разочарованы. Еще бы! Всего лишь каменные дома на глубине пятнадцати‑двадцати метров, и все это — видно с поверхности моря. Нырять здесь не разрешают, строгий запрет археологического общества Турции. Вы были в Афродисиасе, спросила меня Анастасия. Да, соврал я. Рай на Земле, красивее даже, чем здесь — корабль заплывал в маленькую бухту, окруженную природными ваннами из камней, вода в каждой из которых нагрелась, словно для бани, — там цветы висят на лианах гроздьями, пахнет фруктами и розами, все цветет чуть ли не круглый год из‑за подземных термальных источников… все украшено великолепными статуями Афродиты. Еще, врал я, потому что не знал об Афродисисасе ничего, в этом месте открываются удивительные виды на море, и там, под колоннами гигантского храма, посвященного богине любви, можно увидеть каменные барельефы, созданные руками самого Праксителя! Я произвел впечатление. Анастасия была впечатлена. Скорее бы в Афродисиас, сказала она. Это конечный пункт путешествия, сливки на торте, сказал я, отфыркиваясь. Капитан уже остановил судно, сбросил якорь, мы попрыгали в воду, и нежились в течениях — переплывая из холодного в теплое, ныряя за юркими рыбками, дивясь прозрачным водам, — подплывая постепенно к берегу. Само море выбрасывало нас на скалы грязной пеной. Я нащупал под ногами камень, нырнул, оглядел. То была крыша старинного дома, ушедшего как‑то за ночь на глубь моря вместе с сотнями других домов. Думали ли они, что так будет, те люди, что мололи в этих домах зерно, пили свое вино в честь козлоногого Диониса, спешили на собрания по тропам, ставшим излюбленными местами для засад осьминогов. Чувствуя себя космическим пришельцем на крыше одного из небоскребов Импайер Стрит Билдинг в 29 веке, я замер. Словно одноногая птица, балансирующая на крыше собора в Париже. Горгулья из будущего. Течение мягко толкало меня с камня, один раз я не удержался, взмахнул руками. Толкнул Анастасию, которая подплыла, и стала рядом. Я понял, почему она все время норовила встать ко мне поближе. Как и все рьяные новички, жаждала получить максимум опыта от старожила, бывалого. Во Вьетнаме она бы неумело ругалась матом, первым делом сорвала с себя погоны, и смотрела мне в рот. Мы и путешествовали во Вьетнаме. Только тут нам вместо «гуков» турки, а вместо джунглей — сосновые леса на средиземноморском побережье. Я закрыл глаза. Снова отправляетесь в Элладу, сказала девушка. Вдалеке, хотя судно было рядом, — это баловала акустика из‑за причудливого расположения разбросанных по морю гор, — заурчал мотор. Вас отвезут на обед в ресторан за горой, крикнул я. Купальщики, разбросанные на поверхности воды то там, то сям, не шевелились. Казалось, в нашей бухте произошла страшная резня, и какой‑то жестокий властелин — пускай Сулейман Великолепный, — велел обезглавить пленных, целый корабль родосских рыцарей, разбросать их головы, и те дрейфовали по морю, окруженные стайками мальков. За обед платить не нужно, крикнул я. В мгновение бухта обернулась Будапештом в дни, когда город принимал Чемпионат Европы на короткой воде. Браво! Я даже видел невероятную технику брасса. Кто‑то рвался вперед баттерфляем. В считанные секунды бухта опустела. После обеда вы отдохнете, и вас привезут сюда, крикнул я уверенно, потому что сверился с маршрутом по описанию в рекламном проспекте. Поторопитесь, сказал я соседке по камню. А вы, сказала она. Мне нужен отдых, сказал я, может быть, резче, чем следовало бы. А я худею, сказала она. Мне же можно побыть тут, раз яхта все равно приплывет, сказала она. Я открыл глаза и оглядел Анастасию внимательно. Она перебралась на камень по соседству, уже совсем у берега, помахала рукой яхте, крикнула, что будет ждать со мной. Встала, подражая статуе, и подняла руки. У меня, все‑таки, уже несколько дней не было женщины, так что смотрел я жадно. Мокрый купальник прилип к телу, я видел, как раздваивается ее низ. Девушка стала огромной, и словно заполнила собой мир. Все стало очень просто, я даже не помнил своего имени. Чувствовал только, как соль щиплет кожу, солнце — греет ее. Боль в ноге. Желание в теле. Каменную твердость члена. А больше ничего. Я не помнил своего имени, не знал, кто я, ведь я потерял это свое «я», свою личность. Стал лишь телом, телом без разума. Пропала способность мыслить. У меня остались только осязание, слух, зрение, обоняние. Простые чувства, их вполне достаточно для жизни, для счастья. Как для питания — грубый хлеб, простые овощи, оливковое масло, домашнее вино. Ни к чему изыски, не нужна эволюция, к черту развитие, надстройки, к черту еще и еще, ни к чему все это. Только слышать плеск, только чувствовать касание. Средиземноморская нега для психики это как средиземноморская диета для тела. Лучшее, что придумано человечеством. Они делают вас счастливым и прекрасным. Прекрасной, как чуть тяжеловесная Анастасия, расставившая ноги передо мной и Солнцем, ноги, посреди которых бесстыже раздваивался ее купальник. Не хватает тоги, довольно сказала она, поймав мой взгляд. И кожа у меня белая, как мраморная, сказала она. Вы знаете, что статуи Эллады вовсе не были белыми, решил я остудить нарциссический пыл Анастасии, древние греки раскрашивали их, по‑настоящему. Цветная одежда, румяна для щек, помада для губ. Белые статуи это работа ветра и воды. А еще древних римлян, которые беззастенчиво копировали эллинов, но уже в эстетических целях. Римляне решили, что лучше бы греческим статуям стать белыми. От эллинов же практически ничего не осталось. Настоящая греческая статуя — редкость. Так что вам, коль скоро захотелось поиграть в Афродиту, из пены рожденную, стоило хотя бы губы накрасить. Не вопрос, по‑мужицки сказала она. Села в прибрежную лужу, и, все так же по‑мужицки, без изящества, достала из сумочки, которая плавала на маленьком кругу — они найдут возможность взять сумочку даже на тот свет, подумалось мне, — маленький предмет, помаду. Что‑то подкрутила, повертела. Высунула ярко‑красный столбик, стала водить им по губам. Смотрела насмешливо. Я почувствовал течение воды по своей коже. Она гладила меня, как раба‑массажистка. Я был почти обнаженным сейчас, по сути, я был гол, и плавал в водах Эллады и под Солнцем Эллады, надо мной скакали по горам похотливые козлы с гипертрофированным стояком, гигантскими членами местных статуэток из камня, по три лиры штука и прямо передо мной почти голая женщина, — в тех же водах, под тем же солнцем, — вертела во рту маленькой копией моего гиганта, моего стояка. Ароматной и красной копией, оставлявшей на лице жирные, сладкие, красные следы. Все стихло. Не кричали вдали люди, не стучали копытами козлы. Не плескалось море. Крабы уснули. Птицы присели на ветви кривых деревьев. Ветер залез в мешок Эола. Посейдон, набрав в рот пузырьков, постарался задержать дыхание. Земля сжала ноги, чтобы не кончить. Здешний мир замер, как перед изнасилованием Леды. Вода плеснула. Это я скользнул с камня тюленем, настроившимся на брачные игры. Сдернул под водой целомудренные шорты‑плавки. Турция определенно свела меня с ума. Скользя между подводными камнями, я думал, что, — если неправильно понял девушку, — в крайнем случае, могу взять ее силой, а после утопить. Сказать, что тело унесло течением. Почему нет?! Но я правильно понял Анастасию. Вынырнул прямо в ее объятия.
Кекова
Неловко обнимаясь, мы нырнули штопором, словно в дно ввинчивались. Она, взяв меня за руку, повела за собой в просторный дом под водой, ликийский дом под водой, дом, чьи стены покрывала корка соли. Мы отламывали куски, и лакомились. На губах пузырилась пена. Я закусывал соль мелкими ракушками, которыми так приятно хрустеть. То и дело лез пальцами в самый низ ее живота. Давай не будем торопиться, милый, сказала она. У нас впереди целая вечность, время в этом городе никуда не течет. Раньше утекало — ветрами через горные ущелья, — а нынче застыло лужей соленой воды в кратере, появившемся здесь после землетрясения. Откуда тебе знать, спросил я, это ведь я ваш гид в здешних местах. Милый, я здесь с рождения земли, отвечала она, и морские коньки помахивали листьями пальм над моей головой. Сегодня ты властелин. Отдыхай. Властвуй. Я откинулся на мраморное ложе, нагретое солнцем через толщу воды, воды‑линзы, лишь усиливавшей жар, вскипятившей и мою кровь. В ушах забулькало. Просто выдохни воздух, велела она. Выкрикни пар безумия, выкричи все эти пузырьки. Все равно там уже нет кислорода. Воздух отдал тебе его. Сейчас легкие заполняет лишь никчемный, бесполезный, как турецкий гид, углекислый газ. Он медленно жрет твои мышцы, разрушает тебя, как кислота‑камень. Выплюнь это. Я повиновался, и почувствовал в теле необычайную легкость. Я не задыхался. Она улыбнулась, я видел ее, словно бы в замедленной съемке. Не думай лишнего, велела она, кино еще не придумано. Позже, много позже, впрочем… Что, сказал я. Т‑с‑с‑с, сказала она, приложив палец к губам. Волосы ее змеились щупальцами медузы, губы алели кораллами, так, должно быть, выглядела Горгона, когда ей хотелось обольстить мужчину. Кто‑то же трахал Горгону? Конечно. Милый, сказала она, да эта потаскушка всему побережью дала, ни один вонючий пират от нее не ускользнул в эти свои дыры. В какую дыру ни нырни — а все равно попадаешь в дыру Горгоны. Кстати, тут и под водой пещер полно, называются гроты. Хочешь глянуть? Я встал с ложа, она взяла меня за руку — стыдливо, как девственница, ведущая первого мужчину к своей кровати, — и мы понеслись, в серых тенях, это дельфины, шепнула она, куда‑то к темному обрыву. Скала под водой. У подножья зияла, вся в огоньках необычайных водорослей, узкая пещера. Мы втиснулись. Держись крепче, сказала она. Я прижался к ее ягодицам, как мог. Они оказались обманчивыми, как скалы Памуккале. С виду белоснежные и мягкие, словно вата, как облака. А на ощупь — твердые, где‑то даже жесткие. Неужели я порежусь, вскрывая эту раковину? Но нет, она раскрылась, и плыла впереди меня, источая легкий аромат мяса, выпуская флюиды, чернила, приманки, надежды. Я шел за ними следом, как акула за молекулами крови, бултыхающимися в воде морей с сотворения мира. Средиземное море пропитано кровью. Оно замешано на смерти, на ужасе. Паника лежит в основании его камней. Рыбы рвали в его глубине тела распятых рабов Спартака, сюда пролилась кровь из отрубленной головы Помпея, здесь акулы жрали моряков венецианских галер, пойманных пиратами Барбароссы, смерть, как она есть, вот и все ваше Средиземное море. Но оно — и мертвая вода, и живая вода. Как только в его толщи проникают лучи солнца, это море лечит. Я сунул руки в раковину Насти, я нашел там целую пещеру сокровищ: жемчуга, тускло переливающиеся светом Луны, рубины, посыпавшиеся из лопнувшего от спелости граната, прозрачные, и потому почти не видные в воде алмазы, дикие, не ограненные, острые, как прибрежные скалы Кекова. Рулоны чудной египетской ткани, в которую они заворачивали своих мертвых фараонов. Глиняные таблички с указанием того, сколько товаров везет в себе этот чудесный корабль — ее белоснежное тело. Я исследовал его под водой, как археолог — затонувшее египетское судно. Начал с кормы. Широкая, прочная, она была основательно пропитана смолой… не знаю, как назвать еще эту густую жидкость, пропитавшую весь корабль, и в которой мои пальцы поскальзывались, спотыкались и падали, как неопытные купальщики на дне, скользком от ила. Аравийская смола,