Каш
Рассвет вполз в номер бестактной горничной, ткнувшейся в двери без того, чтобы постучать сначала. Я выгнал их обоих — горничную знаками, рассвет — шторами, которые поспешил задернуть. Но было поздно попытаться снова уснуть. На горе петухи и муэдзины перекрикивали друг друга. Я заглянул в щель между занавесками. На другой горе, молчаливой и самой высокой в округе, развевался турецкий флаг. Он здесь трепетал везде, вы могли быть уверены, что в мире может измениться все, кроме этого — киньте взгляд на Эверест, и оттуда вам приветливо помашет куском полотнища красный флаг с полумесяцем. Само собой, за чаевые. И кафе он уже там открыл. Ни минуты в этом не сомневаясь, я сполз с кровати. В бегстве Мустафы есть преимущество, грандиозное преимущество, понял я, намыливаясь, и быстро стирая пропыленные майку и шорты в раковине умывальника. Жидкое мыло вытекало из резервуара на стене неохотно. Оно выражало недовольство тем, что я не бросал в него монетки. Что же. Я снял пластиковую коробочку со стены — отлепил, это, как и многое здесь, оказалось бутафорией, — и раскрыл. Вылил все содержимое в раковину. Та запенилась гигантскими пузырями, изменившими мое лицо в зеркале до неузнаваемости. В открытую дверь балкона залетал холодок с гор. Я наскоро прополоскал вещи, просушил феном. На второй майке тот сломался, перегрелся. Неудивительно. Фен был ровесником переворота 70–хх годов. Может даже и 60–хх. Перевороты бывали здесь частым делом, рассказывал нам гид, но все это в прошлом. Послушать его, так здесь все в прошлом. Может, так оно и есть, решил я, прищурившись на балконе, и разглядев остатки античного города, над которым плескались волны бирюзового моря. Туда‑сюда. Морю, как котенку, никогда не надоедает играть. Под балконом кто‑то дико завопил. Потом еще. Коты, понял я. Котов здесь по тридцать‑сорок штук на душу населения. Коты лежали на набережных, отдыхали под автомобилями, попрошайничали на развалинах римских бань, отирались о подножия османских памятников. Никто их не прогонял, но никто и не кормил. От одного, особо резкого, вопля, у меня начала болеть голова. Так, страдая, я и спустился на лифте на этаж ресторана, пробежался мимо лотков с утренней едой. В углу уже сидели несколько туристов из моей группы. В первых трех лотках лежали яйца. Яйца вареные, яйца жареные, яйца рубленные, яйца тушеные. В следующих лотках обнаружилась картошка фри. Овощи. Маслины. Турецкие сладкие соусы в пластиковых тарелочках. Нарезки колбас, ветчин, сыров. Я накидал себе омлета, украсил его огненной половинкой помидора, сел в углу жевать. Официант поставил рядом с тарелкой чашку чересчур крепкого турецкого чая. Я принял, задумчиво поблагодарил, отвернулся к окну, сделал вид, что любуюсь видом. Тот и правда оказался хорош. Каш открывался, как будто сам Посейдон преподнес его нам на ладони. Что это за шум с утра под окнами, спросил я официанта, сметавшего несуществующие пылинки с запятнанной соусами скатерти. Опять коты? Нет, господин, в соседнем отеле, который имеет общий с нашим забор, случилось кошмарное происшествие. А именно. Какой‑то злой дух, а может и человек, располосовал горло парочке, спящей у шезлонгов возле бассейна. Самое удивительное, добавил молодой человек доверительно, женщина не подверглась насилию. Я глянул на официанта. Неудивительно, что ему это удивительно! Парню на вид было лет двадцать пять‑тридцать, я готов был биться об заклад, что он еще девственник. Разве что, какая‑то туристка из Германии или России сжалилась, и счастливчик смог снять их неловкий трах на мобильный телефон, чтобы с гордостью демонстрировать всему классу на день выпускников. Жениться здесь — дорогое удовольствие, а до брака мало какая девушка даст. Так они и мучаются, бедняги, перекатывая в карманах свои огромные шары, раздутые спермой, и глядя каждый день на баб в купальниках, в вызывающих купальниках, очень смелых купальниках, а то и без купальника — особенно этим грешат немки и англичанки в здешних краях — и не испытывая никакой надежды облегчить свое бремя. Разве что, жениться, наконец. Они и женятся, к тридцати пяти‑сорока годам, — отишачив на приданное, — на какой‑нибудь толстой, некрасивой землячке. Чтобы, наконец, в нее разгрузить. Но если им подвернется хотя бы один шанс, будьте уверены, от него не откажутся. Поэтому мой официант‑девственник не понимал маньяка. Чего добру пропадать? Если уж все равно зарезал, то почему не трахнул сначала? В крайнем случае, можно и после. Еще теплые… трупы вполне пластичны! Официант негодовал. Это выглядело так органично, так естественно. Я не удержался и дал ему на память одну лиру. Он поблагодарил меня с церемонной торжественностью. Можно подумать, мы подписывали акт о перемирии после долгой, изнуряющей войны. Кемаль Ордык Насасан и Владимир Лоринков, два дипломата враждовавших сторон. Премия мира каждому. Часто у них такое случается, спросил я. Никогда не происходило, заверил он меня. Бывают изредка драки, особенно из‑за девушек — тут он подвигал бровями, намекая на свой небывалый успех у женской половины Каша, — мелкое воровство, но очень‑очень редко… А вот чтобы такое… Мир катится к концу. Люди нынче злы, не стало и счастья! Я похлопал парня по плечу, и пошел к самовару. Набрал себе еще чая, на этот раз даром. Выпил, наскоро, стоя. Бросился в номер. Вытащил оттуда свои чемоданы — мокрые вещи положил отдельно, в целлофановый кулек, — спустился вниз. Следовало торопиться. Официанты, зная точный час отъезда, занимали свои позиции у дверей отъезжающих, и когда те выходили из номера, буквально вырывали из рук чемоданы, пакеты, сумки. Гости сопротивлялись. Кое‑где даже случилась драка. Стенка на стенку! Нет, туристы из моей группы воздержались, они были чересчур малочисленны. Внизу, у рецепции, приходило время уже для официантов лезть в драку — никто из тех, кому они помогли, и не думал давать им на чай. Чай тут даром, резонно заметил парень из Екатеринбурга, когда с него потребовал свою законную лиру «бой» с рецепции. Некоторое время ушло на выяснение происхождения термина «чаевые», многие с удивлением узнали, что деньги в самом деле даются вовсе не на покупку чая. Толмачом служил я. В моем ломанном английском, на который я переводил короткие, жесткие, энергичные выражения своих туристов, то и дело мелькали заимствованные словечки. Иногда от волнения я переходил на французский. Они не понимали его — ни турки, ни русские, — и в такие моменты я чувствовал себя божеством, удалившимся, наконец, от этих занудных смертных с их никчемными делами и хлопотами. Увы, английская и русская речь возвращали меня на землю. Наконец, поладили! Все вопросы решены, поломанные фены, вырванные случайно двери — их специально оставляют в коробках незакрепленными, чтобы потом требовать отступных, — все описано, и послано факсом в центральный офис компании. Там со всем разберутся, говорил я. Чувствовал, как наливаюсь уверенностью. Так вот ты какой, турецкий стиль! Мне нравилось! Списывай все на других, вали на чужие головы, тебе‑то что. И в самом деле, так вести дела мне нравилось. Пожалуй, я и миллион тут заработаю, решил я, усадив всех в автобус, и жестами велев водителю трогаться. В это время из отеля выбежал с воплем служащий. Он кричал на турецком, потом перешел на английский. А кто оплатит отель, кричал он. Конечно же, центральный офис фирмы, сказал я. Вид у меня был искренний, самоуверенный, я старался верить в свои слова. Группа слушала меня, затаив дыхание. К счастью, никто из них не говорил по‑английски.