– Так! Отлично – продолжаем беседу! Суть христианства – вернёмся к истокам. Бог – триедин, так? Разумеется, нонсенс, но продолжим. Не будем отвлекаться. Значит бог, всемогущий творец, повелитель всего сущего, сам себя отправляет на землю. Хорошо! А после разрешает кучке негодяев распять себя. Так? И всё это для искупления грехов всего человечества – так? Гитлера, Сталина и того парня из Алабамы. Восхитительно! Короче, бог освобождает от грехов принудительно и без личного участия грешника в процессе искупления. Силком в рай! Так?
– Ну…
– Апофеоз идиотизма!
– Но…
– Ты – дикарь! Язычник! И ты и в самом деле веришь, что бога можно найти в этих дворцах с позолоченными куполами? В душных залах, набитых золотом, иконами и прочим хламом? И для спасения души нужно-то всего лишь прийти, пробормотать какую-то ахинею типа «Отче наш» и воткнуть свечку? Для спасения души! Души!! Для вечного блаженства в райских кущах с ангелами и амброзией! Потрясающе…
Внизу декорация сменилась, там мерцали купола – золотые репки. Хвостики с крестами тянулись вверх, в фиолетовое небо. Золотые крестики наивно и беспомощно пытались достать до туч, но нет, не дотягивались. Неужели он прав? Две тысячи лет блужданья в потёмках, две тысячи лет вранья и крови. Двадцать веков мы строим храм Картонной Луны. Нет… нет!
– В любви! – крикнул я. – Суть – в любви! Нет смысла, нет логики, но есть любовь! И в этом суть!
– Ладно… – выдохнул устало жрец. – Не веришь мне, послушай его!
Вдали что-то блеснуло, в темноте возник силуэт, стремительно приблизился и превратился в негра средних годов. Негр висел в воздухе и был похож на Обаму, но с небольшой курчавой бородкой, тугой, как мочало и с серебристой проседью.
– Да, ребята, – Обама подмигнул мне, впрочем, без улыбки. – Вы, конечно, напортачили…
Он опустился в невидимое кресло, закинул ногу на ногу и выставил босую ступню.
– Мы? – удивился я, разглядывая чумазую пятку. – Я?
– И ты, дорогой мой, и ты! Кончено! Ведь ты писатель! Писатель! Интеллектуал, казалось бы…
– И?
– Что и? – Обама подался вперёд. – Что и? Это я тебя спрашиваю «что и?». О чём ты пишешь? Что ты чувствуешь? И что чувствую твои читатели?
Он как-то быстро разозлился и совершенно на пустом месте. Я начал вежливо:
– Видите ли…
– Вижу! – оборвал он. – Вижу и знаю!
– Литература, как и любой вид искусства, вовсе не обязательно должна нести функцию…
– Кончай эту набоковщину!
– А вам Набоков не нравится?
– Нравится. Как стилист. А сюжеты – дрянь. «Камера обскура» или «Король, дама, валет» – язык божественный, а фабула – патока и пошлятина, и даже на сценарий мексиканского сериала не потянет. Пока читаешь – кайф, а закрыл книжку – алло, Владимир Владимирович, ну как же так?
Он укоризненно покачал головой и снова подмигнул мне.
– А ведь именно в сюжете смысл – понимаешь? Ведь я сам поэтому притчами говорил: человек словесные финтифлюшки забудет, а хорошая история непременно в душу западёт. Образ – в нём сила! Помнишь про верблюда и игольное ушко? Хит на века! Или точная метафора! Лицемер гробу подобен позолоченному: снаружи красив, а внутри кости мёртвые, смрад и мерзость. Важна и динамика повествования – вот смотри: И отделят ангелы злых от праведных; и ввергнут злых в печь огненную: и будет там плачь и скрежет зубов. Неплохо, а? Скрежет зубов! Но всё равно главное – сюжет. История! Никакая изысканность формы не спасёт текст, если фабула слаба.
– Он знает! – захохотал сверху жрец. – Беллетрист! Мастер слова!
Я не понял кого монстр имел в виду – меня или Обаму.
– Лишний раз напомнить не помешает, – негр подмигнул, – даже мастеру слова.
Похоже, речь шла всё-таки обо мне.
– Но мы отвлеклись. Вернёмся к теме, – он скрестил на груди мускулистые руки, коричневые, точно отлитые из горького шоколада. – Христианство. Дело в том, что я не планировал создавать общественную религию…
– Как?
– А вот так! Кружок, тайную секту, эзотерическую школу – половина из сказанного мной предназначалась лишь для узкого круга посвящённых…
– Апостолов?
– Господи! Каких апостолов – учеников!
Он в сердцах плюнул в сторону.
– Каждое из моих изречений есть часть сложного практического учения. А учение в целом представляет собой оккультную или, если хочешь, эзотерическую систему самовоспитания и самоподготовки, которая вне оккультной школы теряет смысл. И нет ничего наивней, чем пытаться понять учение без соответствующей подготовки. Без обучения, тренировки и достижения определённого уровня. Каким нужно быть идиотом, чтобы интерпретировать внутренние постулаты школы, как правила поведения для всего человечества? Я никогда не учил, чтобы каждый, повторяю – каждый! – человек не противился злу, подставлял левую щёку после оплеухи по правой, отдавал последнюю рубашку… Это всё исключительно для внутреннего пользования!
Негр говорил страстно, даже лоб вспотел.
– А они собрали всё в кучу, – продолжил он, сердито пуча глаза. – Перемешали, добавили отсебятины и объявили это правилами общепринятой морали. Даже словечко придумали – христианская добродетель. А ведь и идиоту ясно, что человеческая натура противоречит этим нормам. Человек не то что соблюдать их, он понять их не может. Результат – ложь и самообман. Религия, основанная на ханжестве и лицемерии. Но ведь им это только на руку…
– Кому им? – перебил я.
– Работникам культа! Отцам церкви! Наместникам бога на земле!
– Ха! Кому-кому? Жрецам Картонной Луны! – гаркнул сверху великан.
Он давно разжал кулак, я устроился на его ладони, поджав ноги по-турецки.
– Именно! – подтвердил негр. – Вдумайся: христианское учение основано на Евангелиях, но весь порядок и уклад жизни христианских народов направлены против них. Возьми любую эпоху, любую страну… Я говорю – не собирай богатств земных, а они что делают? Говорю – возлюби ближнего, как себя самого. И что? Я тебя спрашиваю!
Я пожал плечами. Он разошёлся не на шутку.
– Инквизиция! Крестовые походы! Ты скажешь – древняя история, да-да, тыщу лет назад, мрачное средневековье… А ты не думал о том, что вся история христианской цивилизации – это история войн? История массовых убийств, публичных казней – сожжений, четвертований, коллективных распятий и сажаний на кол. Причём, чаще всего убивают единоверцев, братьев во Христе! За две тысячи лет не было и дня, чтоб раб божий, помолясь, не выпустил кишки соседу. Резня две тыщи лет! Кровь, враньё и лицемерие! И всё во имя торжества христианских добродетелей! Справедливости и братской любви! Двадцать веков!
Он размахивал кулаками перед моим лицом, я незаметно отодвинулся назад.
– Успокойтесь, – пробормотал. – Ну зачем так-то уж…
Говорить этого явно не стоило. Негр выпучил глаза. Точно задыхаясь, разинул рот с сотней сахарных зубов.
– Что-о?!
– Не надо так переживать, – промямлил я с глупой улыбкой. – Увы. Людская натура. К тому же всё давно…
Я не мог найти слово, потом ляпнул:
– Устаканилось.
– Устаканилось?! – взревел он. – Ах ты, сукин сын! Устаканилось! Да я тебя… беллетрист поганый…
Конца фразы я не услышал. С молниеносной грацией Мохаммеда Али, с мощью стальной пружины и силой чугунного молота его правый кулак, описав красивую дугу, врезался мне в челюсть. Мир взорвался и погас. Пала кромешная тьма. Последнее ощущение: моя голова – круглый уличный фонарь, по которому кто-то со всей дури треснул палкой.
12
Уи-ик-квик-вик… Уи-ик-квик-вик… Проклятое колесо скрипело, занудно повторяя всё те же три ноты. Должно быть именно такие мелочи сводят человека с ума. Три ноты, три звука. Поворот – и снова. Уи-ик-квик-вик. Телега? Арба? Похоронный катафалк, набитый трупами? Дождь, чёрная глина, общая могила. Торопливый священник, карманная библия, пьяные могильщики бросают лопатами известь на трупы. Известь клубится и белым туманом встаёт из могилы.
Скрип колеса… Или скрипка-лиса? Ух, я бы эту лису…
Странное ощущение – лицо болело изнутри. Казалось, кости черепа раскалились докрасна и жгли мышцы и сухожилия. Прожигали до кожи. Особенно, слева. Да, левая нижняя часть – челюсть, подбородок и скула, – всё это жарко пульсировало.
Сквозь веки пробивался свет. Деревянными ладонями я ощупал вокруг – шершавая сухая гадость. Горизонтально плоская, мягкая и неподвижная. Похоже на диван. Никуда, значит, не везут. Уже хорошо. Скрип трансформировался в птичью трель. Чёртова фауна успешно имитировала несмазанную телегу.
Осторожно приоткрыл глаза. Точнее будет сказать в единственном числе – левый глаз не открывался. Поднёс руку к лицу, немыми пальцами тронул щёку и чуть не заорал от боли. Даже на ощупь левая часть головы казалась вдвое больше правой. Там сконцентрировалась вся боль мироздания. Я застонал, стон перешёл в вой. Стало полегче и я огляделся одним глазом. Угол потолка с протёком в виде острова Кипр без обиняков намекал, что я лежу в гостиной. Окно было распахнуто, вместо голых сучьев там зеленели листья.
– Как… это?.. – проблеял я. – Уже… уже… весна?
Живи Набоков в Вермонте, он бы написал примерно так: мне нравятся эти места; потому ли, что зачин этого слова отдаёт тягучей терпкостью столь нелюбимого мной напитка, похожего скорей на микстуру от кашля своим застенчивым разнотравьем и влекущим снова в то мандариновое детство, простуженное, но радостное – ёлка у Корсунских, белая матроска, поцелуй в тёмной кладовке с привкусом нафталина и маминых духов (кажется это были «Aidez-moi, s’il vous plaît»); потому ли, что его прыткая весна тормошит мою вегетарианскую душу своей варварской неукротимостью, не знаю: но как я был рад очнуться ранним утром и топать в пудовых сапогах на босу ногу навстречу ручьям, шлёпать по талому снегу, без шапки, с мокрой головой, подставляя лицо капели и солнцу!
– Ева! – простонал я. – Ева…
Прислушался. Ни звука.
– Преврати меня в Набокова и отправь в Швейцарию…