Примерно тогда же, лет пятнадцать назад, я познакомился с Верой. Она встречалась с моим старым приятелем, Славиком Любецким. Тот даже называл меня «лучшим другом», но это потом, когда Вера ушла ко мне и не в самом лестном контексте: «Мой лучший друг оказался мерзавцем». Их невнятный роман был мучителен для всех, включая меня – пьяный Любецкий исповедовался об эротических похождениях на стороне, каялся в неприятии концепции моногамии, считая себя (это после пятой рюмки) чуть не сексуальным миссионером, что несёт лучшей половине человечества радость и добро.
– Ей! Всю жизнь посвятил ей! – кричал он мне в лицо, называя женский анатомический орган матерным русским словом. – Памятника я достоин! Или бюста на родине!
– Триппера ты достоин, дорогой мой, – беззлобно урезонивал я собутыльника.
А Вера, с чисто женским коварством, в то же самое время пыталась повлиять на Любецкого через меня. Участливо я выслушивал и её откровения – она даже плакала. Разумеется, я её утешал. Мне приходилось плести какую-то чушь, оправдывая моего сладострастного приятеля, не мог же я в самом деле выложить ей, что он просто кобель. И что шансы на женитьбу близки к нулю.
Кстати, Любецкого я видел недавно, прошлым маем. Всё ещё спортивный, но уже плешивый, секс-миссионер катил детскую коляску по пятнистой от солнца алле и пытался заигрывать с молодыми мамашами в ярких платьях. Окликать его я не стал.
– Мы таких превращаем в камни, – перебила мои мысли из бутылки Ева. – После смерти. Знаешь, галька на пляже? Идёшь вдоль прибоя, хрустишь камушками, а это всё Славики, всё Любецкие…
– В камни? – я повернулся к Еве.
– Логичней было бы в свинью. И символичней. Но у свиньи на редкость насыщенная сексуальная жизнь. До шестидесяти оргазмов в день. И это у среднестатистической свиньи.
– Надо же…
– А камень – это тысяча мучительных лет бездействия. Почти вечность. Вечная мука.
– Но ведь у Данте прелюбодеи…
– У Данте! – фыркнула Ева. – Ты братьев Гримм ещё вспомни! Кстати, твой Славик три года назад всё-таки женился. На юристке из Нью-Джерси. Она отказалась делать аборт…
– Да, я видел его с коляской…
– Я в курсе, – перебила меня Ева. – В Центральном парке. Они живут на пересечении Амстердам и Сто одиннадцатой. Знаешь, где был большой продуктовый, стекляшка такая? Любецкий преподаёт английский для эмигрантов. При местной протестантской церкви. Платят копейки, но работа непыльная. К тому же полно бесхозного бабья.
– В камень, значит… – я задумчиво поскрёб небритый подбородок.
– Ты мне лучше скажи, почему тебя бросила Вера?
– Бросила? Мы расстались по взаимному согласию. Мне казалось – ты сама всё знаешь! – язвительно сказал я, мне сильно не понравилась её трактовка.
– А мне любопытна твоя интерпретация. Так сказать – личный взгляд. Жили-не-тужили пятнадцать лет – бац! – и на тебе.
– И совсем не «бац»! – огрызнулся я и, зло топая, вышел из комнаты.
Пнул входную дверь. От солнца мокрый двор сиял, точно был залит ртутью. Снег исчезал на глазах. Талая вода звенела, журчала, капала с крыши в синюю лужу. Мелкие птахи пронзительно щебетали в голых ветках. На том берегу серый лес подёрнулся желтовато-зеленоватой дымкой. Там, в туманном мороке, таинственно зрела весна.
– Бац… – повторил я.
Не глядя под ноги направился к сейфу. Мне показалось, что он стал выше. Дверь была приоткрыта, индейцы явно торопились обратно. Я приложил ладонь к двери, чёрный металл нагрелся и был тёплым, как тело. Надо мной по-хамски каркая пронеслась банда ворон. Не очень понимая, что делаю, я зашёл внутрь сейфа и закрыл дверь. От яркого солнца перед глазами мельтешили круги, потом они растаяли и тьма стала кромешной. Я зажмурил глаза, после открыл – разницы никакой. Попытался сосредоточиться.
Что значит – сосредоточиться? Это значит не думать ни о чём. Гораздо сложнее, чем может показаться: в нашей голове постоянно звучат десятки голосов, которые мы ошибочно считаем своим истинным «я». На самом деле это гурьба мелких бесов, которые своим галдежом отвлекают нас от возможности сосредоточиться. Мы похожи на пса, которому бросают сразу дюжину теннисных мячиков.
Сейчас я умудрялся одновременно думать о парадоксальности темноты как физического явления, о том, что в сейфе пахнет жареными семечками (странно, да?), думал я и о Вере – тут мне удалось совместить нашу первую встречу, что-то эротическое и тот последний разговор в гараже (туда из аэропорта она доехала на такси); параллельно текли мысли об ужине, что придётся тащиться в деревню за хлебом, свербела мысль о том, что сюжет вял и его надо как-то взбодрить, возник проклятый дантист, к которому я обещал заехать три месяца назад. И если бог существует, то почему там мало логики в жизни? Или он просто садист и извращенец? Сумрачной басовой темой всплыла тема смерти, ей вторила в терцию тема никчёмности бытия, бренности славы и богатства.
Всё тлен, всё прах – подхватил могучий хор.
Да, прах – гудели чугунные басы, чёрные и страшные.
Оставь надежду, нет спасенья – звенели ангельские сопрано. Голоса уносились в хрустальное поднебесье межгалактического собора. Пробирало до мурашек – Вагнер, сущий Рихард Вагнер. Полёт валькирий и гибель богов.
Да, и, конечно, – кто такая в конце концов эта чёртова Ева?!
Я глубоко вдохнул. Ещё. И ещё раз. Голоса стали тише. Откуда-то потянуло прохладой, точно от лесной речки. Неожиданно тьма тесного пространства раздвинулась – видеть я не мог, но ощутил это инстинктивно, каким-то неясным шестым чувством. Раздвинулась – совсем не то слово, ибо предполагает какие-то границы. Разверзлась – вот! Хоть и выспренно, но точнее не скажешь.
Бездна поглотила всё – голоса, Веру и Вагнера. Даже дантиста. Всосала, как та гигантская воронка в Гольфстриме. Не осталось ничего, кроме ужаса, немого и холодного, вроде того, что накатывает под ночным бездонным небом или в пустом католическом соборе. Ещё миг – и я сам исчезну в этой бездне. Пустота! Ничто!! Мне стало жутко. Уцепившись за страх, я удержался на краю бездны. Балансируя, ловким канатоходцем двинулся по гребню.
Бездна теперь не только ужасала, но и притягивала. Манила. Неожиданно мне открылся новый смысл – нас пугает смерть лишь своей бесконечностью, как эта вот бездна. Но ведь именно в бесконечности и заключается краеугольная идея вечности. Идея бессмертия. А мы-то пытаемся проникнуть в суть, используя наш инфантильный опыт, доморощенную науку, хромые теории и исковерканную религию. Маляр, пытающийся нарисовать радугу на небе.
Я понял: бесконечность – это не протяжённость в одном направлении, это бесконечность направлений. Именно тут ключ и разгадка! Поняв суть бесконечности, мы поймём и всё остальное!
Неожиданно, но неотвратимо, как в добротном кошмаре, тьма сгустилась в тугую тучу, закрутилась смерчем и вытянулась в столб. Оттуда, из косматого веретена, упираясь в небо, выплыл бородач, похожий на библейского бога. Я задрал голову, моя макушка едва доходила до ногтя большого пальца его правой ноги. Похожее ощущение у меня было, когда мы как-то с Верой забрались на Мамаев курган к подножью бетонной женщины с мечом.
– Ты – бог? – гаркнул я ввысь. – Демиург? Иегова? Яхве?
– Бога нет! – проревел гигант. – Вы убили бога.
– Бог бессмертен! Вечен! Его нельзя убить!
– Он тоже так думал! – он басовито захохотал.
– Кто ты?
– Верховный жрец Картонной Луны!
– Что? Какой? Чего?
– Мне служат Римский Папа и Митрополит, все раввины и муфтии, ксёндзы и пасторы. Все конфессии и секты! Каждая церковь – будь то костёл, собор, мечеть – это мой храм! Храм Картонной Луны!
Могучая ладонь подхватила меня, подняла. Мне показалось, что он собирается сожрать меня. Огромный рот, точно вход в ангар, распахнулся – я увидел зубы и язык.
– Каким ослом надо быть чтобы поверить во всеобщее спасение! – из его пасти пахнуло жарким смрадом. – Бог всех простит и пустит в царствие небесное! Конечно-конечно! Простит каждого, кто раскается – ещё бы! Всех маньяков и убийц! Главное – покайся! Простит Сталина и Ленина, даже Гитлера, и того парня из Алабамы, который коллекционировал гениталии своих жертв. В подвале нашли сорок семь склянок с формальдегидом, а младшей девочке было всего пять лет. И его, этого коллекционера, тоже в рай! Пусть только извинится и скажет, что заблуждался. И больше так не будет. А бог простит, ведь он добрый. Добрый до идиотизма! Ха!
– Ты – Дьявол? – задыхаясь крикнул я. – Антихрист? Извини, не в смысле оскорбления, просто хочу понять…
– Понять хочешь?! – зло заорал он. – Смотри! Понимай!!
Внизу распахнулась панорама городка, я узнал изгиб реки. Площадь перед автостанцией – киоски и пивные ларьки, пёстрые машины, автобусы – сверху площадь напоминала помойку. Сквер с чахлыми липами, клумбой и каменным солдатом. Крыши, крыши, ещё крыши. Заброшенное кладбище на окраине. Йенспилс… А вон мой дом. Соседняя тюрьма белела меловым утёсом с могучей кирпичной трубой. Если забраться на крышу нашего дома, то тюремный двор виден, как на ладони. Один раз, кажется весной…
– Не отвлекайся! – гавкнул монстр. – Линда! Её сожгли семнадцать лет назад в Даугавпилсе, в крематории. Печень и всё такое… Погоди, а ведь ты даже не помнишь её фамилии!
Он засмеялся. Фамилии я действительно не помнил.
– Озоля! – подсказал жрец. – Линда Озоля. Но это не важно…
Точно-точно, Линда Озоля и семнадцать лет как тебя нет. Да и сам я всего лишь коллекция осколков моей памяти – тех летних звуков – голубь царапает кровельную жесть, шарканье улицы, тюремный репродуктор. Губы липкие и горячие, от тебя пахнет сливочными тянучками и мне кажется, что суть поцелуя в силе засоса. Линда. Лин-да…
– В чём суть христианства? – гаркнул жрец.
В силе засоса – чуть не брякнул я. Милая Линда – а в чём твоя суть? Губы превратились в пепел, ириски стали золой. Ты вся уместилась в глиняную крынку на пол-литра. А в чём моя суть?
– В искуплении! – крикнул я. – В прощении!