те с несчастной Наташей, загорелой Наташей, гибкой, как змея Наташей… Что, взгрустнул по сучке, недовольно брюзжит Настя. Уже куда‑то движется. Тащит за собой чемодан. Принуждает меня. Настя, да к чему такая спешка, спрашиваю. Куда мы? В Афродисиас, отвечает она. Ей плевать, что отель сгорел, плевать на возможную ядерную войну, чхать она хотела на землетрясения и мор, глад и семь жаб египетских, все чего она хочет — свадьбы. Пусть маленькой, пусть скромной, пусть на двоих, но чтобы была свадьба! Она хочет и все тут. Спорить бесполезно, знаю, как человек женатый. Проще уступить. Но в такой день… И потом, нам же надо оформить всякие… К черту формальности, взвизгивает Настя. Она. Желает. Свадьбу. Что же. Горько вздохнув, запихиваю чемодан в багажный отсек, бужу бесстрастного водителя, отдыхавшего на переднем сидении, и тычу пальцем в карту. Afrodysyas. Турок меланхолично кивает, поправляет галстук — шоферов они заставляют одеваться как стюардов, отличная идея, вспоминаю я бандитские рожи кишиневских таксистов, — и автобус выезжает. Пропускаем пару пожарных машин, на крышах сидят довольные собой парни в красных костюмах, золотых шлемах. Ни дать ни взять, гладиаторы. Преторианцы. Избранные! Жалко только, тушить уже нечего. Хозяин автобуса бросается нам вслед, хочет, видимо, уладить кое‑какие формальности с оплатой, но я чутко прислушался к совету молодой жены. К черту формальности! Машу рукой, шлю воздушный поцелуй, улыбаюсь, делаю вид, что ни черта не понял. Водитель, умница, прибавляет газу. На кривых дорогах Памуккале это опасно, и несколько минут нас бросает из стороны в стороны. Держимся с Настей за руки, как школьники. Улыбаемся. Постепенно дорога распрямляется, становится шире. Появляются сосны. Они кривляются в проносящиеся окна микроавтобуса, выпрашивают подачки, цепляются кривыми ветвями за колеса. Почему‑то, не хотят пускать нас в Афродисиас. Я спрашиваю Анастасию, когда это она успела собрать чемоданы. Она не обращает внимания на вопрос. Так безмятежна, что мои подозрения усиливаются. Настя? А, что? Как же вы успели собрать чемоданы, если тоже уснули, а пожар произошел так внезап…. Молчит. Нечего сказать, я и так все понял. Еще один маньяк в группе! Настя?! Чего я от нее хочу, скотина этакая, зло парирует она. Неужели я решил, что она позволит парочке каких‑то обтруханных туристов из подмосковных трущоб взять да и испортить ей свадебное торжество? Какое, к черту… Настя тычет в меня пальцем. Она заметила, как я засматриваюсь на ту черную сучку, которая шпагаты передо мной крутила. Но она, Настя, не из тех, кто позволит увести у себя мужика за день до того, как этот мужик станет ее собственным. Ясно. В конце концов, все это уже не имеет значения — мои подозрения, обернувшиеся уверенностью, мой гнев и мое возмущение. Они все мертвы. Сгорели, бродят, небось, по пепелищу розовеющими в утреннем свете Памуккале тенями, жалобно сетуют на судьбу. А что с нее взять? Рок, он как землеройка. Мерзкое, шерстистое существо с мясной розой вместо носа. Знай себе, ползает в грязи, да жрет жуков, попавшихся на пути. Хрусть, и все. Переломил пополам, бедное насекомое дергается, сучит ножками, да что толку. Землеройке не жалко, землеройка не плачет, не соболезнует, не восхищается мужеством, не отдает должное стойкости. Просто чавкающее, слепое создание. Вот что такое Рок. И Настя такая же. Слепое орудие слепой судьбы. Гляжу в ее шальные глаза. Очень захотелось домой. Пожатие руки становится сильнее. Любимый, только смотрите, говорит Анастасия. Тычет пальцем за окно. Там указатель. До Афродисиаса осталось пять километров, написано на синей табличке. Откидываюсь, обессиленный, на сидение. Настя отправляется в конец салона, слегка привести себя в порядок перед приездом в отель. Нам положено шампанское в номер? Как новобрачным? А лебеди из полотенец на простыне? Будет? Все будет, Настя, говорю, скучая. В это время в проходе появляется она. Автобус резко виляет. Вид такой сногсшибательный, что даже турок не удержался, шею себе чуть не скрутил, как гусю. Белое платьице. Простое, но короткое. Ляжки — в белых чулках. Декольте нет, напротив, воротник монашеским объятием обнимает шею. От того она выглядит, как самая распоследняя шлюха. Скромные туфельки. Золотая цепочка на запястье. Ярко накрашенные губы. Волосы собраны в хвост. Скромная, словно школьница. Ах ты, сучк… Тс‑с‑с! Ну, уберите же руки, смеясь и задыхаясь, просит Настя. Уже завалил к себе на колени, щупаю, целую. Забыл обо всех неприятностях. Настоящему мужчине ампулы с морфием ни к чему! Приятель в штанах — лучшее обезболивающее. Стирает память, боль, мысли. К черту все! Подрыгай ножками, красавица. Но тут автобус останавливается. Приехали.
Афродисиас
Выходим, оказываемся на традиционной площадке перед входом. За решетками — Афродисиас. Он, почему‑то, золотой. Покупаю билеты, заходим. Так, а где здесь фонтаны, интересуется Настя. Ищет на горизонте гигантскую статую Афродиты, забавно шевелит носом, пытается ощутить запах диковинных цветов. Увы! Ничего такого в Афродисиасе нет. Он оказался маленьким, пыльным городишкой, в котором даже остатков римской бани нет! Нет агоры. Амфитеатра, и того не построили! Оказывается, — читаем на табличках, уставленных везде сусликами, высматривающими в небе орла, — Афродисиас был обыкновенным заводом. Деревней‑мастерской. Производили статуи для всех храмов Эллады, а потом и Рима. Портреты Афродиты в полный рост, в четверть. Отсюда и название. Бюсты Геркулеса. Императоров. Героев. Фабрика болванов. Мастерская на юге, две мастерских на севере, и еще склад на востоке. Три пыльные тропинки. Гора, поросшая травой, вытоптанной в середине. Тут, вроде бы, мастеровые отдыхали после работы. Смотрели по древнему греческому телевизору древний греческий футбол. Лига Древних Греческих Чемпионов и все такое. Вдалеке поблескивает стеклами музей статуэток, которые и производил Афродисиас. Заходим. Настя покупает фигурку древней богини. До эпохи Гомера еще. Маленькая, толстая. Кстати, она с возрастом располнеет, думаю, глядя сзади. Обнимаю нежно. Бродим по городку. Недолго. Тут и прогуливаться‑то негде! Нет даже рощи, сада. Обыкновенный пустырь! Напоминает промышленный район Киева, Кишинева. Москвы. Стоило ли столько терпеть, чтобы добраться до такого унылого места?! Кое‑где растут кустарники, срываю с них ягоды, пробую. Слышу всхлип. Оборачиваюсь. Настя, прошу вас, не плачьте. Кусает губы, потом горько рыдает. Я молчу. Что тут скажешь. Если и есть место, в котором нужно скрепить священные узы любви, то оно явно расположено на обратной от Афродисиаса стороне земного шара. От любви в городке — только название. Целую Настино лицо. Горькое, как Средиземное море. Прошу вас, милая. Я люблю вас. Ей так хотелось сказки… Очаровательного вымысла, который мне так удался… Ну, что же. Глажу лицо. Говорю, как она мне сейчас напоминает дочь. Объясняю. Как‑то мы вышли гулять в парк, той захотелось покататься на каруселях, а я, дурень, забыл кошелек. Сказал об этом. Девчушка — не выше вашего колена, Настя, — расплакалась, а потом утерла слезы. Сказала рассудительно: значит, не можем себе позволить. Молчим. У самого слезы на глазах выступили. Да уж, девочки, они мудрее мальчишек. Правда? Еще как! Рассказываю и про нерассудительного озорника‑сына. Пока не замечаю, что Анастасия плачет еще горше. Затыкаюсь. Беру Настю за руку, и веду за собой по тропинке между двумя рядами платанов. Они выстроились, словно гвардейцы Ее Величества. Скрестили вверху ветви, саблями. А внизу пробегают, — в ручеек играют, — их боевой товарищ и его верная подруга. Быстрее. Еще быстрее. Бегом! Быстрее же. Вот вам и настоящая свадьба, Настя! Бежим, задыхаясь, смеемся, а сверху на нас падает пожелтевшая листва. Как ни странно, в Афродисиасе — настоящая осень. Так что мы в отеле включаем кондиционер, нагреваем воздух в комнате. Распахиваю занавеску. Из окна — вид на Афродисиас вдали. Селение на холме, платаны, заросли. Солнца не видно, его здесь украли тучи. Так что оставляю окно открытым для света. Иду в ванную. Там вынимаю из кармана записку, которую приготовил в автобусе. Гляжу пару секунд. Подумав, рву бумажку, бросаю в корзину для мусора. Какого черта! Перешагиваю порог ванной, улегшийся у моих ног Рубиконом. Выбор сделан. Возвращаюсь в номер, к своей молодой жене. Настя, раздевшись, лежит на кровати, смотрит на меня спокойно. Ноги раздвинула, приглашает. Ложусь в постель, обнимаемся, словно брат и сестра. Занимаемся любовью. Никакой страсти. Вдумчиво, медленно, словно во сне. Иду вперед нежно, но сильно. Чувствую дыхание за спиной. Это она. Афродита, богиня вечности, массирует мне плечи. Трется грудями о спину. Молит обратить внимание на себя. Пытается вытолкнуть из‑под меня Настю, занять ее место. Но я непреклонен. Сегодня я беру Анастасию. Держу богиню на вытянутой руке. Левой — управляюсь с Настей. Та мечется подо мной, целует руки, прижимается головой к груди. Сегодня я — ее щит. Она отражает мной завистливые взгляды Горгоны, похотливые взгляды богов. Двое смертных, мы возимся на нашей постели червями, ускользнувшими с крючков для грандиозной небесной рыбалки. Сейчас мы — в мире без богов. Посейдон, негодуя, бьется в стекла окон номера. Зевс, бедняга, застрял в дымоходе золотой монеткой. Аполлон в бессмысленной — как его красота — ярости пытается наиграть «Лет ит би» на арфе с порванными струнами. Лесбиянка‑Афина колотит по камню тупым копьем без устали. Увы. Пан рыдает на полуострове Пелопонес. Времена язычества кончились, где‑то там, в церквях Константинополя, запевают высокими голосами гимны своему Христу монахи‑скопцы. В седом Босфоре потерялись три ладьи русов. Они везут мед, пеньку, рабынь. Светловолосых, белокожих рабынь. Одну уступили мне. Это Анастасия. Я люблю ее. Я целую ее в губы, лежа на ней, я придавливаю своей грудью ее груди, я бью низом своего живота в ее живот. Мы — двуглавый орел. Сиамский близнец. Она обнимает меня, она гладит мое лицо, целует глаза, щеки, нос, лоб, шею. Она любит меня. Мы не кричим, не стонем, не ухищряемся и не гонимся за наслаждением, метнувшимся в тень испуганным вепрем Артемиды. Мы просто вернулись домой. Она это я, а я — она. Две половинки шара Платона воссоединились. В мире воцарилась идиллия. Золотой век вновь наступил, старцы умирают в цветах по желанию, львы сосут молоко у беременных антилоп, котята сидят на загривках семиглавых псов. Цербер работает спасателем на горной станции в Альпах. Приносит замершим странникам бочонок с ромом, тащит за собой в уютные стены монастыря. Гадюки спрыскивали ядом спины ревматиков, и втирали его в кожу. Землетрясения случились лишь, чтобы убаюкать младенцев в их колыбелях. Мир обрел смысл, истину, познание. Я ни о чем не думал, впившись губами в свое лицо, лицо Насти. Я не сожалел, не надеялся. Меня не было больше. И я был везде. Я стал городом Афродисиас, его памятью и статуями, я стал побережьем Средиземного моря, и этим морем, небом над ним и Океаном, плескавшимся за Геркулесовыми столбами, я стал всеми людьми, которые чернели точками на карте мира, и я перестал быть человеком. Вселенная распустилась во мне гигантским цветком. И Настя распустилась цветком передо мной. И я распустился этим цветком в Насте. Калейдоскоп цветов покрыл нас и всю комнату, мы упали рядом, счастливые. И впервые за две недели путешествия я, счастливый, уснул.