— Ну да, — он тоже улыбнулся и обнял жену, став на колени рядом со скамейкой, на которой она сидела. — А ты знаешь, что наши гости сейчас уезжают?
— Да. Я знаю о письме. Мне рассказала Эвриклея, она как раз была там, в зале.
Одиссей коснулся губами мягкой щёки Пенелопы, ощутил, как напряглось её плечо, и поцеловал её.
— Понимаешь, Пенелопа... Гектору и Ахиллу я обязан жизнью. И...
Она резко повернулась и прижала палец к его губам.
— Можешь не говорить, я знаю. Я сразу поняла, когда узнала. И ты был бы не ты, если бы решил иначе! Но... Ведь до Эпира недалеко, и как только там всё разрешится, ты вернёшься? Да?
Теперь её голос задрожал, и в нём прозвучали слёзы.
— Прости меня! — воскликнул Одиссей, сжимая её с такой силой, что ей стало больно. — Прости, Пенелопа! Я знаю, чего тебе это будет стоить. Но теперь я действительно вернусь скоро. Клянусь тебе! А поехать с ними необходимо — там ведь может быть нужна не только сила, не только ум, не только смелость, но и хитрость тоже — даже скорее всего именно она и будет нужна, что-то мне подсказывает, что я прав. Они не бросили меня здесь и помогли, и я буду чувствовать себя мерзавцем, если не помогу им. Ведь так?
— Так.
Движением плеч Пенелопа заставила его разжать руки и встала. У неё чуть-чуть дрожали колени. Оступившись, она споткнулась о свою скамейку и сморщилась, ушибив ногу.
— Я пойду прикажу, чтобы рабы принесли тебе другой хитон, Одиссей. Этот ты весь испачкал вином.
И, уже не глядя на мужа, царица почти бегом кинулась из комнаты. На полотне её покрывала, там, где оно кончалось, пылала разрушенная Троя, и Одиссей поднимался на свой корабль. Соткать дальше Пенелопа не успела.
Часть 4ДВА САМОЗВАНЦА
Глава 1
Вечерело. Длинные тени акаций и олеандров целиком накрыли широкую прогалину, и яркие бабочки, весь день плясавшие над ней игривые весенние танцы, почти сразу попрятались. Подали голос цикады, а из чащи, со стороны озера, донеслись трели лягушек. То был первый день, когда они так распелись, и это означало, что очень скоро на двух-трёх плёсах, заглубившихся в озёрные берега и заросших камышами, вода позеленеет от лягушачьей икры, а потом вскоре появятся смешные хвостатые головастики. Тогда можно будет ловить их кувшином и смотреть, как они забавно крутятся, натыкаясь на стенки, а то доставать одного или двух и рассматривать на ладошке. А иногда тайком приносить во дворец, чтобы под утро выпустить в драгоценную стеклянную чашу, в которой всегда стоят цветы. Эфра каждое утро меняет там воду. Очень смешно бывает, когда она, вдруг увидав в чаше головастиков, взвизгивает и поднимает крик:
— Ах, какой вредный мальчишка! Что опять за гадость ты сюда напустил?! Фу, это подлые лесные сатиры, не иначе учат тебя диким шуткам!
Впрочем, всё это было в прошлом году, а тогда он ещё был маленьким. Сейчас он большой, и, наверное, уже стыдно так глупо шалить. Да и у мамы слишком много забот и огорчений — не стоит причинять ей новых...
Астианакс шёл по прогалине вдоль зарослей, прислушиваясь к голосам цикад и лягушек, время от времени поглядывая на солнце: до дома ему было идти часа два, и он не хотел тревожить царицу Андромаху, придя затемно. Она вот уже в четвёртый раз скрепя сердце согласилась отпустить его на охоту одного, однако мальчик чувствовал: это ей дорого стоит. Но ведь сама же не раз ему говорила, что Гектор охотился один с восьми лет!
Астианаксу шёл девятый год. Он рос таким же сильным и крепким, как некогда его отец, как его обожаемый Неоптолем, о котором вот уже год с лишним они ничего не слыхали... Он выглядел подростком лет двенадцати и был достаточно развит, чтобы носить взрослый лук и стрелять из него. Да и уроки Пандиона сделали своё дело — мальчик стрелял метко, в последнее время научился поражать даже птиц на лету. Охота в этот день была для него удачной: царевич нёс через плечо связку крупных диких гусей, двух на груди и двух на спине, и втайне испытывал гордость от того, что ему нисколько не тяжело.
Миновав заросли, он пошёл по тропинке через виноградник. Лозы цвели, на некоторых уже виднелись пышные, как маленькие ёлочки, завязи. Мальчик трогал их пальцем, представляя, как месяца через три среди узорных листьев повиснут большие тяжёлые грозди, и как весело будет срывать их и откусывать переполненные сладким соком ягоды. Тут же ему вспомнилось, как он принёс раненому Неоптолему чашку с огромной виноградной гроздью. Тогда они помирились, чтобы затем подружиться так крепко, словно были ровесниками. Мама говорит, его отец с Ахиллом дружили так же... Где теперь Неоптолем? И отец? Они оба живы, он не допускал и мысли, что это не так. Ведь сколько ему говорили, что Гектор умер, но раз Неоптолем поехал искать его, то найдёт живого, и они оба вернутся. Иначе быть не может!
Астианакс поймал себя на том, что изо всех сил удерживает выползающие из глаз слёзы. Как это глупо! Думать, что всё будет хорошо, и почему-то плакать...
Многострунный звон цикад вдруг прервал пронзительный поросячий визг и затем не менее громкий крик женщины:
— Не смей, не смей, поганец! Не твоё!
В ответ раздалась бессвязная брань, женщина отчаянно вскрикнула и разрыдалась, и тут же прозвучал низкий мужской голос:
— Ты что, уже со старухами дерёшься, бесстыжий иноземец?! Мама, не трогай их, не то ведь и убьют! А вы, грабители поганые, что же делаете?! Последнее тащите! До лета далеко, чем же нам жить?
— Лягушек лови! — крикнул в ответ насмешливый голос, и раздался двойной задорный хохот.
Астианакс, не понимая, что происходит, но чувствуя, как резко и отчаянно заколотилось сердце, кинулся в направлении этих голосов, обогнул один ряд лоз, раздвинул сплетение следующего ряда и оказался против пары небольших хижин, окружённых невысокой каменной оградой. Как раз в это время из-за ограды вывалились двое мужчин, одетых то ли как воины, то ли как селяне: короткие, грубого полотна хитоны, плащи из овечьих шкур, сандалии с высокой шнуровкой, короткие мечи у пояса, кожаные с медными пластинами шлемы. Один из этих мужчин тащил под мышкой крупного годовалого поросёнка, а с плеча его свешивалась плетёная сумка, чем-то плотно набитая. Другой нёс, взвалив на плечо, бочонок на пол медимна. Оба весело хохотали. За ними выбежали ещё один мужчина, определённо местный селянин, в холщовой хламиде, босой, и немолодая женщина, которая на бегу продолжала плакать и выкрикивать бессвязные проклятия. Из-за изгороди доносился плач, тоже женский, и испуганные голоса детей. Крупная чёрно-белая собака вылетела с другой стороны изгороди и с лаем ринулась наперерез грабителям (Астианакс уже понял, что эти двое именно грабители), но один из них ударил пса ногой в боевой сандалии, и тот, визжа, покатился по земле.
— Будьте вы прокляты! — закричала, воздевая руки, старуха. — Пускай боги накажут вас, если нет на вас людской управы! Наш царь вернётся, вот погодите, вернётся!
— Ждите, ждите! — продолжая хохотать, отозвался грабитель с бочонком. — Да только дождётесь ли? Уплыл ваш царь и, видно, сгинул!
— Врёшь, собака! — крикнул Астианакс.
Движением плеча он сбросил свою ношу, почти мгновенно, как учил его Пандион, сорвал с плеча лук, наложил стрелу. Он был в двух десятках шагов от грабителей. Услыхав его возглас, те разом обернулись.
— Это ещё что? — немного растерянно проговорил грабитель с поросёнком. — Что за мальчишка? Эй, дитя, ты как смеешь так обращаться ко взрослым мужам?
— Не к мужам, а к ворам! — спокойно ответил мальчик. — Вы же грабите этих людей. А я не могу вам позволить. Я Астианакс, сын царицы Андромахи, наследник царя Неоптолема.
Эти слова смутили, казалось, и селян, и грабителей. Виноградарь переглянулся со своей матерью, то ли удивляясь, то ли сомневаясь. Старуха пожала плечами, а её сын произнёс, опуская голову:
— Спасибо за защиту, царевич! Только ты ведь тоже троянец, и эти люди — троянцы. Верно, ты знаешь о них. Так станешь ли ты выступать против них?
Астианакс не удивился. Он знал, о чём, вернее, о ком, говорит селянин.
— Я троянец, да, — сказал он спокойно. — И я — сын великого Гектора, которого троянцы любили больше всех. А он говорил, что никому никогда не позволит отнимать у людей то, что они посеяли и вырастили. И Неоптолем никогда этого не позволит. Он вернётся скоро, а пока его нет, здесь царица — моя мама! И я знаю, что она тоже не даст обижать пахарей и виноградарей! — мальчик повернулся к грабителям: — Если она узнает, что вы тут делаете, то вас накажет. Приказываю вам: верните хозяевам то, что отобрали.
Грабители, в свою очередь, переглянулись. Один из них, тот, что держал поросёнка, проговорил:
— А если не вернём, то как? Станешь стрелять в своих, а, сын Гектора?
— Стану! — воскликнул мальчик.
— А промахнуться не боишься? — мрачно спросил грабитель с бочонком.
— Да ты что?! — зашипел ему в спину первый. — Если тронем его, нам не жить...
— Раз я не промахиваюсь в летящих гусей, то в тебя попаду и подавно! — мальчик чувствовал, как его охватывает до того не знакомое бешенство и отчаянное, неведомое, передавшееся с кровью и молоком, желание боя. — Лучше не злите меня.
— А меня и подавно! — раздался за его спиной знакомый могучий голос. — Вы что, потеряли последний стыд, разбойничьи морды?!
— Пандион!
Астианакс круто обернулся и увидал в пяти шагах своего наставника. Мощная фигура воина, облачённого в медные доспехи, будто выросла из зарослей винограда, так бесшумно тот приблизился.
— Никогда не поворачивайся спиной к врагу, царевич! — тихо, укоризненно проговорил Пандион. — Раз лук натянут, значит, бой начат и неважно, что или кто за твоей спиной. А вы, бродяги, — тут он возвысил голос, — живо кладите на землю чужое добро и убирайтесь, покуда целы! И молите богов, чтобы царица не узнала ваших имён, не то она не простит вам таких похождений.
— Да они тут не одни такие! — возопила старуха, поняв, что д