Я не знаю ее, пишет она, но она прочитала все мои книги, и хочет сказать, что находит мой стиль удивительным, талант многообразным, мысли — глубокими. Урчу. Все эрогенные зоны погладила! За исключением, правда… А, нет! Есть и про «удивительное сходство с витальным талантом Буковски и Мейлера». Ну, это уж чересчур! Про витальный талант, я сам придумал, еще когда кого‑то волновала возможность взять у меня интервью. В любом случае, я взволнован. Она живет в Италии, пишет мне Татьяна. Недавно получила гражданство, по утрам любит пить кофе, глядя на горное озеро, вид на которое открывается с балкона уютной квартиры, где она прозябает с мужем. Тиран! Есть и другой мужчина, он моложе на двадцать семь лет, — присвистываю, — и она подумывает уйти к нему. Можно сказать, он — будущий муж. Но, конечно, в интеллектуальном плане ее удовлетворил бы лишь один мужчина на свете. Тот, которому она пишет письмо. Мои книги она нашла в отделе букинистики — еще бы, попробуй‑ка найди их в другом месте! — и была ошеломлена. Оно обожает меня, если бы могла, руки бы расцеловала. В свободное от душевных терзаний время Татьяна слушает группы «Роллинг Стонуз», и работает продавщицей мрамора. Надгробия, столы, столешницы, даже легкие дачные домики, все это производит из чудного мрамора Кареры компания, которой владеет тот ее муж, который на двадцать семь лет старше. Если мне нужен приличный стол черного мрамора с вкраплениями розового — а такой гений как я, может и должен работать только на столе, подобном постаменту памятника, — она все сделает быстро, дешево. Заодно и увиделись бы. Кстати, не приезжаю ли я в Италию в ближайшее время? На прощание она поцеловала меня нежно. Я немедленно настрочил ответ, глядя изредка, как наш автобус лавирует по толпам людей, толкущихся на узких улочках в обрамлении колонн — ощущая жар Настиной ляжки, которой милая прижималась ко мне в полусне. Милая Татьяна, писал я. Знает ли она, что происходит сейчас в Сирии? Настоящая гражданская война. Да не та ерунда, которая разразилась в Европе после падения коммунистических режимов. Всем войнам война! Гибнут люди, очень много людей, каждый день сто, двести, тысячи покойников! Смерть не щадит никого, а ла герр, ком а ла герр! Я помахивал шляпой мушкетера, отважно хохотал в усы, гремел сапожищами по брусчатке Парижа. Смерть! Подумаешь, мелочи какие! Татьяна, мы могли бы сколотить целое состояние на этом. Если я сумею договориться о поставках мраморных надгробий из Кареры в Сирию, только представьте себе, сколько денег мы заработаем! Поэтому, кстати, я решительно советую Татьяне не бросать своего нынешнего мужа. Ведь если она уйдет к тому, что моложе на двадцать семь лет — опять чертовы цифры — то решительно никакой возможности спекулировать мрамором у нас не будет. Компания‑то принадлежит старому мужу! Возможно, ее удивит мое письмо, но… Пусть не думает, что я человек не практичный! Она знаток, это сразу видно. Ценитель. Так пусть вспомнит о Рембо. Он открыл сеть закусочных «La crepe», если я не ошибаюсь, вся Африка была в восторге от кухни и обслуживания. Чем мы хуже? Пишу, загораюсь. Сам верю этим бредням. Почему бы Татьяне не переговорить со своим мужем, и прислать мне вызов, приглашение, я бы съездил в Италию, побывал в каменоломнях, посмотрел на столы, пощупал задницу, то есть, в смысле, продукцию! Оботрусь со всех сторон! После, — само собой, командировочные и билеты оплачивает принимающая сторона, — я вернусь в Турцию. Налажу поставки повстанцам Сирийской Освободительной Армии. Договорился бы с государственными войсками. Гробы‑то нужны всем! Все умирают. Террорист ты или спецназовец, исламист или христианин, пенсионер или ботаник, неважно. Всех людей планеты объединяет Смерть. Она — наша национальная идея, религиозная, и вообще, это мать всех идей в мире. Как Афродита — мать богов, так и Смерть — мать идей. Впервые люди задумались, когда поняли, что умирают, а не засыпают надолго. Нет ли у нее фото в бикини? А какого цвета у нее волосы там? Нравится ли ей, когда… Задаю эти вопросы. Пишу напрямую. Они обожают, когда с ними разговариваешь безо всяких там ухищрений. Возвращаясь к мрамору. Скажем, наладим поставки, мы могли бы разделить доли — я бы брал себе сорок процентов, муж Татьяны, который на двадцать лет ее старше — двадцать, Татьяна — двадцать, и, наконец, двадцать оставшихся получит… муж Татьяны, который на двадцать семь лет ее младше. Или — того мужа, который старше на двадцать шесть лет? Я запутался! Суть в том, что она могла бы нанять любовника в нашу будущую корпорацию, и проводить с ним время на глазах у старого мужа. И моих! Я не стану ревновать! Во‑первых, я человек весьма занятой, женщины вокруг меня так и вьются. Во‑вторых, я не ревнив. О, нет. Напротив! Меня даже позабавит. Как насчет amour a la trois (любовь втроем — фр.)? Я бы не прочь. Скажем, на лежаке из мрамора, как пирующие перед самоубийственным письмом Нерона римские патриции, а? А если ей надоест старый муж, мы отправим его в командировку в Сирию. За лишние пятьсот мраморных надгробий повстанцы, конечно же, вырвут ему сердце и съедят перед камерами. Они и даром так делают! Дикари! Я видел их часто, на самом деле я сотрудничаю с разведками США, России и Британии, провожу время в Турции не просто так, делаю кое‑какую Работу. Не могу рассказать все. Так или иначе, а мое сердце уже принадлежит ей. Пылаю страстью. Это все Турция. Жажда разбогатеть, и жажда женщины. Вот что раздирает вас в Турции, как кони — цареубийцу. Я уже искренне пытаюсь представить, что буду делать с заработанными миллионами. Как решим ситуацию со старым мужем. Решаю посмотреть индексы компаний, занятых на добыче мрамора и производстве из него всяких надгробий и столешниц. Заглядываю на страничку Лондонской биржи. Значит так… PIUHg‑2393494 к Доу‑Джонсону, 988hg по Ньетемлендрскому индексу. Ничего не понимаю, но каково звучит! Копирую все это в письмо, заверяю в своих глубочайших чувствах, вспыхнувшей ни с того ни с сего страсти, прошу уточнить данные по фондам, акциям, капиталу, еще раз прощу фото откровеннее, жму «отправить». Письмо уходит. Экран тренькает. Автобус тормозит, нас всех бросает вперед, Настя раскрывает глаза и упирается прямо носом в экран. А на нем уже появилось обратное письмо с прикрепленной фотографией, даже без бикини! Теряю дар речи. Вот это скорость! Какая опытная пользовательница. Настя поправляет прическу, смотрит мимо меня, отдергивает руку от моей, говорит холодно — окна автобуса покрываются инеем — поздравляю, у вас неплохой вкус. Настя, это вовсе не то, что… Молча выскальзывает из автобуса. Уныло тащусь за ней, сохранив фото. С другой стороны, все разрешилось и быстро… Но я, почему‑то, не рад. Схожу на арену амфитеатра, она — под гигантской стеной, с колоннами по периметру, стена вся — в мелких ячейках. Все, что осталось от библиотеки Цельсия. Ячейки — пустые, предупреждает местный гид, которого мы обязаны нанять. Я, тем не менее, подхожу, расстроенный. Нащупываю что‑то. Это свиток. Гляжу на него. «Возвращение в Афродисиас», написано на коже. Кладу свиток обратно, бреду по булыжникам вдоль бюстов императоров, а когда соображаю вернуться, — бегу, задыхаясь, словно гонец, несущий известие о кончине тирана приговоренному им к самоубиству, — ячейка уже пустая. Возвращаюсь к группе. Опустошен. Это не Петрония я не спас. Себя.
Эфес — Античный город
…По дороге в гору тащусь за группой новозеландцев. Становится понятно, почему они до сих пор колония. А еще — австралийцы и канадцы. Эти — хуже всех. Гогочут, интересуются у гида, есть ли тут киви. Бедолага‑турок спрашивает, зачем им эти кислые, невкусные, зеленые плоды? Взрыв хохота. Он лучше поведет их на ферму, где выращивают съедобные кактусы, всякие другие вкусности, которые они не пробовали. Нет, им позарез нужен киви! Снова хохот. Пристраиваюсь за идущей навстречу группой китайцев. Влекомый ими, захожу на площадку на возвышенности, аккурат под воротами Домициана. Не сразу понял, что происходит. Китайцы орлами расселись на мраморном сидении. Что такое? Ба, это же старинный туалет. Античный туалет! Здесь подогревали мраморные сидения своими мясистыми сраками рабы из Египта, их специально кастрировали для этого, чтобы они набирали вес. Филейные части в особенности. Одной сракой такой раб мог обогреть три сидения для свободных римских граждан. Ничего не изменилось! Только места римских граждан на нагретых рабскими задницами сидениях заняли американцы, а мрамор теперь греют латиносы. Могли бы и мы, восточноевропейцы, но нас не пускают. Слишком много гонора, всяких мыслей о собственном достоинстве. Это все поляки! У нас, молдаван, ни капли достоинства нет! Так что я даже сажусь и грею сидение для маленького, очень важного китайца. У него золотые зубы, пачка купюр в футляре из‑под фотоаппарата, он весь напыщенный, вот‑вот взлетит в гору, будет играть в ладушки с Афиной Палладой, которая, — хоть и не любила местные земли, — все же гостила изредка по приглашению родственников. Стройная Афина. Моя жена — Афина, а Настя — Афродита. Ничем хорошим это соперничество не кончится, знал я. Для меня, разумеется. Между собой‑то сучки поладят! А кожу сдерут с меня. Бедный я, бедный Марсий! Не знаю, что и делать. Встаю с сидения для китайца, получаю пару банкнот, которые он, презрительно сощурившись, отстегивает белому дьяволу. Снимает штаны, садится. Группа гогочет. Гиды улыбаются. Они привыкли. Восточный человек — материальный человек. Ему важно потрогать, ощутить. Он поверит в воскресение, лишь когда вместе с Фомой вложит персты. Фома и был китаец! А может, он из Южной Кореи? Трудно сказать, я уже запутался в угле разреза. Грею место для еще одного китайца. Потом меня прогоняют местные гиды, которые боятся конкуренции, боятся потерять заработок. Выхожу на центральную улицу античного Эфеса. Теряюсь в толпе, настоящий Вавилон сегодня здесь. Ступаю на брусчатку, и понимаю, что не пил уже почти неделю. Вот отчего все мои неприятности! Но где найти спиртное под открытым небом древнего города? Торговец винной лавки уже пять тысяч лет как мертв, а его амфоры пусты и пахнут гнилью. Оттуда выбираются пауки, они жадно пожирают внутренности пьяниц, умерших в подвале. Внутренностей нет. Одна лишь труха. Пауки давятся, взлетают к небу золой. Плачут вдалеке античные дети. Каждому из них положен аккуратный мраморный гробик, из тех, что я буду продавать в Сирию со своей новой подружкой. Вспоминаю про нее. Какое унижение! Стенаю сквозь зубы, кто‑то даже бутылочку воды и глицерин протягивает. Уж не сердце ли? В жару нередки случаи, когда туристам становится плохо на этих людных площадях, говорит гид, обводящий мимо меня толпу пенсионеров, по виду русских. Словно достопримечательность показывает. Сижу в тенечке, прихожу в себя. Господи, я ведь даже не переспал с ней, и потерял теперь и любовницу! Ну, что за жизнь?! Мимо проходят три румынки. Одна из них спрашивает у меня дорогу к парковке. Машу рукой неопределенно. Видишь, весь мир знает румынский язык, говорит она подружке, даже не предложив мне помощи, не поинтересовавшись самочувствием… Румыны! Бессердечнее нации нет на свете! Только и делают, что кого‑то вырезают, оккупируют, аннексируют. Разве не они перебили всех своих евреев во время Второй Мировой войны? И теперь их хватает совести ездить, как туристам, по местам эллинистических еврейских поселений? Н