Я стянул резиновые сапоги, правый носок был в крови. Должно быть пропорол колючей проволокой. Раздеваться было лень, я осторожно шагнул на скользкий камень, постоял, осмелевшие мальки вернулись, начали тыкаться в носки. Вода оказалась теплей, чем я ожидал. Комнатной температуры, что называется. Я шагнул ниже. Любопытный тритон, похожий на крошечного динозавра, плавным брассом обогнул моё колено и сонно застыл в сантиметре от поверхности. Я зашёл по пояс, потом по грудь. Вода пробиралась внутрь одежды, куртка надулась пузырём на спине. Ступени кончились, под ногами был песок. Я оттолкнулся, легко и бесшумно поплыл на середину пруда. Скользил плавно, как это делают коварные аллигаторы в болотах дельты Миссисипи. Или там живут крокодилы? Никогда не понимал разницы.
Я лежал на спине, раскинув руки крестом. Две старых сосны, что росли на самом берегу напротив друг друга, смыкали надо мной могучие лапы. На ветках правой висели зелёные шишки, левая сосна, похоже, болела – шишек не было, нижние ветви превратились в сухие коряги. Над соснами синело небо и текли равнодушные облака, подо мной было три метра озёрной воды. Ближайший сосед обитал в пяти километрах. До Нью-Йорка шесть часов на машине. Если без пробок. До Вашингтона – десять.
Я висел между небом и землёй. Одинокий, никому не нужный, вздорный и не очень умный эгоист. Он парит – скажет поэт, болтается – поправит прозаик. На самом деле я погружался – одежда намокла, становилась тяжелей и я постепенно начал уходить под воду. Тонуть.
Надо мной пронеслись две малиновки. Приземлились в орешнике и устроили там базар. Ни кустов, да и самих птиц я не видел, но знал, что орехи уже созрели. Или почти созрели – малиновки у нас соревнуются с белками и зелёные орехи всё-таки лучше чем никаких орехов. Нет, всё-таки птицей я бы не хотел стать. Уж лучше аллигатором. Хотя, с другой стороны, полёт. Но ведь наверняка осточертеет на второй день, будешь сидеть на ветке и смотреть телевизор – или что у них там вместо этого.
Я погружался. Пузырьки воздуха щекотно ползли по спине, находили лазейки в одежде и бесшумно выскакивали на поверхность. Одинокая лягушка деликатно пела в зарослях ириса. Он топорщился вдоль берега и волшебно расцветал каждый июнь сине-фиолетовыми кляксами, а сейчас напоминал простую деревенскую осоку. Глупую траву, непригодную даже на корм коровам. Вроде твоей писанины – вплыла в мозг ядовито сладкая мысль. Тут же стало тягомотно тоскливо, жалость к себе растекалась по телу, как приторная отрава. Да-да, кому она нужна, твоя писанина? Нетрезвые мысли циничного мизантропа. Выдумки, выдающие себя за истину. Ты хочешь человечеству открыть глаза, сразить каким-то откровением. Хочешь сказать страшную правду. Но при этом пользуешься фантазиями и ложью. Мы все лжецы, но ты сделал ложь своей профессией. Ага, из любви к истине! Я вру ибо хочу правды! Хочу предупредить! Пророк и мессия! Дельфийский оракул! Да и кто сейчас читает книги? Ты сам уже почти перестал читать – когда ты последний раз был в книжном? Книги! Да что там книги – ты сам-то кому-нибудь нужен? Понимаю – жестокий вопрос. Но если не теперь, то когда? Вот сейчас, буквально через минуту, ты уйдёшь на дно и ведь ничего – слышишь, ни-че-го! – ровным счётом ничего в этом проклятом мире не изменится!
Лягушка выдала трель и замолкла, точно решила подслушать. Нет, это просто вода залилась в уши и теперь кваканье доносилось как от соседей за стеной. Ватная тишина – она напоминала прихожую, тебя впустили, захлопнули дверь и из-за твоей спины ещё доносится слабый уличный гомон, но сейчас откроется другая дверь – главная. Ты сделаешь шаг… И как же прав был Гамлет, что только страх, лишь страх один удерживает нас… Да, кстати! А ведь я забыл спросить у Евы, как обозначить то желание – последнее, главное, – в голове же постоянно толпится армия глупостей – то пить хочется, то есть, то жарко тебе, то душно. Ведь так можно случайно захотеть какой-нибудь ерунды – ну лимонада со льдом, например, в знойный полдень, и ненароком, на какую-нибудь чушь это самое заветное желание и…
Плавно слетел кленовый лист. Слишком плавно для обычного кленового листа и явно нарушая законы тяготения, он медленно проплыл прямо надо мной. Ярко красный, этот лист словно отклеился с канадского флага. Какой безнадёжный, какой осенний цвет. Если бы высший суд приговор выносил цветом, то смертный приговор непременно был бы красным. В форме кленового листа.
19
Утонуть оказалось не так просто. В последний момент что-то сработало, какой-то инстинкт скорее всего. Икая, кашляя и сморкаясь одновременно, я выполз на карачках на мелководье и упал лицом в ирисы. Меня вырвало озёрной водой и горькой слизью. Гортань саднило, точно я разжевал и проглотил стеклянный стакан. Прямо над ухом радостно застрекотал кузнечик, у нас они крупные и голосистые, что цикады.
Онемевшее тело постепенно приходило в себя и меня начал колотить озноб. Я попытался встать. Сделал несколько попыток, берег пруда дыбился и качался как палуба. Наконец удалось. Мокрая одежда, тяжёлая и ледяная, липла к телу, на негнущихся ногах я заковылял к дому. Оттуда доносился тихий скрип, он повторялся снова и снова, будто кто-то без конца открывал и закрывал старую дверь. Нет, должно быть, птица. Зубы мелко клацали, звук этот отдавался в мозгу и мешал думать. Перед сараем стояла машина, новенький трёхдверный «форд» с вашингтонскими номерами. Скрип оборвался. Я остановился.
– Вера… – прошептал, улыбаясь, и пошёл к крыльцу.
Она сидела на веранде в кресле-качалке и разглядывала меня с любопытством, точно не до конца узнавая. Я выпрямился и попытался придать походке неспешную грацию непринуждённости.
– Ты… – она привстала, по лицу пробежала гамма эмоций от удивления до испуга. – Ты…
– Да. Пруд, – подсказал я, неопределённо махнув в сторону водоёма. – Вода. Промок немного.
Вера медленно подошла, подкралась, точно боясь вспугнуть – меня? Себя? Что-то незримое между нами? Взяла мою руку в свою, тёплую, почти горячую. Приблизила лицо, вглядываясь в глаза. Она – высокая, Вера, почти одного роста со мной. От неё пахло кофе и ещё чем-то вкусным, кажется, корицей.
– Ты одичал.
Я кивнул.
– У тебя лисы по кухне гуляют.
– Это знакомая лиса.
– Я её отпустила в лес.
– Ничего. Потом вернётся.
– Одичал… – Вера покачала головой. – Тебя нельзя оставлять одного.
Она обняла меня и крепко прижалась. Мокрый насквозь, с клацающими зубами, я стоял и улыбался, как дурак.
– Промокнешь… – пробормотал я. – Ты в ту пекарню заезжала, у заправки? Где булочки эти… с корицей…
– Да, горячие, – тихо, будто выдавая секрет проговорила она мне в ухо. – Из печки прямо. Пойдём.
А после я лежал в ванне, в горячей воде, почти кипятке, и ел булку. Булка не успела остыть и была ещё тёплой, корица сыпалась в воду и плавала островками коричневой пыльцы. Я не помню, чтоб получал такое наслаждение от незатейливой комбинации тепла и пищи. В приоткрытую дверь мне был виден потолок кухни, по сосновым балкам бродили огненные пятна. Вера вставала, гремела кочергой и тогда на потолке вспыхивали рыжие зарницы. Иногда она что-то говорила – негромко, наверное, беседовала с огнём. Саму Веру я не видел, лишь величавую тень, что вырастала вроде тени отца Датского принца в первом акте трагедии. Я жевал булку и снова улыбался как дурак. Всё было хорошо, всё было просто здорово.
Я не стал её спрашивать, почему она решила вернуться. Наверное, боялся услышать правду. Мои отношения с правдой весьма запутаны, тут нужно соблюдать предельную осторожность. Я не защищаю ложь, даже ложь во спасение, по мне любое враньё порочно в своей сути. Просто иногда неведение представляется мне благом.
Мы лежали в темноте, лежали молча, но я знал, что Вера не спит.
– Жарко… – её горячие губы щекотно коснулись моего уха.
Я встал, распахнул окно. Обомлел, хоть и видел эту бездну звёзд не в первый раз. Холодная ночь степенно втекла в спальню, я поднялся на цыпочки и вдохнул из всех сил. Пахло дождём, мокрой травой, сосновыми иголками. И чем-то ещё – такой свежий, такой знакомый запах. Невидимая река что-то сонно бормотала, изредка доносился крепкий стук упавшего яблока. Ковш Медведицы удобно расположился в треугольном вырезе чёрного леса. Если набраться терпения и пристально смотреть вверх, то можно заметить, как звёздное небо плывёт над землёй.
Движение это едва заметно и тут нужно завидное терпение. Я поёжился и, тихо ступая, вернулся в тепло.
– Осенью пахнет, – Вера повернулась на бок и прижалась щекой к моему плечу. – Яблоками.
Я лежал не шевелясь. Вера уже спала. Она уютным теплом дышала мне в ключицу. Мыслей не было, кажется, я улыбался. Было на удивление спокойно и хорошо. Я просто лежал и слушал, как в холодной темноте падают яблоки.
Кровать чуть качнулась и отчалила. Отчалила и легко заскользила в сторону восхода. На горизонте проступило перламутровое сияние, там просыпалось солнце. Перламутр растёкся и превратился в ртуть. Я дотянулся до весла и, встав на колени, начал грести. Рукоять весла, отполированная до тёплого блеска, ладно сидела в ладони. Грёб мерно – справа, слева. Справа, слева. Уверенные движения, без плеска, без брызг – ещё бы! – ведь я был мускулистым гавайцем с шоколадным загаром и гирляндой цветов на шее. Из-за горизонта кто-то выдохнул розовым – нежно, так дышат на зеркало, – и тут же персиковая благость растеклась ввысь, на полнеба. Солнце выставило золотистую дольку. Та засияла самоварным блеском, бескорыстно и радостно. Начала пыжиться, расти. Море, безупречно гладкое, стало лазоревым. Вдруг кто-то качнул лодку – что за чёрт! Кто там – акула? Кит? Или сам сдуру налетел на риф? Ещё раз! Ещё!
Гавайский рай померк, я проснулся. Вера трясла меня за плечо. На полпути к реальности я уже понял, что случилась какая-то беда. Растерянной Вера бывает редко, бывает сердитой или серьёзной, саркастичной или хмурой. Бывает злой, чертовски злой.
– Олень… – она неуверенно показала в сторону окна. – Что-то надо делать…