И вдруг – страх. Мне-то казалось, дураку, он вприпрыжку побежит туда – к тем сияющим вратам.
После похорон мы вернулись домой, прилетели ночью. Битый час разыскивали машину на стоянке – ни я, ни Вера не помнили, где мы её бросили. Я сел за руль, хоть прилично выпил в самолёте. Шесть часов полёта, получилось как-то само собой. В Вашингтоне стояла духота. Над городом в мутной дымке висела размазанная луна, воняло тиной. Отлив обнажил широкую полосу чёрной жижи, казалось, берег залит застывающей смолой. Я никогда не любил этот город, хоть и прожил тут шестнадцать лет. Зачем-то повторил эту фразу вслух. Вера не ответила. Даже не повернулась. Скосив глаза, я разглядывал её профиль на фоне окна, за которым неслась ночная обочина. Да, дочь своего отца, раньше я не замечал сходства.
За всю неделю мы сказали друг другу от силы две дюжины слов. На мою последнюю фразу – я уезжаю в Вермонт – Вера просто кивнула. Точно я собирался выйти за газетой.
Прошло одиннадцать месяцев. Я в Вермонте. Простота решения оказалась обманчивой. Должно быть старик был прав в главном – всё дело в вере. И не обязательно в бога.
Лисёнок проснулся и начал скулить. Я распахнул холодильник – упаковка пива, жгучий мексиканский соус, полбутылки белого вина. Я нырнул глубже – засохший сыр, пара подозрительных банок неясного происхождения. Комок фольги, который я не рискнул разворачивать. Тут же лежала буханка каменного хлеба. На дне маслёнки желтел кусок оплывшего сливочного масла.
Масло лисёнку понравилось. Он азартно лизал его острым розовым языком, гоняя маслёнку по кафелю кухни. За окном совсем рассвело, но утро не задалось – солнце едва проглядывало. Натянув резиновые сапоги, я громко протопал на крыльцо.
Вода ушла. Река, грязная и злая, шумно пенила мутные волны, унося вниз по течению мусор и обломанные ветки с яркой листвой. Ветра не было. Мокрые и тёмные деревья молча стояли в оцепенении, точно после обморока. Трава под сапогами жирно чавкала. С удовольствием шлёпая по лужам, я прошёл к сараю. Сейф исчез. Не веря глазам, я наклонился и потрогал ладонью траву. На том месте, где он стоял ясно отпечатался прямоугольник, трава там была бесцветной и вялой. Будто мёртвой. Осторожно, точно боясь кого-то вспугнуть, я заглянул за угол сарая. Пусто было и там.
– Не, – возразил я неизвестно кому. – Чушь…
Невероятно, чтобы вода утащила такую тяжесть. Я рассеянно пожал плечами и пошёл дальше. Берег был покрыты мусором, который обычно оставляет морской прилив – щепки, камни, водоросли. Попадались пластиковые бутылки и смятые банки из-под пива. В сучьях яблони застрял изуродованный пляжный зонт – из комка белого и жёлтого брезента топорщились стальные спицы. Дальше валялась резиновая покрышка от грузовика, ещё дальше – белела рябым стволом, вырванная с корнем, берёза. На опушке леса я набрёл на гинекологическое кресло, приплывшее неизвестно откуда прямо с куском пола. Стараясь не вдаваться в символизм находки, я повернул обратно к дому.
Если бы у меня оставалось последнее желание – чего бы я пожелал? Мысленно перебрав варианты, пришёл к выводу – ничего. Да, скорее всего, ничего. Желания сами собой разделились на две категории: карликовые и циклопические. Ещё была категория утопических, вроде бессмертия и мира во всём мире, но желания такого сорта выходили за рамки здравого смысла. О чём Ева в своё время предупреждала.
Я шёл по опушке соснового бора. Прежние хозяева обнесли этот кусок земли колючей проволокой. То ли тут когда-то паслись их коровы, а может быть, овцы, то ли заграждение адресовалось лесному зверью. Проволока проржавела, деревянные столбы сгнили и поросли мхом. Моя русская память, не отягощённая сельскохозяйственными образами, тут же выдала две ассоциации – тюрьма и война. Как же они нас выдрессировали! Ничего кроме окопа или вышки с пулемётом в голову даже и не пришло. Я тронул пальцем ржавую колючку. Интересно, а о чём думала Вера, глядя на эту проволоку? Все три года я обещал жене разобрать ограду. Три с половиной. Я подошёл к столбу, пнул сапогом в основание, под мхом оказалась труха. Столб, покачиваясь, повис на проволоке. Гниль! Да тут даже и инструменты не нужны, голыми руками можно. Ну и ногами, конечно.
Ржавая проволока легко ломалась, я без особых усилий выдирал её из трухлявых столбов. Удар сапогом – от пинка столб разлетался фонтаном рыже-зелёной трухи, точно дряхлый пень, ещё удар, ещё. Я вошёл в раж, рвал и комкал проволоку, она топорщилась, норовила расцарапать лицо. Местами железо не сгнило и под оранжевой пылью ржавчины скрывалась крепкая сталь. В азарте я не заметил как порвал штанину, сквозь джинсовую тряпку на бедре проступило бурое пятно. Ах ты дрянь! Штаны совсем новые! Битва приобретала личный характер.
Ограда не сдавалась. Несколько раз я падал, но тут же вскакивал и снова бросался в бой. Рычал и плевался, как янычар-берсерк. Вдобавок к джинсам, разодрал рукав куртки, вся одежда теперь была в земле, траве и ржавчине, пот тёк по спине, по лицу, щекотно лез в глаза. Руки, чудовищные, будто чужие, были липкими от крови и грязи.
– Дурак, хоть перчатки бы надел, – ласково проговорил знакомый голос.
Это было так неожиданно, что я застыл. Будто меня застукали за чем-то неприличным. Голос прозвучал совсем рядом, я оглянулся.
– Не туда смотришь.
Теперь голос доносился из леса. Я раздвинул кусты орешника, начал вглядываться в темень чащи. Там хихикнули.
– Я на секунду забежала – проститься. Мы расстались как-то не так… Нехорошо расстались.
– Прости, – буркнул я. – Нервы…
– Да я сама тоже… Ты извини, ладно?
Я пожал плечами и сел в траву, поглядел на чумазые ладони. На правой красовалась глубокая царапина в форме полумесяца.
– К тому же за мной последнее желание.
Я не мог припомнить, чтобы она обещала, но возражать не стал. Хотя, одно, тем более, последнее желание, – бессмысленно. Поэтому ничего умнее сигареты и не приходит в голову на эшафоте. Я поднял голову – надо мной плыли облака, незатейливые, будто нарисованные художником-примитивистом.
– А можно я на потом оставлю? – спросил.
– Конечно, – покладисто согласилась Ева. – Видишь, кое-что ты всё-таки понял.
Да, кое-что. Процесс важнее результата – раз. Некоторые истины невозможно объяснить, до них можно лишь своим умом дойти, иногда доползти на карачках, на кулаках. Это – два. И третье, самое важное: последнее желание – оно вроде атомной бомбы. Его нельзя использовать. Сила последнего желания не в исполнении, а лишь в возможности его исполнения. Эфемерное гораздо мощней материального. Инфантильная привязанность к предметной стороне мира отвлекает нас от понимания его сути.
– Молодец, – с материнской ноткой похвалила Ева. – Да, и ещё: всё гораздо проще. Как только тебе начинают вкручивать какие-то головоломки – будь то экономика, политика или отношения с бабой, так и знай – врут.
– А смысл жизни? А счастье? С этим как?
– Элементарно. Возьмём, к примеру тебя.
Я настороженно выпрямился. Меня задел её тон, легкомысленный и игривый – так болтают о чепухе, вроде скандала в малознакомой семье, где муж оказался гомосексуалистом, жена спилась, а дочь приняла магометанство и убежала с горнолыжным инструктором в Афганистан.
– Вот ты – человек творческой профессии.
Я кивнул, ожидая какого-то обидного дополнения. Но Ева перешла к сути и отчеканила:
– Люби, что делаешь. Делай, что любишь.
Я ждал продолжения, но она молчала.
– И всё? – мне не удалось скрыть разочарования. Она фыркнула.
– Вот! Об этом я и толкую! Ты ожидал услышать наукообразную ахинею с малопонятными словами, которыми так любят козырять проходимцы, называющие себя философами и психологами.
– Нет… Но…
– Никаких таких но! Принцип устройства прост. Механика одна и та же. В основе всего – энергия. Энергия, переходящая из одного вида в другой. И всё. Любое творение – картина, симфония, книга – это результат приложения энергии. Энергии любви или ненависти. Можно писать любовью – как Моцарт, а можно страхом – как Шостакович. У энергии безумия свои оттенки: жемчужная – Врубеля или васильково-соломенная Ван-Гога. Злость и ненависть похожи, но у злости больше красного, ненависть оперирует в чёрно-сером спектре – Отто Дикс, например. Или поздний Гойя.
– А Дали?
– Дали – пижон. Ты ещё Церетели вспомни. Мы же говорим о творцах, а не об имитаторах. Отсутствие страсти – вот что выдаёт имитатора. Страсть может быть буйной, вроде Рубенсовской. Или как у Делакруа – помнишь его мавританский цикл? «Охоту на львов» или «Резню в Алеппо»? А может тлеть тихо, неприметно. Как у Вермеера или Рембрандта.
Она замолчала, я слизнул кровь с ладони и сплюнул. Тень от облака неслась по лужайке, точно кто-то наверху спешно менял декорации – яркий свет сделал всё вокруг ярким и трехмерным. Вспыхнула мокрая трава, листья заблестели, как глянцевые. Луч продрался сквозь крону сосны и, угодив в пруд, рассыпался на сотню солнечных зайчиков. Вот уж точно – если тебе не нравится погода в Вермонте, просто подожди пятнадцать минут.
– Вот так, примерно, – её голос теперь доносился откуда-то сверху, я задрал голову, там плыло облако с голубой дырой в форме сердца. – Моментальная трансформация плоского и скучного в живое и радостное. Искусство в чистом виде.
Было слышно, что она улыбается. После добавила:
– И последнее…
– Что?
– Умойся. Смотреть стыдно.
Я кивнул. Поднялся с травы, отряхнул колени. Джинсы и куртка были безнадёжно испорчены.
– Ну всё, – сказала она. – Иди.
– Всё?
– Всё.
Смена декораций – солнце скрылось за облаком. По листве пробежал ветер. Сквозь шумный шелест с реки донёсся кряк утки. Всё.
– Ева? – позвал я.
Позвал так, на всякий случай. Прекрасно знал, что её уже нет. Постоял с минуту, рассеянно разглядывая траву под ногами. Не знаю почему пошёл не к дому, а в сторону пруда. Каменные ступени спускались в янтарную воду, на верхней ступеньке грелись на мелководье мальки форели. Услышав шаги, они брызнули врассыпную.