– Там сюжет на нескольких планах развивается – параллельно. В прошлом, будущем и настоящем. Но настоящее происходит в будущем, поэтому…
– Бред!
– Почему – бред? «Кремация» ведь тоже так написана.
– «Кремация» – классическая антиутопия! А то, о чём ты говоришь – это какой-то композиционный винегрет. На трёх уровнях…
Я запнулся, осторожно спросил:
– А что ты там… про Нобелевскую премию, кажется – да? Нет?
– Ты ж говоришь – бред?
– Так ты можешь и?..
Она фыркнула и подмигнула – мол, пара пустяков.
10
Исполнение желаний! Исполнение желаний – что может быть упоительней!
Что может проще! Багдадский вор и Конёк-Горбунок, старик Хоттабыч и жар-птица, Мэри Поппинс и Мефистофель – с младенчества нас натаскивают, готовят к этому испытанию. Мы ещё не знаем третьего закона Ньютона, но нам известна история незадачливого старика и его сварливой старухи – каким же олухом нужно быть, чтобы проворонить такой шанс! В детстве всё просто – мороженое каждый день, летние каникулы круглый год, а на третье желание даже воображения уже не хватает. А вот в древней Индии жил слепой нищий, такой жалкий и одинокий, что местный бог среднего чина по имени Параджанья растрогался и решил исполнить его желание. Но всего лишь одно. И что характерно, в отличие от русского рыбака-пенсионера индус оказался на редкость сообразительным малым.
«Сделай так, о всемогущий Параджанья, чтоб в глубокой старости я мог любоваться своими внуками, которые вкушают яства с золотых блюд, сидя на террасе мраморного дворца с видом на прекрасный парк, где гуляют павлины, пасутся ламы, а в озёрах плещутся тучные карпы».
Вот так – учись, рыбак!
Ровно четыре месяца назад, в самом начале декабря, я чуть было не сыграл в ящик. Гололёд вермонтских дорог отличается редким коварством. К тому же моё высокомерие, столь свойственное русским, когда речь заходит о зимних морозах, водке и исторических катаклизмах. Да, конечно, я учился ездить на искалеченном «москвиче». А после ещё пару десятилетий колесил по столичным и подмосковным улицам и переулкам, злым и мстительным, напоминающим порой фронтовые дороги не только ухабами, но и яростью неукротимых участников движения. Японские камикадзе по сравнению с московской шофернёй выглядели тогда как трусливые школьники.
Помню январские снегопады на Садовом и июльские ливни, чудесно превращавшие Трубную в Венецию, помню ржавый костыль, что вылетев из-под колеса «краза», с хищным хрустом пронзил триплекс и застрял в пяти сантиметрах от моего лба, – дело было где-то в районе Смоленской. Отскочившее (по вине нетрезвых механиков) на всём ходу переднее колесо, пробитый поддон картера на Можайке – моторное масло текло по асфальту, как чёрная кровь жертвенного быка. Помню тот открытый люк на проспекте Мира в крайнем левом ряду, – помню-помню бессилие и отчаянье. Помню надежду и веру.
Фатализм моряка с каравеллы, покорная обречённость и наивное суеверие приклеивали к лобовому стеклу талисман – бумажную богоматерь, Николая-угодника или Иосифа Виссарионовича. Порой на одном стекле уживались все трое. Да, московские дороги, эта смесь нехитрой цивилизации и чистосердечного варварства, таили сюрпризы и предвещали приключения. По крайней мере, тогда, в конце прошлого века.
– К чему ты мне всё это рассказываешь? – спросила Ева.
– «Блэк айс», – вместо ответа строго молвил я. – «Чёрный лёд». Ты знаешь что это такое?
В то декабрьское утро, синее и звонкое, точно вырезанное из детского кино про малахольную Настеньку и всемогущего Морозко, я гнал в аэропорт – прилетала Вера. Необитаемое шоссе петляло через лес, взбиралось на сопки. Сверху распахивались открыточные просторы – белые утёсы, заснеженные поля, стеклянные озёра, – всё чересчур красиво, чтобы не таить западни. Одно это должно было меня насторожить. Ага, как бы не так.
Спидометр показывал шестьдесят миль, я нажал круз-контроль и врубил музыку на всю катушку. Пустая дорога шла под уклон. К обочине подступал промёрзший лес, из сугробов стеной вырастали высоченные ёлки, все в белом инее, как засахаренные, от макушки до пят. Справа промелькнул труп оленя. Он лежал на краю дороги, выставив вверх мёртвые ноги, точно сломанный конь с ярмарочной карусели. Ночной лесовоз должно быть сбил бедолагу.
Чудесная гармония утра, составленная из замёрзшей красоты и несомненной логики бытия, внезапно дала трещину. Инстинкт, звериное чутьё безошибочно уловило тот фатальный хруст. Мозг, как всегда, безнадёжно запаздывал. Какая-то уверенная сила потащила машину влево.
С плавной мощностью потока, влекущего лодку к водопаду, когда и вёсла, и молитвы уже бессильны.
Дальнейшее происходило в режиме аварийного автопилота: механические навыки (не тормозить, не крутить баранку, плавно направить машину в сторону заноса) и паника рассудка на грани истерики (этого не может быть! Неужели это конец! Нет, этого просто не может быть!). Теперь машину потянуло вправо. Именно тут до меня дошло, что я полностью потерял контроль. И в дальнейших событиях я буду принимать участие, лишь как зритель. Ну и как жертва, разумеется.
– И ты знаешь… – я задумался на секунду. – В эту секунду на меня точно снизошло озарение… Точно я заглянул в тайный мир. Точно кто-то прошептал мне на ухо главный секрет мирозданья…
– Только вот не надо утрировать, – Ева ухмыльнулась. – Какой секрет? Какого мирозданья?
– Нет-нет! Серьёзно! Я осознал иллюзорность нашего контроля над бытием. Мы готовы признать случайность рождения и внезапность смерти, но между этими пунктами – мы хозяева жизни и властелины судьбы. Мы принимаем решения и выбираем направления. Мы!
– Какая дичь! – она отрезала. – Что там дальше было. Не отвлекайся.
– Дорога шла под уклон. Машину несло вправо. Там за молодым ельником, всего в пяти метрах от обочины, лес обрывался ущельем. Другая сторона, седая от инея каменная стена, обломанным краем утыкалась в утренний ультрамарин неба. Слетев с асфальта, я понёсся по снегу. Летел, с хрустом срубая молодые ёлки. Сучья били в лобовое стекло. С треком отлетело боковое зеркало и как болид унеслось в пропасть. Из всех возможных мыслей, мой заклинивший мозг выбрал одну – в аэропорт я, похоже, не успею.
– Ха! Типично, – констатировала Ева хмуро. – Ну дальше ясно – машина остановилась на краю ущелья…
– Ну не совсем на краю. Рассказываю, как было…
– Ну-ну.
– Через час меня вытащил проезжавший мимо лесовоз. У этих ребят цепи и тросы всегда под рукой. Заросший до глаз шоферюга был похож на Емельяна Пугачёва в зеркальных солнечных очках. Из дикой гнедой бороды торчал тлеющий окурок. Мой спаситель ткнул пальцем в асфальт и сказал раздельно, как пятилетнему:
– Блэк айс!
Взглянув на мой вашингтонский номер, покачал головой и уехал. Там, в Вашингтоне, снег выпадет в лучшем случае раз за зиму и тает уже к обеду.
Как контуженный я обошёл машину, изучая увечья. Бампер вдребезги, но фары целы, переднее колесо из круга стало овалом. В решётке радиатора застряли шишки. Царапины и вмятины были даже на крыше. Пахло палёной резиной и свежей хвоей. По стеклу янтарными слезами стекала смола. Я оглянулся на просеку, прорубленную моим джипом, меня передёрнуло. Во рту было солоно и вязко, щека изнутри надулась и пульсировала – я прокусил её до крови.
– Ну и? – вздохнула Ева.
– Просто пытаюсь понять! – сорвался я. – Понять, как всё устроено! Ведь был я на волосок о смерти, как пишут в романах…
– Хреновых романах, – вставила она.
– Не важно! На волосок – вот что несомненно! И кто решил не рвать этот волосок? Кто помиловал меня? И почему?
– Кто, почему – какая разница? Жив – и спасибо.
– Нет-нет-нет! Ты погоди, ты-то знаешь! Должна знать! – я вскочил, снова сел, схватил бутылку с Евой, резко придвинул.
– Эй! Полегче!
– Должна знать! – я уткнулся носом в стекло, бутыль запотела. – Тогда… там… на дороге, когда летел через лес… я понял, что от меня, от нас, ничего не зависит. Что свободная воля и весь экзистенциализм – чушь собачья! Самообман! Религия для интеллектуалов.
Я орал, она молчала.
– Понять хочу! Понять!! Кто и как? Или всё это, – я снова вскочил, замахал руками. – Всё это! Весь мир – бредовый кошмар идиота! Нагромождение случайностей! Непредсказуемое и нелепое! Но ведь кто-то сохранил мне жизнь! Кто-то не дал машине перевернуться, кто-то остановил её на краю! Ни сломанных рёбер, ни синяка, ни царапины! Кто тот великодушный, что помиловал меня? Даровал мне жизнь? Кто?
– Не ори! – оборвала Ева. – Это я.
11
Тот декабрьский день памятен ещё одним событием – от меня ушла Вера. Моя жена. Бывшая – теперь это прилагательное стало привычным и я могу произнести его даже вслух. Вот, смотрите: моя бывшая жена.
До аэропорта я не добрался, кое-как на трёх с половиной колёсах доковылял до ближайшей деревни. При бензоколонке на счастье был гараж, где долговязый механик с чёрными клешнями, бакенбардами и усталым лицом джазового гитариста, согласился привести в чувство мой покалеченный автомобиль. Увечья оказались не смертельны – разбитый бампер, оторванное зеркало, вмятины и царапины косметического свойства. Единственное, что требовало немедленной замены, был диск колеса, чудесную доставку которого мы ожидали с какого-то неведомого склада.
Мой джип беспомощно висел на подъёмнике, механик вежливо рассуждал о местном климате – о прошлогоднем наводнении по имени Элис, августовском урагане (тот был без имени, но повалил не одну сотню елей по всей округе), о грядущих свирепых морозах – погодные катаклизмы в его пересказе напоминали библейские притчи о десяти египетских казнях. Гнев господень был отчасти оправдан – вермонтцы мне тоже казались почти язычниками – погода тут заменяла религию.
В гараже было холодно, воняло окурками и машинным маслом. В грязное оконце глядело синее небо. Только тут и сейчас мне вдруг стало по-настоящему страшно. Меня даже передёрнуло – механик вежливо сделал вид, что не заметил. Я попросил у него сигарету, хотя не курил уже лет пятнадцать.