– Но кто это всё придумал? Кто?
Ева выдержав паузу, просто ответила:
– Мы.
– Кто – мы? – я подался вперёд. – Кто?
Без ответа.
– Кто? – начал злиться я. – Кто вы такие в конце концов? Инопланетяне? Ты можешь объяснить в конце концов?
Ничего – ухмылка и насмешливый взгляд.
– Чёрт тебя побери – кто? Кто вы?! – орал я уже в голос. – Потомки погибшей цивилизации? Дети богов? Секта безумных шаманов?
Злость и унижение, плюс усталость и головная боль – я сорвался. Непростительно, но объяснимо. Она слушала, снисходительно ухмыляясь – с таким лицом родители пережидают скандал пятилетнего засранца. Вот ведь сволочь, да ещё с таким превосходством!
– Ева! В конце концов это просто невежливо… – выкрикнул я истерично. – Унизительно, в конце концов!
– Унизительно! – она захохотала. – Господи… прямо до слёз… Унизительно…
– Кончай ржать! Дура!! – взревел я и от души саданул кулаком по столу.
Что-то треснуло – то ли стол, то ли рука. Бутылка подпрыгнула, стакан с карандашами покатился и упал на пол.
– Ух, какой нервный! – с притворным испугом воскликнула Ева. – Руку не порань!
– Ты… ты… – от ярости я начал заикаться. – Ты – д-дурацкая башка! В бутылке! Ты кончай тут… Выкобениваться!
Последнее слово я выкрикнул пополам с бабьим визгом. Откуда взялся этот истеричный голос, эти базарные выражения? Генетика – это не только мамаша-буфетчица, копнёшь глубже, а там и дикари, и людоеды.
– Вот именно! – Ева снова читала мои мысли. – Именно! Варвары! Особенно вы – русские! Лоск ногтем сколупнуть, а под ним – орда, зверьё…
Уже не контролируя себя, я схватил бутыль, – тяжёлая, сволочь! – поднял над головой и со всего маху грохнул о пол. Зажмурился, ожидая взрыв осколков. Но ничего не случилось – бутыль тупо, как чугунное ядро, грохнулась в ковёр и снова встала вверх горлышком. Будто ванька-встанька.
Ева хохотала.
Я вернулся с молотком. Наклонясь, прицелился и с размаху долбанул в стекло. Молоток ударился и отскочил будто от стальной плиты. В воздухе повис тихий металлический звон – как от камертона. Бутылка крутанулась волчком и замерла, снова встав горлом вверх. На стекле не осталось даже отметины. Мои руки дрожали, молоток ходил ходуном. Я замахнулся, но раздумав, бессильно опустил руку. Молоток без звука упал на ковёр. Как во сне.
Ева задыхалась от хохота.
Держась за стенку, я поднялся. Как пьяного меня качнуло вбок. Ухватился за край стола. Я сипло дышал ртом, точно конь после скачки. Внутри всё тряслось – вот так, должно быть, людей хватает кондрашка. Вот ведь сволочь – ну и духота! Вытер лицо локтем.
Поднял бутыль с пола, прижал к животу, как арбуз. Шатаясь, вышел из кабинета. Ева перестала смеяться.
– Не будь идиотом! – крикнула. – Стой!
Крыльцо превратилось в причал. Верхняя ступенька уже была под водой. Волны перехлёстывали через край, гуляли по доскам террасы, как по палубе. В углу мокрой тряпкой лежала какая-то бурая гадость. Пригляделся – то был труп лисы.
– Ты что – чокнулся? Ведь любое желание… ну, почти… кроме там бессмертия и прочих глупостей. Деньги, слава – что ещё? Ну? Ведь так славно было, а?
Я подошёл к краю, порыв ветра хлестнул ливнем в лицо.
– Ну, погоди-погоди, – испуганно тараторила Ева. – Погоди! Давай поговорим! Я ведь хотела, как лучше… Чтоб ты понял… Правда-правда! И если что… или обидела как… прости. Серьёзно! Прости – слышишь?
Я слышал. Но знал, что отвечать нельзя. Нельзя ни в коем случае.
– Ну ты и кретин! – злобно выкрикнула Ева. – Дурак! Своими руками, а?
Она, похоже, поняла, что меня не переубедить.
– Ведь ты ж урод! Калека убогий! Никакой психоаналитик тебе не поможет! Ты хоть сам-то это понимаешь, ущербный? Ведь я хотела правду тебе показать, правду! И помочь! Нельзя же всю жизнь, как страус, голову… Нужно честно и до конца… И дело не в Линде той, и не в бабье бесконечном… У тебя ж вместо души – дыра! Пробоина, размером с галактику! И никакой Линдой ты её не заткнёшь! Дыру эту!
Гром, мастерски разбитый на басовые октавы, шарахнул прямо сверху. Инстинктивно я присел. Гром ворчливо укатил за лес. Я выпрямился и, размахнувшись через голову, швырнул бутыль в воду.
Бросок вышел так себе. Бутылка вынырнула метрах в десяти. Мелькнуло белое пятно лица. Течение потянуло бутыль, сперва неспешно, как бы нехотя и лениво, после всё быстрей и быстрей. Покачиваясь, точно оторвавшийся буй, она уносилась вдаль. То исчезая, то выглядывая снова, Ева в последний раз играла со мной в прятки.
– Дыра… – выдохнул я, садясь на мокрые доски. – Сама ты…
Штаны тут же промокли, мне было плевать. Нужно честно – вот тут она права. Честно и до конца. Мёртвая лиса скалила зубы, будто ухмылялась. Я пальцем дотронулся до клыка, белого и острого, точно осколок фарфора. Честно и до конца. А если честно, то страшно. Вдруг вся жизнь окажется враньём и пустышкой. И все высокие устремления и поиски смысла не больше, чем пафосные фразы и театральные позы, цель которых незатейлива – ложь. Враньё. Себе и другим. Ну, конечно, себе в первую очередь.
Глухим раскатом бухнул гром. Гроза уползала на восток. Ливень наконец выдохся и превратился в унылый дождь. Небо, грязное и низкое, закрашенное серой краской, как борт эсминца, подёрнулось рябью, там появились прорехи, за которыми угадывался свет. Если ты, конечно, веришь, что там есть свет. Если веришь в солнце, в синее небо и прочую банальную чушь. В большинстве случаев – это вопрос веры. И не более того.
Что-то нужно было делать с мёртвой лисой. Я поднял труп, тело оказалось совсем лёгким. Похоже, это был лисёнок. У меня никогда не было собаки, я не мог даже примерно определить возраст. Вера говорила, что местные индейцы приручали лис, даже охотились с ними.
Что-то нужно делать с лисой. И что-то нужно делать с зеркалами. Ведь тут такое дело – в зеркале лицо с твёрдым подбородком и жёсткой линией челюсти. Выражение решительности даже в горизонтальном положении. Женщинам такие лица нравятся, они говорят – вот, мужское лицо. Настоящее мужское лицо – говорят они. Что верно – все эти юные херувимчики и адонисы с их румянцем персиковых щёк и томностью голубых глаз к пятидесяти годам превращаются в евнухов с бабьими рожами, белокурые локоны сменяет лысина, розовеющая сквозь предательский зачёс. А у тебя – седоватый ёжик, загорелая помятость и твёрдость подбородка. С таким лицом хорошо ночью спасать женщин, стариков и детей. Крушение поезда и чтоб дождь. Треск вертолётов и прожектора. Или что-нибудь тревожное в горах – лавина или обвал. Тут хорошо днём и чтоб много снега. Канаты лимонного цвета и стальные крючки и карабины. А после – репортёры, камеры, микрофоны – и никакого пафоса, лишь усталый взгляд, улыбка и скромное обаяние. Или обаяние скромности. Приятно быть значительным, но ещё значительней быть приятным. Шучу, разумеется.
Что делать с лисой? Лису нужно похоронить. Когда спадёт вода. Точнее – если вода спадёт. Задняя нога лисы вдруг дёрнулась. Или показалось? Нет, вот ещё раз. Я плечом толкнул дверь, на кухне нашёл полотенце. Взлохмаченную, но относительно сухую, завернул лису в свитер, толстый, в таких ходят исландские рыбаки и поэты в Челси. Получился неуклюжий кулёк из которого торчал острый нос с замшевой пуговкой на конце. Странно, почему у меня никогда не было собаки?
18
К рассвету вода начала уходить. Уходила тихо и незаметно. Я сидел на открытой террасе второго этажа, уткнув подбородок в мокрое дерево перил. Пейзаж, серый и мутный, как в фильмах Фрица Ланга про нибелунгов, нерешительно проступал из тьмы, невнятные объекты формировались из призрачных теней и предрассветного марева. Лисёнок, завёрнутый в свитер, спал у меня за пазухой.
Мне казалось, что я нащупал ответ.
Под утро заметно похолодало, с минуту я не мог вспомнить какой сейчас месяц. Было смутное чувство, что начало октября. Нет, наверное всё-таки ещё лето, ну в крайнем случае – сентябрь. Сентябрь, точно. Год назад, прошлым сентябрём, в самом конце, мы были в Калифорнии, хоронили Вериного отца.
Мы застали старика живым. Впрочем, слово «живым» будет некоторым преувеличением. Он приходил в сознание и снова проваливался то ли в сон, то ли в бред. Врачи продолжали колоть лекарства, хотя ни о каком выздоровлении речь уже не шла. Лейкемия, у нас её называли «белокровием», в детстве она представлялась мне таинственным и аристократичным недугом, на самом деле просто отключала внутренние органы, один за другим. Обыденно, как прижимистая хозяйка, что бродит перед сном по квартире и гасит лампочки – на кухне, в сортире, в прихожей – ишь, скоко киловатт нажгли в прошлом месяце! Да, примерно так – почки, печень, лёгкие… Самый действенный способ – переливание крови, всей крови и раз в неделю. Ведро крови каждые семь дней.
Я оказался рядом, когда он пришёл в сознание. Разглядывал его жуткие руки, белые, с каким-то лимонным оттенком. Он учил меня играть в гольф лет десять назад. Иногда мы играли в теннис, у него была сказочная подача – хлёсткая и мощная. Не думаю, чтобы я ему особенно нравился. Впрочем, тут без претензий, – я сам себе не сильно нравлюсь.
– А, это ты… – сказал он с лёгким разочарованием, точно на моём месте ожидал увидеть архангела.
Мне удалось заставить себя взять в руку его кисть – холодную, а главное – лёгкую, как птичье крыло. Спросил какую-то глупость, вроде – ну как?
– Страшно… – ответил он просто. – Очень страшно.
Вся эта чушь про синие губы, запавшие глаза и прозрачную, как папиросная бумага, кожу оказалась правдой. Ещё был жуткий кадык, острый, точно застрявший в горле камень. Ещё – реденькая седая щетина. Я никогда не видел его небритым – он был настоящим джентльменом, Верин старикан, – крахмальные сорочки, туфли, ногти, часы на серебряном браслете. И ещё он верил в бога. По-настоящему, без дураков, – не воскресные прогулки в церковь и молитвы по праздникам, а серьёзно – он даже библию читал с карандашом, что-то выписывал оттуда в блокнот. Так, должно быть, верил в бога Эйнштейн или Ньютон. Мне он как-то сказал – человек верит в бога вопреки доказательствам. Именно в этом суть веры.