изменятся краски. Женщина тоже не спит, ее дыхание еще не стало ровным и глубоким, и сновидения еще не овладели ею. Стоит тишина, внезапно эту тишину нарушает журчание воды, усиленное во сто крат, затем минутная пауза, после чего быстрый и монотонный стук капель. Женщина и мужчина приподнимаются в постели и прислушиваются, не понимая поначалу, что происходит, в конце концов женщина в отчаянии восклицает:
— Господи, я больше не в силах переносить это!
— А что я могу поделать, — беспомощно разводит руками мужчина.
— Ну кто, как не ты, — выходит из себя женщина. — Все годы, что мы женаты, эта злосчастная крыша протекает, пойми же наконец, что она у нас окончательно сгниет!
— Все эти годы я искал смолу, делал все возможное, но смолы нет, ее попросту нет в продаже, или ты хочешь, чтобы я замазал крышу клеем, — распаляется муж.
— Ты, конечно, никогда ничего не можешь… — ворчит жена и поворачивается к мужу спиной. Тот чертыхается, вылезает из постели, идет на кухню, приносит таз и ставит его на пол, посреди лужи.
МУЖ
Перевод Елены Позвонковой
Когда на дороге останавливается машина оливкого цвета, Ингеборг Тююр как раз сажает картофель на своем дачном участке, на клочке земли, отведенном под овощи. Ингеборг распрямляет спину, вытирает перепачканные в земле руки о тренировочные штаны, смотрит на машину, сворачивающую от утопающей в раннем весеннем солнце зеленой изгороди в тень одинокого дуба, и ни о чем в этот момент не думает. Дверца машины открывается, и какая-то женщина в сером платье-костюме прямиком направляется к Ингеборг, и чем она ближе, тем яснее узнает Ингеборг в ней свою бывшую одноклассницу. Чего ей понадобилось здесь, с досадой думает Ингеборг, однако изображает на лице приветливую улыбку; еще раз вытирает руки, на этот раз ладонь о ладонь, и идет женщине навстречу.
— Вот я и нашла тебя, — говорит одноклассница и внимательно оглядывает участок. На какой-то миг Ингеборг видит все глазами одноклассницы — маленькую, еще не достроенную дачку, парник под пленкой, грядки с овощами, свои вымазанные краской, драные на коленях тренировочные штаны, вылинявший платок на голове, и краска стыда заливает ей щеки и связывает язык. Но одноклассница и не думает с притворной любезностью восклицать, дескать, вот, значит, как ты тут отдыхаешь или что-нибудь в этом роде, а говорит, что умер Танель.
— Танель? — переспрашивает Ингеборг, не сразу сообразив, о ком идет речь.
— Танель Оялоо… умер во вторник от инфаркта, завтра похороны.
— Ах, Танель… — бормочет Ингеборг, глаза ее устремлены на ржавое ведро, в котором виднеются маленькие, розовые, с синеватыми ростками клубни картофеля; ей надо бы, наверное, пригласить одноклассницу в дом, угостить кофе, но кофе кончился и в доме полно строительного мусора и рабочего инструмента. Не переставая думать об этом, Ингеборг слушает, что говорит одноклассница, и когда до нее доходит, что та не может остаться подольше, с облегчением вздыхает. Они договариваются встретиться на похоронах Танеля, вот тогда и поговорят обо всем, и вот уже одноклассница торопится к машине, садится за руль, в ветровом стекле отражаются ветви дуба, и вскоре шум мотора стихает. Ингеборг машинально кладет в лунки еще несколько картофелин, но внезапно борозды расплываются перед ее полными слез глазами.
Несмотря на весеннее солнце, сверкающее в синем небе, погода стоит прохладная и ветреная. На соседний участок, маневрируя, въезжает машина, груженная пиломатериалом, раздаются глухие удары скидываемых на землю досок. Ингеборг делает шаг назад, ведро с картофелем опрокидывается, и розовые клубни рассыпаются в разные стороны. Слезы на глазах Ингеборг высохли, но ее знобит от холода, и, оставив ведро валяться, она плетется в дом, наливает в таз воду и принимается мыть руки. Земля въелась в поры, проникла под ногти; Ингеборг все моет и моет руки, затем вытирает их, надевает платье, расчесывает волосы, подкрашивает губы, она уже готова, чтобы ехать в город, когда вдруг спохватывается — у нее же нет денег, чтобы заказать траурный букет. Словно еще на что-то надеясь, она заглядывает в кошелек, достает оттуда несколько рублей, разглаживает их, понимая, что только вечером, когда муж вернется домой, сможет взять у него недостающие деньги.
Ее охватывает бессильный гнев, злость, возмущение, грусть — она и сама не знает, как определить свое внутреннее состояние, она садится на ящик с гвоздями и ничего не может с собой поделать — перед глазами все время стоит этот недостроенный домишко, никак не отвечающий ее давнишней мечте о даче, которая представляется ей светлым просторным домом среди сосен с видом на волнующееся море. Она сидит, опустив руки на ящик, ей ненавистна эта убогость, она, Ингеборг, всей душой хотела бы вырваться отсюда, все изменить, но она знает, что никуда ей от своей судьбы не деться, и от сознания этого у нее начинает раскалываться голова. Ингеборг кажется, будто по отношению к ней допущена чудовищная несправедливость, что из многих возможностей, которые дает жизнь, ей, Ингеборг, приходится довольствоваться крохами, она словно мышь, попавшая в мышеловку, откуда не вырваться. Словно мышь в мышеловке, думает она вслух, встает, отпихивает ногой валяющийся на полу молоток, который разок звякает, после чего вокруг воцаряется глухая тишина, ее нарушает лишь стук досок, сбрасываемых из кузова машины.