Никто не отозвался и я пополз в кабинет.
– Ого! – в голосе Евы удивление явно перехлёстывало сострадание.
Я хотел возмутиться, но челюсть не двигалась. Напоминало анестезию у дантиста.
Ева хихикнула, осеклась.
– Извини-извини, сейчас мы тебя починим. Нон че проблема, – почему-то перешла на итальянский. – Грацие! Лей э мольте джентиле. Ун аттимо!
Я зачем-то задержал дыхание. А ремонт действительно занял несколько секунд. К счастью – ощущение оказалось не из приятных: наверное так себя чувствует заливной карп. Голову и всё тело стянуло клейкое желе, упругое как тугая резина. Но боль ушла, я выдохнул. Провёл пальцами по лицу. Всё было на месте. Попробовал открыть рот – полный порядок!
– Ты знала что, Иисус – негр?
– Мулат.
– Мулат-метис, какая разница?
Она брезгливо сказала:
– И всё-таки все русские расисты. Даже цивилизованные, вроде тебя.
– У нашего народа была трудная история. Похлеще, чем у негров.
– Только с той разницей, что вы сами себя мучали. И мучаете. Русский садо-мазохизм. Истязание как квинтэссенция национального бренда. Можешь, кстати, поблагодарить, что привела тебя в божеский вид.
– Спасибо.
– Не стоит благодарности. Всегда рада.
– Слушай, тут уже весна вовсю! Как я всё прозевал?
Она не ответила. Мы помолчали. Я разглядывал своё отражение в стекле плаката с последнего концерта Джона Леннона в Мэдисон-Сквер-Гарден. За четыре месяца до смерти. Интересно, что он бы сейчас делал – Джон?
– Что там было? – расчёсывая волосы пальцами, спросил я. – Жрец, храм, какая-то луна?
– Если ты сам не понял, объяснять смысла нет, – отрезала Ева. – В Швейцарию отправь…
– Что-что? – я сделал вид, что не расслышал.
– Ничего. Инфантилизм невероятный! Мне вообще кажется, что я тут с тобой время теряю… Ангельское терпенье и то лопнет.
– Не понял…
– Вот именно, – с мрачным злорадством заключила она. – Вот именно.
За окном потемнело, там, похоже, собирался серьёзный дождь.
Налетел ветер, упругим шквалом пригнул все деревья разом. Лес зашумел и испуганно присел. Ёлки истерично замотали макушками. Осины, показав изнанку листьев, вмиг из зелёных стали пепельными. В верхнем угла окна растекалась фиолетовая чернота, она двигалась с севера. Далеко, чуть ли не в Канаде, ухнул гром. Могучее эхо покатилось, словно чугунный шар по крыше. В доме звякнули стёкла.
– Шторм! – не скрывая злорадства, объявила Ева. – Библейских пропорций.
– Это ты? – укоризненно спросил я.
– Почему я? Думаешь, кроме меня некому?
Тьма за окном сгустилась. Лес почернел и превратился в мохнатое чудище, живое и страшное. Чудище выло, ворчало, ворочалось. Ветер трепал деревья, рвал листья, ломал сучья.
– В штате Вермонт объявлено чрезвычайное положение…
– Кто сказал? – я сел в кресло, лениво закинул ногу на ногу.
Я был в носках, один был с дыркой. В целом поза не произвела впечатления вальяжности, на которое я рассчитывал.
– Ты ж радио не слушаешь.
– Подумаешь – ветер.
– Нет, не ветер. Осадки в виде дождя.
Над ёлками, кувыркаясь и истерично каркая, пронеслась крупная ворона. Снова шарахнул гром, гораздо ближе. Я вздрогнул.
– Осадки… А у тебя тут, кажется, речка рядом? – ехидно спросила Ева. – Не боишься?
– Не боюсь. Ты что, думаешь, – я полный идиот…
– Не, ну почему полный…
– Перед тем как купить этот дом, мы просмотрели местный архив: за сто с лишним лет не было случая затопления. Ни одного случая…
– А что ж ты тогда так трясся зимой? Когда речку льдом закупорило? А?
Да, то было не самое приятное из воспоминаний.
– Не трясся. Просто следил за развитием ситуации.
– А-а! Мониторинг!
К вою ветра добавился ещё какой-то звук. Он напоминал гул, – плотный и ровный шум. Шум приближался, рос и постепенно превратился в рёв.
– Что это?
Это был ливень. Вода обрушилась лавиной. Стеной.
Порой я склонен к преувеличению, иногда меня можно обвинить в излишней драматизации, но вот сейчас – истинная правда: дождя такой мощи я не видел в своей жизни.
Дальний лес размазался, его очертания слились с серым небом. Ближние ёлки стали плоскими, точно аппликация из чёрной бумаги. Лужайка перед домом быстро превращалась в пруд, ещё торчал ёжик травы, но в пять минут утонул и он. Деревянные лавки поплыли, ржавый мангал обречённо стоял по колено в воде. Полыхнула молния – пейзаж дрогнул и на миг стал мёртвым негативом, вроде старых снимков из полицейской хроники. Тут же с оглушительным треском шарахнул гром. В звуке была мощь и ярость, точно наверху кто-то безумный крушил кувалдой гигантский буфет. Я непроизвольно выругался матом.
– Вот именно, – злорадно поддакнула Ева.
Щёлкнув выключателем, зажёг настольную лампу. Небесному безумцу с кувалдой моя идея насчёт света явно не понравилась – следующий удар молнии вышиб пробки. Кабинет погрузился во тьму. Часы показывали двенадцать ноль семь. Полдень. Скамейки отчалили от мангала и неспешным караваном отправились в сторону леса.
– Поплыли! – с детским восторгом воскликнула Ева.
Её слова я расслышал с трудом. Ливень колошматил по крыше, внутри дома стоял дробный гул, как в жестяном барабане. За окном уже плескалось полноценное озеро. Мангал тонул. Привстав на цыпочки, он в отчаянии выставил из волн лобастую крышку с кованным кольцом. Рухнула поленница, дрова дружной флотилией двинулись вслед за скамейками.
Я выскочил на крыльцо. С крыши водопадом низвергался ревущий поток. Волны уже бились о вторую ступеньку. Дальше, до самого леса, простиралась свинцовая рябь воды. Утонула клумба, утонула дорога. По серым волнам бродящими полосами хлестал ливень. Сарай вымок, почернел и не очень убедительно изображал из себя фрагмент Венецианского пейзажа. Рядом антрацитовым обелиском сиял сейф. Моя машина погрузилась по самый бампер: я не очень разбираюсь в технике, но было ясно, что завести мотор вряд ли удастся.
Плюнув в дождь, я шарахнул дверью и вернулся в кабинет.
– Поговорим? – предложила Ева с хищным энтузиазмом.
– О чём? – рухнув в кресло, я вытянул ноги. – О чём?
– О ком. О Вере.
– Зачем? Её больше нет. Всё.
– Ты хочешь вернуть её?
Вопрос был задан слишком в лоб, слишком кардинально, слишком откровенно – мне вдруг стало душно.
– Ты хочешь вернуть её? – повторила Ева, точно вколотила гвоздь.
– Я хочу вернуть себя. Себя! Понимаешь?
– Не ори! – гавкнула она и добавила почти ласково, – вот ведь псих…
– Извини…
– Ладно. Ты, надеюсь, понимаешь, что наши возможности почти не лимитированы? Я взъерошил волосы, сжал ладонями лицо. Мне было безумно жаль себя. Сладкая горечь, приторный яд. Самое искреннее сострадание – сострадание к самому себе, – да, я упивался этим чувством.
– Нет, так дело не пойдёт… – Ева была явно недовольна. – Не думала, что ты такой непонятливый…
Она строго посмотрела мне в глаза.
– Ну что, дать тебе последний шанс?
Мне было всё равно. Пошли вы все к чёртовой матери. Шарахнул гром, на кухне звякнули тарелки. К чёртовой матери…
Голова моя внезапно налилась чугуном, тело отяжелело. Шум ливня стал глухим, каким-то ватным. Полки с книгами поплыли вбок, за ними отправилось окно. Словно мешок, набитый сырым песком, я медленно начал сползать со стула на ковёр.
– К матери…
13
Я открыл глаза и увидел мёртвую равнину, пустую и серую, точно покрытую мягким пеплом. Сверху висело плоское небо мышиного цвета. Было душно, как после летнего ливня, который не принёс прохлады, а напротив, наполнил сумерки сырым жаром. Пахло тёплой гнилью и мокрой землёй.
На возвышении, вроде кургана, угадывались фигуры. Три – две мужские, одна женская, женщина сидела в кресле на тонких, высоких ножках, мужчины стояли с боков. Я знал – это сон и поэтому интуиция играла более важную роль, чем зрение: неразличимые в сумраке детали без труда дорисовывало моё воображение. Я не мог разглядеть лиц, но я уже догадывался об этих людях. Я сказал – людях?
Тот, что слева был в костюме арлекина, скроенном из пёстрых лоскутов. Его шляпа напоминала шутовской колпак, украшенный серебряными бубенцами, такие же бубенчики сияли на его малиновых сапогах. Нет, не шут, – возразил кто-то в моей голове, – фокусник.
Подойдя ближе, я увидел в его руках четыре предмета – меч, пентакль, огненный шар и чашу с водой. Он ловко ими жонглировал. Четыре стихии, – сказал тот же голос, – ты видишь четыре магических символа в действии. Движения фокусника, полные тайного смысла, уверенные и лёгкие, казались игрой, пустой забавой. Но каждое новое сочетание символов сопровождалось неожиданным видением – то вспыхивала радуга, то с треском рассыпались искры, а то откуда ни возьмись вылетала стая изумрудных колибри.
– Для кого он так старается? – спросил я. – Где зрители?
– Ему не нужны зрители. Вглядись в его лицо.
Лицо его постоянно менялось, словно одна маска превращалась в другую. От безумного калейдоскопа рябило в глазах, я не успевал разглядеть одно лицо, как оно тут же сменялось следующим. Кое-кто мне был определённо знаком – я узнал птичий клюв Данте, тараканьи усища Дали, напудренный парик Моцарта.
– Ты понял смысл? – спросил голос.
– Да, – соврал я.
И я увидел другого, того, что стоял справа.
В рваном платье, грязный, он напоминал нищего. Попрошайку, юродивого – такие обычно ждут медяков на ступенях церкви. На плече бедолаги сидел жирный ворон и долбил его клювом в висок. В босую ногу впился скорпион. Другую обвивала гадюка, жирная и блестящая, похожая на чёрный садовый шланг.
– Безумный, – подсказал голос.
Впрочем я и без подсказки догадался, что у парня с головой не лады – он улыбался. Улыбался блаженно, как человек, обитающий в своём тайном мире.
– А что там в мешке у него? – спросил я.
Блаженный сжимал в руках тюремный сидор из драной рогожи.
– Меч, пентакль, огонь и вода.