— Знаю я об этом острове, — немного нетерпеливо перебил самозванца Гелен. — Знаю, что он раз в десять больше Итаки, даже, думается мне, больше Эпира, и это не бедная земля. Для чего же ты так рвёшься стать царём на Итаке?
Гелен встал напротив собеседника, и край его чёрного длинного хитона заслонил от Астианакса фигуру и лицо лже-Одиссея. Заговорщики были теперь так близко, что мальчик замер, боясь дышать. Ему даже казалось, что они могут услышать громкое, отчаянное биение его сердца.
Самозванец усмехнулся в ответ на слова Гелена:
— Во-первых, я не старший сын царя Навплия. Отец шесть лет как умер, и два моих старших брата, перессорившись, до сих пор делят царство между собой и, вероятно, будут его делить, покуда один не убьёт другого. Явись я на родину, любезные братья постараются погубить меня — им и прежде не давало покоя то, что я умнее и хитрее и что отец любит меня больше всех. Они думают, что я погиб, ну и пускай их думают! Однако дело не в этом, Гелен. Главное — мне нужно стать мужем Пенелопы.
Гелен расхохотался и, хохоча, так взмахнул рукой, что задел ветви куста, едва не достав ладонью лица Астианакса. Мальчик отпрянул, ветви хрустнули, но хохот прорицателя заглушил этот звук.
— Ого! — закричал Гелен. — Так, выходит, у наших с тобой поступков одна и та же причина! Ну, ты развеселил меня, дружище! Охо-хо! Я, стало быть, лгу напропалую и плету свою паучью сеть ради того, чтобы заполучить Андромаху, а заодно и Эпир, а ты присвоил себе чужое имя и метишь на чужое царство ради белокурой Пенелопы! Ха-ха-ха! Послушай, а ты хоть видел эту самую Пенелопу в последние годы? Она же почти старуха, у неё — взрослый сын! Андромаха, сам видел, свежа, как яблочко, ей двадцать пять лет, а на вид — не больше двадцати. Но женщина, которой уже чуть ли не сорок, стоит ли того, чтобы ради неё так рисковать? Ты ведь рискуешь не меньше, а больше моего! Я-то, по крайней мере, действительно Гелен и стать царём собираюсь законно, то сеть, женившись на царице, надеюсь, что и вправду вдовой... А ты? Не лучше ли, раз ты такой хитроумный, как о себе говоришь, извести обоих братцев на Эвбее и заполучить этот жирный кусок, который тогда будет твоим по праву? На что тебе маленькая Итака и её стареющая царица?
Он снова захохотал, а потому не услышал, как вновь хрустнули ветви куста. Взбешённый его словами об Андромахе, а ещё более мерзким тоном, которым эти слова были произнесены, Астианакс едва не выскочил из своего убежища.
Впрочем, Паламеда слова и грубый хохот Гелена, кажется, разозлили почти так же, как царевича. Он прервал собеседника так резко, заговорил с такой злобой в голосе, что Гелен невольно отступил от него на шаг и сразу перестал смеяться.
— Я без тебя знаю, что для меня лучше! И сам могу решить, стоит или не стоит риска то, чего я добиваюсь! Если ты передумал помогать мне после того, как я уже помог тебе, то так и скажи, или...
— Тихо, тихо, тихо! — Гелен мигом опомнился и, возвысив голос, заставил самозванца замолчать. — Я нисколько не передумал, даже не собирался передумать. Нечего злиться! Твоя помощь мне всё ещё нужна, она будет мне нужна ещё какое-то время, так что можешь во мне не сомневаться. Я лишь высказал удивление по поводу твоей приверженности итакийской царице.
— Ты говоришь, будто и сам затеял всё из-за любви! — чуть спокойнее произнёс Паламед.
— Да, говорю. Я не скрываю, что по уши влюблён в Андромаху. Я влюбился в неё в тот день, когда тринадцать лет назад побывал в Фивах. Уже почти пять лет шла война, но ахейцы пока что не штурмовали Фивы — им было выгоднее угонять с прилегающих к городу полей скот, обирать их виноградники и временами подступать к стенам города, требуя от царя Эстиона богатых даров, рабынь и вина. Стенам Фив далеко до стен Трои, а потому Эстион покорно всё отдавал, понимая, что Приам едва ли сможет ему помочь. Правда, пару раз Гектор нападал со своими отрядами на войско Агамемнона под стенами Фив и наносил им немалый урон — уж что-что, а воинское искусство никто не знал лучше, чем мой братец, чтоб ему потопшее было в Аидовом царстве! Во время одного из перемирий Приам отправил в Фивы небольшой караван с лекарствами, а также двух лекарей: ему доложили, что в городе умерли несколько человек от красной язвы. Я тоже поехал — хотелось выбраться за троянскую стену. И вот там-то, в Фивах, я и увидал царевну Андромаху... Ей тогда сравнялось двенадцать, она была ребёнком, но каким! Я сразу понял: это будет самая прелестная девушка в троадских землях! И описать не могу, какова была! Струи родника, облака цветущих вишен, ветер, пахнущий спелым виноградом, отражение зари в море — ничто не идёт в сравнение! Вернувшись в Трою, я спросил отца, могу ли посвататься к фиванской царевне. Но старый дурень, узнав, что ей двенадцать лет, только руками на меня замахал. Будто у него в гареме не было двенадцатилетних до того, как ему угораздило влюбиться в Гекубу, и он забросил гарем к сатирам на рога... А потом и вовсе сказал, мол, Эстион вряд ли захочет отдать дочь замуж в Трою: опасно! Вот тогда-то я понял, что ненавижу отца, что сильнее всего хочу проучить его за всё. И перешёл к ахейцам. А спустя ещё четыре года у Агамемнона явилась мысль наконец взять и разрушить Фивы. Скажу прямо: я немало укреплял Атрида в этой мысли... Ахейцы взяли город, почти всех мужчин перебили, захватили много женщин. Но Андромахе с её верной рабыней удалось убежать. Они сумели пробраться в осаждённую Трою. Ей было шестнадцать лет. А вскоре до меня дошло, что на ней женился Гектор! Он отнял её у меня, как отнял право на царскую власть, на любовь отца, на всё, что было моим!
У Гелена вырвалось короткое, выразительное ругательство, он сплюнул прямо в куст, но, к счастью, не попал в Астианакса, не то мальчик не усидел бы в засаде.
Теперь вдруг засмеялся Паламед:
— У нас, и правда, очень похожие истории! — проговорил он. — Только у меня куда больше причин ненавидеть Одиссея, чем у тебя ненавидеть Гектора. Видишь ли, я в юности часто бывал в Спарте и отчаянно влюбился в дочь дальнего родственника царя Тиндарея — в мою чудесную Пенелопу. Когда в Спарту съехались целой толпой цари и горой, чтобы сосватать дочь царя Елену Прекрасную, царь Итаки Одиссей увидал Пенелопу, предпочёл её Елене, тут же увёз и женился на ней! Я думал, сойду с ума! Самое смешное, что внешне мы с ним и в самом деле похожи, не то я бы не решился сейчас выдавать себя за него. Но на меня Пенелопа даже не смотрела, а в него влюбилась, едва увидев! Вот кто скажет: отчего такое бывает?
— Я не скажу, — пожал плечами Гелен. — Отчего Андромаха влюбилась в Гектора, мне понятно, в Трое от него сходили с ума едва ли не все девушки. Женщины всегда выбирают красавцев и героев, а он был и то, и другое. Да ну его! Ну, так что было дальше?
— А дальше, — вновь усмехнулся Паламед, — я только и думал три года подряд, как отомстить Одиссею. И случай представился. Этот хитрец сам придумал клятву, следуя которой, все, кто сватался к Елене, должны были всегда помогать её избраннику. Когда Елена сбежала с Парисом, бывшие женихи, хочешь не хочешь, собрались ехать под Трою — воевать. А сам-то Одиссей мечтал никуда не ехать — как же, жена-красавица, сын родился, а тут на тебе — отвечай за свою же выдумку. И когда несколько послов Атрида Агамемнона прибыли на Итаку звать царя в поход, он, видишь ли, притворился сумасшедшим! Запряг быков и давай пахать взад-вперёд одно и то же поле, будто бы не видя, что оно уже вспахано перепахано... Ему кричат: «Одиссей, Одиссей, очнись! Одиссей, мол, на войну ехать надо!», а он и ухом не ведёт! Ну, я-то понял, что он нас морочит. И, пока все пытались до него докричаться, побежал к нему в дом, покуда никто не видел, подхватил его сынишку — а тому и года не исполнилось, и, вернувшись на поле, положил младенца прямо в борозду, по которой царь вёл быков. Что тому было делать? Погубить своего первенца? Куда деваться — остановился!
— А ведь я помню, что было дальше! — воскликнул слушавший со вниманием Гелен. — Когда я перешёл на сторону ахейцев, среди них много говорили про это. Говорили, что Одиссей раскрыл измену Паламеда, и что Паламеда за это побили камнями. Это, выходит, тебя?
— Меня, меня! Ты не ошибся.
Гелен в это время немного отступил от куста, и Астианакс увидел в просветах ветвей, как исказилось лицо самозванца. На нём отразилась безумная ненависть.
— Да, Одиссей стал уверять ахейцев, будто я вступил в сговор с Приамом, что по наущению Приама убеждаю их всех оставить осаду Трои и плыть домой. Даже письмо подделал, от Приама ко мне, и сумел так ловко его «перехватить», что все поверили. А в довершение, когда итакиец стал меня обличать, то убедил ещё и шатёр мой обыскать! В шатре нашли мешок троянского золотишка. И как только не жаль было своё же золото отдавать, чтобы его «обличение» оказалось убедительным!
— То есть Одиссей тебя попросту оклеветал? — вздохнув с видимым сочувствием, проговорил прорицатель.
Несколько мгновений Паламед молчал, раздумывая, потом воскликнул:
— Самое во всём этом смешное, что то была, вообще-то, не клевета! Я действительно к тому времени вступил в сношения с Приамом и даже помог троянцам в одной их боевой вылазке, из-за которой ахейцы потеряли немало людей. Этим я хотел убедить Агамемнона снять осаду и уехать. Я понимал: торчать под Троей бессмысленно, а если вдруг удастся склонить упрямых Атридов заключить мир и убраться, то, во-первых, Приам и вправду мне немало заплатит, а во-вторых, в суматохе отъезда я могу разделаться как-нибудь с Одиссеем и, вернувшись на Итаку с богатыми дарами, возьму в жёны Пенелопу. В то время ещё был жив мой отец, я мог надеяться, что он в обход братьев сделает меня своим наследником, и тогда... А, да что там! Мы с Одиссеем оба ненавидели друг друга, оба мечтали друг друга погубить, но он оказался проворнее! Ахейцы поверили в мою измену, хотя Аякс Теламонид и Ахилл сомневались до самого конца, спорили с базилевсами. Но те, увидав золото, закричали: «Смерть! Смерть!» И начали кидать в меня камни. Когда я, весь в крови, упал, Ахилл наконец остановил их. Подойдя ко мне, он сказал, что я мёртв. Верно, я был и впрямь похож на покойника. Агамемнон стал кричать, что не позволит предать моё тело погребению. Как я потом узнал, Ахилл с Аяксом вечером прийти на берег, где я остался лежать, приготовив всё для погребального костра. Они решили не послушаться Атрида. Но меня там уже не было: я очнулся и, боясь, что меня добьют, побрёл в сторону Трои. Заметил рыбачью лодку — верн