у них есть дела поважнее. Кап‑кап. Сначала робкий, тихий, редкий звук. Потом он переходит в дробный стук. Наконец, в рыдания. А те уже — в крик. Настя и кричит. Но уже от восторга, уже от счастья. Она кончила, я все‑таки нашел эту петельку, и сумел подцепить на крючок. Дернул! А там и нить натянулась, покатился клубок, распахнулась дверь, и в нее, с сиянием небесного светила за спиной, вошел Сет. Лицо у него волчье, глаза — красные. Он принес корзины с яйцами жаб, выводком маленьких гадюк, и листом папируса на всем этом. Дальше вошли Гор, Анубис. Даже Хатшепсут, самозванка, которую в боги никто не звал, явилась без приглашения. Все смеются, скачут. Пришли отпраздновать Настин оргазм. От стены Бодрума отделяется яркий воздушный шар. Он черный, но мне сказали, что ткань раскрашена цветами радуги. Это и есть радуга! Просто ее поймали, надули теплым дыханием пяти тысяч человек — надутая радуга, книга рекордов Гиннеса, тимбилдинг турецкой компании — и отправили в море, тонуть, вслед за кораблями с гражданскими беженцами из замка госпитальеров. С шара бросают цветы. Пара лепестков попадает на погребальный костер, сворачиваются, встают на дыбы солдатами, отдавшими последние почести своему погибшему генералу. Гибнут сами. Черными индусами, взошедшими в пламя за властелином, осыпаются в прах. Вдалеке звенит процессия, это йоги из Индии пришли вслед за войском Македонского почтить новую царицу. Она не Роксолана, она — Анастасия. Хотя… Имя‑то ведь одно и то же, понимаю я. Приостанавливаюсь. Настя вонзает в лопатки мне когти. Пытается выдрать мясо из‑под кожи. Двигайся, двигайся, двигайся! Не останавливайся, чтоб тебя! Грязно ругается, бьет руками и ногами по песку, не обращает на меня внимания, просто несет на себе, как дельфин — обезьяну. Седлаю покрепче. Двигаюсь чаще. Настя идет на второй круг, глаза взрываются, в них играют калейдоскопы, песчинки, повращавшись, вылетают из орбит, как кусочки керамики — из лопнувшегоя гончарного круга. Слышу тихие шаги. Оборачиваюсь, не прекращая мелко частить бедрами. У берега лодка, из нее выходят десять, двадцать, сорок… сто, перестал считать. Больше ста мужчин! Идут мимо нас, не обращая внимания. Мягкие сапоги, сафьяновые, кажется, такие я видел у сказочного купца Садко в фильмах про Садко. Халаты, тюрбаны. Барабаны. В руках — кривые мечи. Крадутся, зажав в зубах стрелы. На чалмах у старших — ложки. Пройдя мимо нас — ноль внимания, а я уж стал переживать, — начинают бежать к крепости, дико визжа. Вспыхивают огни на стенах. Льется кипящее масло. Обжигая по пути лица и руки, попадает в море, утихомиривает волны, утекает вглубь Океана мутным подводным течением. Немного зелени и уксуса, и это море можно будет есть! Загораются огни и в море. Громадная флотилия движется на крепость, как на корабль. Башни, горделивыми надменными рыцарями, молча бросают вызов армаде. Начинается бомбардировка. Трубят герольды. Прицельная стрельба по офицерам. Вот кто‑то кричит, падая в море. Над нами со свистом несутся стрелы, падают, не долетев, примитивные пули шестнадцатого века. Я люблю вас, Настя. Только, ради бога, не высовывайте голову из‑под меня. Это смертельно опасно. Продолжайте облизывать мои великолепные грудные мышцы. Я ваш мужчина, а вы моя женщина, это же так просто. Подчиняйтесь, принимайте, берите. Зверь во мне душит вас, я прокусил ваши шейные позвонки, а ведь кость пронзить, — пусть и клыками, — не так‑то просто. Давайте‑ка теперь на бочок. Вот так! А теперь приподнимите ногу. Еще выше… Отлично! Долблю неумолимо, как поршень на земле Техаса. Высасываю последние соки. Не щажу земли. Тяну из Насти все запасы, бурю самые отдаленные скважины. Она давно уже не кричит, а только ухает, оставляя на песке углубления от головы. Болтается, елозит. Словно мертвая. Кстати, как там тело? Оборачиваюсь. Костер почти потух, остов чернеет, дымясь, вонь достигает носов защитников крепости. Нехотя, с огромным сожалением, выскакиваю из Анастасии, отбегаю к дровяным запасам, ссыпаю все на остатки тела, раздуваю огонь. Возвращаюсь к моей распростертой белокожей сучке. Хихикает. Ну, еще бы! Полчаса назад она рыдала, весь мир умирал вместе с ней, истекал слезами ливня в джунглях, страшного водопада с неба, описанного Афанасием Никитиным. Сейчас ей весело. Падаю на свою мясную долину, втыкая одновременно. Охает, разводит ноги максимально широко, почти шпагат делает. Сообщает, что занимается йогой. А раньше нельзя было сказать?! И позу лотоса может? И на голове? Так, черт побери, почему мы до сих пор еще не… Она будет хорошей женой мне, обещает Настя, — сразу поправляется, «спутницей», я и замедлить ход от ужаса не успеваю, — гибкой, услужливой, заботливой. Меня ждет жизнь с рабой! От этого я раздуваюсь, словно кобра, словно ядовитая австралийская гадина, плюющая в глаз жертвам. Усилие, еще одно! Плюю прицельно, точно, обильно. Струи яда попадают аккурат в Настин глаз, на раскрытые губы, грудь, шею. Ноги дрожат, падаю на Настю. Уф! Вовремя успел выскочить. Ничего, вообще‑то, можно было и в нее, говорит Настя. А раньше сказать не могла? Засыпает. Я досматриваю штурм Бодрума. Уплывают вдаль корабли, замирают замерзшими звуками Мюнхгаузена крики детей и женщин, раскрываются ворота, и на площадку перед замком выкатывается неукротимая лава пятисот рыцарей. Капля! Но капля — ртути! Ядовитая, стремительная, подвижная. Бьются, словно берсеркер, распавшийся на пятьсот частей. Оставляю Настю на пляже, а сам иду по кромке моря к крепости. Чем ближе, тем страшнее. Красочная картинка на расстоянии километра, вблизи замок нависает беспощадным громилой. Валуны у подножья стен. Волны здесь злее. Видно, до сих пор обожжены маслом и смолой. Силуэт крепости — черный. Вдруг замечаю, как в одном из окошечек мелькает огонек. Еще. Еще… Что‑то сообщает! Включаю свои познания в азбуке Морзе. Романтичное детство! В игре света звезд, маяков, проплывающих судов, расшифровываю послание, выхожу к задним воротам и по лесенке, закрытой для туристов, — надо всего лишь переступить веревку с табличкой «Закрыто для туристов», — поднимаюсь наверх. Пошатываясь, бреду по узким лестницам, старательно обхожу бойницы под презрительными взглядами бородатых мужчин, пускающих в ночное море горящие стрелы. Изредка мне попадаются помощники магистра. А вот и он! Важный мужчина с гигантским пузом, синими от ярости глазами, рыжей бородой и аркебузой в руках оруженосца. Сует на бегу руку. Почтительно прикладываюсь к перстню. Стучу шлемом кнехта о кладку, спускаясь на первые этажи крепости. Нахожу каморку. Человек в железной маске! Хватаю его за руку, отгоняю чаек, усевшихся на карниз окошечка этой темницы, вывожу беднягу за собой. Во дворе уже пожар! Хоронят чумных! Провожу пленника по своему удостоверению гида, выскакиваем из замка, бежим от него к пляжу. Чем дальше, тем силуэт крепости становится строже, крики — тише, огни — тусклее. Может, и не было ничего? Я уже и не гадаю. Веду за собой парня, спотыкается в неудобной маске, добираемся до пляжа. Бросаюсь к Насте. Жива! Спит, невредима. Помогаю пленнику освободиться от железной тарелки на лице. Оно такое знакомое… Да это же Таркан! Тот самый, знаменитый певец! Так и есть, подтверждает степенно парнишка, и в подтверждение слов делает на песке несколько «па». Поет. Ой, мама, щика‑дам! Морщусь, достаточно. Он что, хотел, чтобы я квартет Баха исполнил? Речь же о популярной музыке! Бах, вообще‑то, тоже довольно популярен, замечаю оскорбленно. Ой‑ой. Небось, я пописываю книжки, спрашивает меня Таркан, растирая щеки и поглядывая заинтересованно на Настю. Еще бы! Лежит, раскинув ноги, лицо все — в засохшей сперме, рука уже где‑то между ног. Орудует там, во сне! Прикрываю свою женщину рубашкой, остаюсь с голым торсом. Таркан с интересом смотрит на меня. Он, в принципе, не прочь и… Бог мой! На Средиземноморье и пень трахнут, наряди его кто в юбку! Кстати, почему он заговорил о книжках? Обычная история, поясняет парень, грея руки у останков фотографа, подбрасывает поленце‑другое, ай, молодец. Он, Таркан, знает… Как кто предъявляет претензии несовершенству мира, сразу понятно, что речь идет о непризнанном писателе. Все вы такие! То ли дело музыканты. Позитивный народ! Меняю тему, спрашиваю, как его угораздило. Все просто, друг мой! Сик транзит! Он, Таркан, был самым популярным турком столетия по версии журнала «Туркиш лайф». Телеканал «Туркиш Уан» отдавал ему предпочтение даже в сравнении с Фатихом Завоевателем! Все женщины Турции мечтали спеть с ним дуэтом, все мужчины Турции и мечтать не могли спеть с ним дуэтом. Все было хорошо, пока… Варварский пережиток, обязательный военный призыв. Понятно, что речь шла о показухе! Вроде как у Элвиса Пресли. Его хотели нарядить в военную форму, сфотографировать для плакатов, подержать месяца три на военной базе в горах, — с казино, шлюхами, и мини‑баром, — а потом привезти обратно в Нью‑Йорк. Отдать, так сказать, долг Родине! Но он, Таркан, слишком привык к жизни космополита. Гражданина мира! Не желал в горы и на две недели. Что там делать? Скука смертная! Короче, порвал повестку, а это возьми, да и сними какой‑то неуемный папарацци. Скандал разразился страшный! Все женщины Турции хотели вырвать ему кишки своими ногтями, все мужчины Турции и мечтать не смели повторить его подвиг, на словах прикидываясь бравыми парнями. Один он, Таркан, сумел! Стал первым! Бросил вызов системе! Он Микеланджело, да Винчи, он Гагарин и он Жанна Д'Арк. Можно подумать, гаденыш совершил открытый выход в космос! Всего‑то — откосил от армии. Да я этот подвиг еще двадцать лет назад совершил, причем армия моя пострашнее турецкой. Но павлин упоен собой. Раскрыл хвост, едва не танцует. Короче, на гастролях в Стамбуле его выкрали. Отвезли сюда. Надели на лицо железную маску, изготовленную из маски хоккейного вратаря. Велели сидеть и не рыпаться. Сказали, что они мол из организации «Реставрация Османской Империи». Не давали спать. Каждую ночь все три года — шум, какие‑то крики, стрельба, болтовня на старонемецком, староанглийском, старофранцузском, староосманском… Бодрумская крепость! Тут он и прозябал. А все это время на сцене выступала его голограмма. Стригла купоны. Нюхала кокаин. Трахала телок! Но ничего. Уж теперь‑то он… С проклятиями и бранью парень уходит с пляжа, одолжив у меня пару десятков лир на первоначальные расходы. Провожаю его до ближайшего отеля, в надежде получить телефон и адрес квартиры в Ньй‑Йорке. Все же речь о миллиардере! Завожу речь о том, что многие непризнанные писатели оказывались впоследствии знаменитыми, как киношные «звезды», и если бы кто‑то им помог в начале пути… Но Таркан благоразумен. Он, как и все, кому незаслуженно и сказочно повезло, категорически против везения, случая! Он противник того, чтобы людям давали денег. Дай не рыбу, а удочку! Что это он, ручку мне шариковую подарит? Как бы не так! Прощаясь, негодник учит меня парочке танцевальных «па». А дальше сам, все сам! Впереди меня ждут годы труда, пота, боли, проповедует засранец. Но я смогу — если захочу, и если повезет, конечно, — стать артистом ансамбля Таркана. Ну, в подтанцовке. Пусть я приду к нему спустя десять лет и покажу, чему научился. А теперь — удачи! Машет рукой, вскакивает в автобус, уносится в ночь навстречу «Грэмми» и обложке журнала «Лайф». Стою, удрученный. Покупаю в ночном «бакале» пива. Что же. По крайней мере, у меня есть Настя. Возвращаюсь к ней. Уже не спит, сидит, потир