гея салфетку, которой он вытирал руки после этой баранины? Сергей перечисляет. Да, киваю. За ним уже в открытую подсматривают, парочка «хвостов» преследует по пятам на каждом курорте, жалуется Сергей. Сдержанно сочувствую. Но неужели… Что? Он ведь ангел смерти, и, следовательно, вполне мог бы… Ах, нет, друг мой, досадливо машет рукой Сергей. Все дело в том, что он еще и человек обычный. Я что, невнимательно слушаю? Тут глаза его сверкают такой нечеловеческой злобой, что мне плохо становится. Взгляд обреченного гладиатора в узкую прорезь шутовского шлема. Извиняюсь. Он успокаивается, молча пьет чай, подергивая губами. Свет солнца падает на арку за нами, в нее проводили колонны войск, встречавших императоров. Вдалеке тысячей разбитых зеркал из голубоватой бронзы сверкают бассейны и лужицы Памуккале. Идущие на смерть приветствовали ее. Сергей объясняет, что убить его так же легко, как и любого другого. Посадить в тюрьму. Навечно. Представляю ли я, какая это мука? Зависит от тюрьмы, отвечаю. Ловлю вдалеке белоснежную фигурку Насти, она ведет туристов, вот умница. Машу рукой издали. Провожаю взглядом. Натыкаюсь на внимательные глаза Сергея. Они теперь серые, а были зеленые. Ну так, чего же он… спрашиваю робко. Людей за ним отправили еще из России, а в аэропорту Анталии они передали его турецким легавым, рассказывает Сергей. Так что он сразу понял, что это путешествие будет для него последним. За ним следовали весь путь. Возьмут не сегодня‑завтра! Он не даст заточить себя в клетку, как хомяка какого‑то. Нет! Хлопает кулаком по колену. Он, Сергей, отправляет в Аид самого себя. Все, что ему для этого нужно — просто прыгнуть вниз головой с травертина. Сделать вид, что случайно оступился. А почему случайно? Во‑первых, страховка. У него семья, дети! Во‑вторых, он давно и исправно посещает церквушку их района. Там служит отменный батюшка! Ученик самого преподобного Меня! Слыхал я о таком? Обсуждаем несколько минут perestroyka и glasnost, съезды народных депутатов, козла Горбачева, который развалил такую страну, вспоминаем молоко в стеклянных бутылках, очереди за хлебом — которые спровоцировал козел Горбачев, чтоб ему пусто было, — газету «Правда», свежее пиво в киосках. Возвращаемся к теме. В общем, как православный, как семьянин, маньяк Сергей, — зарезавший семь тысяч человек — не может позволить себе покончить с жизнью. Официально. Де факто он это сделает, но, по сути, по вынуждению. Как христианин, которому Нерон велел перерезать себе вены. О, времена, о нравы! Слушаю с изумлением. Еще чуть‑чуть, и окажется, что виноваты все вокруг, кроме него. А разве не так? Это правда! Сергей сетует на несовершенство законодательства, на некоторые проблемы юриспруденции в области эзотерики и энергетики, полей и ауры. Если бы все знали, что знает он! Да люди бы ему памятники ставили, говорит он, глядя на статую ангела смерти с крылышками на сандалиях — жалкий плагиатор спер их у Меркурия, — чернеющую вдали на одной из гробниц. Увы, мир глуп и ограничен. Он, Сергей, уходит непонятым. Так, говорю. А в чем же заключается мое участие, кроме… Ему нужно было выговориться? Друг мой, смеется Сергей. Когда молча говоришь со Смертью, в болтовне не нуждаешься. Он хочет, чтобы я помог. Каким образом? Дело в том, что инстинкт самосохранения присущ и демонам. Падая с горы, он непременно распрямит крылья. Взлетит. Не сможет, в общем. И моя задача состоит в том, чтобы отрезать крылья. Сам‑то он не может, они за спиной. Похлопывает своими крылатыми культяпками. Хлоп‑хлоп. Смотрю, озадаченный. А как же… Они режутся легко, как глотка. Легко тебе говорить, приятель! Ну, хорошо, а почему выбрал он именно меня, а не кого‑то еще. Все просто, обрадованно восклицает Сергей. Во‑первых… Видно, что он работает где‑то в конструкторском бюро. Или в финансах. Во‑первых, в‑о‑вторых, в третьих. В сотых. В семь тысячных. Нож мелькает, глотки исторгают литры крови. Земля чернеет. На ней растут гробницы. Светлые, мраморные, словно боровики. Со временем они темнеют, рассыпаются в прах. Листья наверху шумят. Это не дубы, а кипарисы. Их разводят тут на могилах, как рябины — в Молдавии. Зимой на ветвях сидят вороны. Кушают ягоды. Терпкие, крепкие, морозные. Шуршат внизу ящерицы. Они едят мысли мертвых. Возвращаюсь к мыслям о Сергее. Тот распинается. Во‑первых, я все‑таки гид компании и в мои обязанности входит исполнение всех надобностей и нужд клиентов. Даже если речь идет о помощи в добровольном самоубийстве! Во‑вторых, — тут он подмигивает, — рыбак рыбака видит издалека. Гляжу на якорь на гробнице через дорогу. Христианин или моряк. Тупо переспрашиваю. О чем это он? Разве я не понял, ехидно спрашивает Сергей. Ведь я такой же ангел смерти, как и он, разве что, крыльев у меня нет. Скольких я отправил на тот свет в этой поездке? Уверен ли я вообще, что кто‑то отсюда вернется? Протестую. Сергей неумолим. Да все же видно, как вон тот отель в низине у Памуккале. Вся группа обречена, я провожаю их в последний путь. Такой же гид смерти, как и Сергей. Просто я сопровождаю и в экскурсии. Вяло протестую снова. Сергей не принимает никаких возражений. Напоминает, что если я откажусь ему помогать, он просто‑напросто сдаст меня полиции, когда его будут «колоть». И тогда прощай мир, прощай побережье, прощай солнце и, — снова подмигивает, сволочь этакая — прощай, Анастасия. Хлопает крыльями. Возбужден. Откуда‑то дует сильный ветер. Он холодный, пахнет подземельем, сыростью… Так и есть, подтверждает Сергей. Это ветер Аида. Он здесь ни разу не был, но уже чувствует. Разве я не понял до сих пор? Хиераполис — вход в ад, где‑то лает Цербер, и вот уже между сторонами холма не плиты серого от времени мрамора, а свинцовая река. По ней плывет лодчонка, гребет старик, во рту у него монетка. Это лира, оставленная Харону на чай. Аутентичная турецкая Лета. Не приведи господь коснуться воды рукой. А если переправишься, то забудешь все на свете. Попадешь в рай. Афродисиас. Кстати, он бы просил меня — хлопает Сергей крыльями откуда‑то сверху, — переправить его прах в Афродисиас. Я великолепно описываю! Настоящий рай! Он просит меня развеять пепел. Да что я вам, пожарная команда, что ли?! Нет, Сергей ничего не желает слышать. Он требует, он настаивает! Иначе… Шантажист! Ладно, хватаю нож. Прошу опуститься на колени, подставить спину. Я, все‑таки, не каждый день члены ампутирую. Прицеливаюсь, неумело втыкаю нож под лопатку. Сергея кряхтит, на глазах слезы. Но терпит! Вот как велика сила смерти! Жажда смерти! Браво! Воодушевленный, налегаю на рукоятку, и вырезаю мясо вокруг сустава, на котором держится крыло, по кругу. Ложусь всем телом. Хруст, сдавленный вопль. Есть! Одно крыло валяется, кровь течет по спине из дыры. Почему‑то собрались грозовые тучи. Сергей сдавленным голосом подбадривает. Просит продолжать. Напоминает, что погода в Хиераполисе, — как в еще одном городе мертвых, Санкт‑Петербурге, — постоянна в своей переменчивости. Оглядываюсь. Никакого, кроме нас, и десятка тысяч могил. Вырезанные фигурки безутешных вдовцов, сирот, беспристрастных покойных… все застыли вокруг музейными экспонатами. Стекол и концентрированного освещения не хватает. Принимаюсь за второе крыло. Оно чуть больше левого — все по законам природы, подтверждает Сергей, — и повозиться с ним приходится дольше. Но все проходит безболезненнее как для Сергея, так и для меня. Мы отлично сработались. Настоящая команда! Предлагаю принять участие в тимбилдинге, когда встретимся на том свете. Увы, мой друг, поясняет Сергей, морщась, и потирая спину, настоящий Аид никакого отношения к христианским сказочкам о загробной жизни не имеет. Мертвые — тени! Без смысла, надежд, утешения. Ничтожества! Презренные «никто», пришедшие из никуда и идущие в ниоткуда. Нет им надежды! Ежусь. Не все потеряно, утешает Сергей. Есть только один способ. Но он есть! Какой же? Стать героем. Только героев принимают в сонм бессмертных, только герои живут и после смерти. Я должен стать героем! В чем он мне и желает успеха. А теперь — пора. Ветер бросает нас с вершины гробницы к краю дороги. Как только не разбились?! Стоим как раз посередине дороги, справа — обрыв, под ним белеют травертины, еще ниже них — деревня, отели. Огромная лестница самой природы. Конечно, шлифовали люди. Все сделано за нас. Мы лишь добавляем мяту в коктейль. Порыв ветра бросает Сергея к краю. Я уже не задаю вопросов. Все понятно. Ветер прилетел за ним. Силуэт бедняги все прозрачнее. Вот так досада! Всю жизнь выискивал тех, кому Парки нить порвали, а сам этой участи не избежал. Почетный колбасник пошел на фарш! Поделом тебе, думаю. Держусь благоразумно подальше. Сергей оборачивается. Ну что же, пора прощаться, говорит обескрыленный ангел смерти, слабо улыбается мне, и обмякает. Его бросает с горы, я не слышу звука, но по коже моей словно проходится железная щетка. Даже краснею, кое‑где царапины. Это невидимый ангел смерти задел меня крылом! Настоящий, профессионал! Не жалкий дилетант типа моего Сереги. Слышу жуткий вопль. Это остатки группы бегут ко мне, глаза широкие, рты раскрыты. Прямо пехотинцы Брусилова во время прорыва. Особенно усердствует крымчанин. Настоящий мужик, ходит бочком, слова цедит, немногословен, все время шутит. А тут такая возможность! Как не показать размер яиц, как не помахать ими перед лицами собравшихся? Здорово, что они нас видели, думаю. Не будет вопросов насчет того, что парня кто‑то столкнул. Сам упал. Случайно, конечно, случайно. Подумываю подделать его подпись, получить деньги по страховке. В конце концов, он мне должен. Маньяк несчастный! Группа все ближе. Облака соединяются в сплошную грозовую тучу. В ней появляется дыра, аж с кулак Бога. Тот сует в нее свой огненный член. Это солнечный луч. В нем пляшет пыль. В ней танцуют черти Апокалипсиса, и даже женщина, что на тигре сидит, где‑то там хохочет. Сияют сапфиры. На могиле по соседству возникает бесноватый Иоанн. Он хохочет, глядя на затмение. На цунами. Тайфун. Ему, что ни беда, все на пользу. Это же во вред Блуднице! У ног старика плещется море. Это Хиераполис затопило водами Патмоса. Какая разница, если все равно все они заканчиваются на «ис», «ос», «ас». Группа оказывается в лодчонке. Спрыгивают на землю. До меня поздно доходит, что сейчас произойдет. Пытаюсь поймать кого‑то, расставляю руки, но, — как в проигранном матче, — лишь бессильно наблюдаю, как один прорывается и уходит от меня. Это крымчанин. Добежав до края обрыва, настоящий мужчина ведет себя, как и положено настоящему мужчине. Сгоряча наклоняется, пытаясь поймать упавшего товарища по путешествию. Какая глупость! Тот давно уже внизу, слетел вниз кровавой котлетой в панировке из пыли и камушков. Так и оставь его поджариваться на солнце! Но нет… Крепкий мужичок тянется вниз, — кому только храбрость свою показать хочет, — и, конечно, тоже не удерживается. Срывается. Летит вниз камнем. Вопит протестующе, эхо уносит крики в сторону моря. Они теперь понесутся над волнами с летучими рыбами. Станут прыгать дельфинами возле яхт с туристами. Прятаться в гротах Кекова. А он все вопит. Я даже знаю, почему. Его время еще не пришло, а он позволил себе умереть. Понятно теперь, почему жертвы Сергея принимали смерть так покорно. Они, — как и он, — Знали. Гляжу на застывшую от ужаса жену крымчанина. Трогаю лицо. Облизываю пальцы. Так и есть. Обернулась соляным столбом. Оттаскиваю оставшихся туристов от обрыва, усаживаю на камень. Всех бьет, словно в лихор