й уже амфитеатр с опущенной вниз ареной. Не солнечный, греческий, куда можно ступить и откуда выйти, а настоящая каменная яма, где гладиаторы бились насмерть с дикими животными, и до первых зрительных рядов остается еще метра два высоты. Мустафа обратил внимание уважаемых туристов на нас. Начал издалека. Слышим ли мы шум самолетов, уважаемые гости, спросил он. Вопрос риторический. Самолеты над Анталией взлетают и садятся каждые две минуты. Все почему. Турецкие аэропорты самые лучшие аэропорты в мире, самые дешевые и экономичные, самые качественные. Нет больше понятия «лучший аэропорт», есть — «турецкий аэропорт». А почему Турцию не принимают в Европейский Союз? Потому что Франция и Германия, Англия и Дания, Бельгия и Швеция, — тут мы немного заскучали, он явно шпарил по карте, — боятся конкуренции. Ведь если Турция будет в ЕС, то сможет открыто конкурировать с аэропортами транзита. С парижским аэропортом имени Де Голя, мюнхенским — имени Германа Геринга. Так что Европейский Союз не хочет принимать Турцию. А нам… нам и не надо! Да кому они нужны, эти европейцы сраные, эти вырожденцы, это сборище педерастов и голубых, педофилов и проституток?! Да они давно уже потеряли темпы экономического развития! Вся надежда мира — только на Турцию и Китай! Прожектор пометался немного по зрителям, я понял, что Мустафа ублажает группу китайцев. Небольшую, человек на триста. Так и есть. Мустафа завелся, стал говорить про азиатских тигров, восточных львов, про шербет мудрости, который лился из уст Мао, который был почти так же умен, как и Ататюрк. В общем, Турции никто не нужен и ничто не нужно. А вот выродков, европейцев этих, бесит ужасно все, что происходит здесь. Экономический расцвет! Подъем национального самосознания! Небывалые урожаи! Невероятные надои! Жить все лучше. Все веселее! Не без недочетов, но все же! Новое правительство ведет страну в светлое будущее железной рукой! И, как вы думаете, кто перед нами? Прожектор опустился, снова плюнул на нас пятном жаркого света. Молодчики, принимавшие участие в грандиозных беспорядках из‑за какого‑то стамбульского парка. Якобы, их беспокоили деревья! Парк Гези! Известно ли нам, что все эти люди, вольно или невольно, сыграли на руку США и Евросоюзу, наплевав на свою родину?! Им кажется, что с ними играют. Что терпение государства безгранично! А это не так. Нет, о, нет! Извольте убедиться в этом сами. На плечо! На изготовку! Целься! Пли! Я, словно в дурном и дешевом представлении, упал на пыльную землю арены, ударившись виском о камень. На меня рухнул здоровенный сосед, заливший мою одежду кровью. Пуля снесла ему половину черепа, тело билось обезглавленной рыбой прямо на мне. Я почувствовал, что теряю сознание. Изогнулся, глядя на мир прищуренным глазом. Сверху, привстав с кресел, аплодировали и смеялись китайские туристы. Амфитеатр рукоплескал, вспыхивал огнями фотокамер, вспышками ружей. Нас расстреливали в упор. Канонада стала оглушающей. Потом стихла, звуки покидали амфитеатр, как сознание — меня. Ряды пустели, представление заканчивалось. Я плавал в крови, небо гасло, отправляя звезды на ночевку в отели. Созвездие Ориона — светить над пятизвездочным. Большая медведица — для гостей отеля класса «супер‑люкс». Для скромной «трешки» и Южный Крест сойдет. Что там у нас? Млечный путь? Ну, это для большой группы из Великобритании, желательно для какого‑нибудь конгресса. Наконец, все разошлись. Отключаясь, я краем уха услышал вежливый вопрос кого‑то из уходящих туристов. Сито будет дераться с тлупами влагов и наймитов Амелики и Евлосоюза, спросил он Мустафу. Пойдут на изготовление святых мощей в лавке икон при церкви Святого Николая, или будут выставлены в археологических музеях страны, как останки древних жителей Анатолийского плато, ответил суровый гид. Голоса затихли. Где‑то рядом бухали сапоги палачей. Те проверяли штыками, добиты ли жертвы. Выцеливали затаившихся. Короткий вскрик. Скрежет штыка о булыжник, трепет плоти на стали. Тишина. Смех, шипение спички, прикуренная сигарета. От ужаса я потерял сознание. Очнулся от дикого холода час спустя. Болело распоротое штыком плечо. Бухала вдалеке огнями дискотека отеля «Лара‑бич». Я пополз, благодаря самого себя за интерес к античности в детстве. Все амфитеатры однотипны, как «хрущевки». Так что я с закрытыми глазами мог найти в любом галерею, по которой выводили бойцов на арену, и, выйдя из нее, попасть в маленький накопитель под сценой. А оттуда наружу вела маленькая лестница. Вдалеке шумели двигатели грузовиков. Споро работали за оградой палачи, раздевая трупы. Я скользнул в боковую галерею, пронесся, теряя кровь и силы, вперед, к нескольким звездам — мне оставили самые худосочные — в колодце неба. Выбрался на землю у каких‑то камней, возле старой оливы. Оттуда побрел в ночь, снова попал в старые кварталы, где на стук в окна не отзывался никто, лишь ветерок покачивал вывешенные с балконов ковры, тряпки, флаги, портреты американских певиц. Нырнул, без особой надежды, — шел просто, чтобы согреться, — в какой‑то переулок, и выплыл прямо посреди небольшой, ярко освещенной площади, окруженной отелями. Включая наш. В фойе глянул на часы — три утра — и молча поплелся к лифту. На рецепции никого не было, я оставлял кровавые следы. Вывалился из лифта, чуть не прилег на ковре в коридоре, открыл дрожащими руками дверь. Щупал одновременно, рану. Кажется, вскользь. Включил свет, запер дверь. Обернулся, на кровати сидела Анастасия. Как будто всю ночь ждала, а ведь, наверняка, дрыхла, и только заслышав шум, присела! Лицемерка… Молча прошел мимо нее. Где вы были, сказала она. Я не ответил, меня трясло. Сел в кресло, сжал руками голову. Заплакал. Она присела рядышком, обняла меня. Сказала — чувствовала, что со мной что‑то случится. И хотя сначала хотела попросить у Святого Николая кое‑что другое, изменила решение. Да ну, сказал я. Настя полезла в бюстгальтер. Достала бумажку, помахала перед моим носом. Развернула, показала надпись. Святой Николай, спаси, сохрани и помилуй моего возлюбленного. Так вы… любите меня, сказал я. Да, сказала она просто, теперь да. Вы были холодны со мной, сказал я жалобно. Трудно влюбиться за полдня, парировала она бесстрастно. Я не знала, кто мой возлюбленный, но чувствовала, он в опасности. И решила проверить. Попросила святого спасти его, еще не зная, кто он. Святой спас вас. Значит, вы мой суженый… Она говорила это, уже покрывая мое лицо поцелуями, как мать — новорожденного, уже расстегивая бюстгальтер, сдирая его, тыча мне в лицо мокрой от пота грудью, а в ладонь — мокрыми от вожделения ляжками, уже раскрываясь, затаскивая меня на себя. Я соскользнул в нее, как с камня в море.
Пляж Патара
<…………………………………………………….…………………….>
Ксантос — Дидим — Приена — Илиас
Утром мы занялись любовью еще раз. Под окнами номера шумело море, которого возле отеля в Патаре не было. Я не ошибся, простонала мне в ухо Настя в полусне, просто весь предыдущий день проспал. Она дала мне болеутоляющего и снотворного там, в номере. А утром вывела, положила на заднее сидение автобуса, дождалась группы, и мы отчалили из Патары в Фетхие, так что доброго утра на одном из самых престижных курортов Турции, курорта с морем, теплым, как молоко, и самыми отчаянными дискотеками в этом регионе. Откуда она знает. О, эти буклеты. И что же решила группа? Анастасия объявила, что гида сразил недуг из‑за кормежки, и нашла в программе пункт о дне пляжного отдыха. Так что вчера они купались, загорали и бегали как дети по пляжу Патары. Мне стало обидно. Я‑то на этом пляже сроду не бывал. А ведь стоило бы, если верить мне же — «пляж Патара — один из длиннейших пляжей Европы, протяженностью в шестнадцать километров, весь усеян золотистым, мелким песком, и находится под защитой ЮНЕСКО». Ох уж этот ЮНЕСКО. Он как неудачливый инженер из Кишинева, что устроился после закрытия завода охранником. Что только не охранял! В любом случае группа осталась довольна, все уже немножко устали от переездов. Когда они разбрелись по пляжу, Анастасия отвезла меня в отель, и втащила в номер. На рецепции объяснила, что я перебрал. Русские, они такие. Пришлось даже вылить тебе на рубашку немного виски из бутылки, которую я нашла в твоем рюкзаке. Странно. Водитель, он ни слова не говорит по‑русски, но такое впечатление, что понимает. По крайней мере, вчера вел себя молодцом, и все делал, как надо. Надо бы оставить ему на чай. Я так и сделала, нашла у тебя в карманах кучу мелочи. Я вижу, приподнялся я на локте, отношения стремительно становятся все более близкими. Ага. Я хотела еще спросить, а что это за женщина, Рина? Случайно нашла письмо в кармане, там, где мелочь. Я снова упал на подушку. Чуть захрапел. Получил легкого тычка в бок. Так кто же? Моя жена, сказал я. Обиженное молчание перебил шум кондиционера. Можешь выключить? Нет, тут центральная система, нужно звонить на рецепцию, а я не смогу объясниться. Я объяснюсь. Нет уж, давай выясним все до конца. Боже мой, мы всего пару раз‑то переспали, простонал я, стараясь выглядеть более обессиленным, чем на самом деле. Ты любишь ее, спросила она. Очень, сказал я, но она разбивает мне сердце. Судя по всему, и ты ей. И не только ей. Настя, какое хрупкое у вас сердце. Вовсе нет. Оно большое, доброе, щедрое. Я вчера купила статуэтку Афродиты, и даже пролила на нее несколько капель своих духов, ну, вроде как в жертву. Сколько? Пять капель. Да нет, сколько заплатила. А, что‑то около десяти лир. Переплатила в десятикратном размере. Неважно. О чем же ты просила Афродиту, сладкая. Не скажу. А если я тебя пощекочу? Нет, я еще не простила тебя, ты не сказал, что женат. Бог мой, Настя, понял, наконец, я. Да у меня же все это время на пальце блестело обручальное кольцо… А, испугался! Она захихикала, стала меня тормошить. Мы ползали в простыне, как матросы‑новички в парусах огромного фрегата, рискуя то и дело сорваться в море, а то и на палубу. Хлопало полотнище, светило Солнце, вопили чайки, люди снизу казались не больше водной ряби, я то и дело находил руку Анастасии и тогда она подтягивала меня на пару пролетов веревочной лестницы, а иногда терял, и тогда стремительно скользил по мокрой парусине вниз. Еще пара метров и падение неминуемо! Но она тут как тут, чертовка, выныривает из белой ткани головой озорного юнги, подставляет плечо, руку. Ах, какая сильная! Только я поймаю ее, как снова исчезает. Летучий Голландец в отдельном теле. Тает, едва завидишь. Ускользает, только показавшись на горизонте. Чертова обманка, огни святого Витта. Надежда, вера, любовь. Я и так пытался ее поймать, и этак. На руках оставались лишь слизь, да чешуйки. Ну, держись! Я зажал абордажную саблю зубами, поплевав перед тем на руки, вцепился в парусину крепко, как чернокожий невольник в белоснежную задницу госпожи, велевшей поддать. Кровь от пальцев отхлынула. Стало быть, я спал сутки. Так и есть, герой. Я приоткрыл глаз. Из‑за яркого света в окно белокожая Анастасия сливалась с фоном. У нас остался единственный способ чувствовать друг друга. Тактильный. Я стал трогать Настю, и так, и этак. Трогать ее всем, чем могу чувствовать — пальцами, языком, губами, локтями, стопами, коленями, членом, животом, тереться об нее спиной, боком, шеей, шлепаться о ее живот затылком. Вывалялся в ней, как воробей в пыли, как свинья в грязи. Ветер распахнул дверь на балкон. Полукругом просителей толпи