Я не сразу понял, что там происходит. На опушке, у самого леса, я увидел оленя. Мне показалось, что у него перебиты передние ноги: зверь мучительно пытался встать, но снова и снова падал. Движения напоминали конвульсии.
– Что… – пробормотал я. – Что с ним?
Олень дёрнулся и опять уткнулся головой в траву. Верины ногти впились мне в запястье.
– Проволока. Там проволока.
Олень запутался в колючей проволоке. Нашей колючей проволоке, которую я собирался убрать все три года. Олень попытался встать и упал снова.
Босиком, на ходу натягивая джинсы, я побежал в кладовку. На верхней полке, за пыльной коробкой с ёлочными игрушками, нашёл холщовую сумку с инструментами. Вывалил всё на пол. Среди отвёрток, гаечных ключей, беспризорных шурупов, гвоздей россыпью и прочего слесарного хлама, нашёл кусачки.
Процесс представлялся просто: поглаживая зверя по шелковистой шее и успокаивая ласковыми словами, нужно перекусить ржавую проволоку в нескольких местах – и всё. И всё?
Увидев меня, олень испуганно рванулся. Проволока впилась в горло, потекла кровь. Истоптанная трава уже была вся в красных кляксах. Я поднял руки, точно сдаваясь.
– Тихо-тихо… – шёпотом проговорил я, зачем-то показывая оленю кусачки. – Вот – смотри. И не надо нервничать… Мы сейчас эту…
Зверь скосил на меня безумный глаз. Шарахнулся в сторону и снова упал. Осторожно ступая, я подошёл ближе. Проволока стягивала грудь и передние ноги, из рваных царапин на животе и шее текла кровь.
– Ну как же ты так… – выставив кусачки, я почти дотянулся до проволоки. – Вот мы сейчас…
Олень захрипел и попытался лягнуть меня. Я отскочил, олень снова упал.
– Так дело не пойдёт, – пробормотал я. – Лягаться не надо. Лягаться нехорошо…
Олень вытянул шею, снова захрипел.
– Он по-русски не понимает, – Вера неслышно подошла, она стояла за моей спиной. – Его надо усыпить.
– Точно! – я повернулся. – Как же я не догадался! Принеси мне пожалуйста мой арбалет и стрелы с наконечниками, смазанными снотворным зельем.
– Я серьёзно.
– Вера!
– Не ори.
– Я не ору. Просто громко выражаю свои эмоции. Мы в глуши, в Вермонте! Лес! Дикий лес! Это ж тебе не канал «Дискавери»! Программа «В мире животных»! Глушь и дичь! Тут даже мобильной связи нет! Компьютер еле пашет. Телефон на проводе – девятнадцатый век!
– Должна быть какая-то служба. Не может не быть. Как в Вашингтоне ил Нью-Йорке – «Контроль за животными».
– Вера! – взмолился я. – Какой контроль?! Тут из власти – один шериф на всю округу!
– Вот ему и позвоним!
Я смолчал, шумно выдохнул и отвернулся. Может, она и права. Все мои старания только напугали зверя и он запутался ещё туже. Я сжал бесполезные кусачки, пару раз клацнул в воздухе. Олень снова дёрнулся.
– Прости-прости… – я сунул кусачки в задний кармана. – Видишь – нету.
Выставил пустые ладони. Олень лежал на боку, вывернув голову, смотрел на меня одним глазом. От этого взгляда хотелось удавиться. Я и представить не мог, что во взгляде зверя может быть такая концентрация ужаса. Вот он – животный ужас в чистом виде. Смесь беспомощности, безумия и страха. Такие глаза, должно быть, у них на бойне. Стараясь не делать резких движений, я опустился на корточки. Карий глаз следил за мной неотрывно.
– Прости, видишь, какая беда приключилась, – я говорил ласково, тихо, как говорят с насмерть перепуганным ребёнком. – Мы что-нибудь придумаем, как-нибудь тебя выручим… Ты, главное, не дёргайся, видишь, как эти чёртовы колючки тебя исполосовали… В кровь исполосовали.
Ярко-алые струйки стекали аккуратными полосками по боку. Как ленточки – так наивные художники средневековья изображали кровь в сюжетах распятия и страстей. Малиновые капли идеальной формы блестели на мокрой траве, как рассыпанные бусы. Зелёный цвет является дополнительным к красному, находясь рядом они создают максимальный контраст. А если их смешать на палитре, то получится серый. Цвет исчезнет – одна краска убьёт другую. Но, может, те средневековые художники не были так наивны, как нам это представляется? Может, это мы движемся не в ту сторону? Ведь суть искусства не в копировании мира, а в создании своей – новой вселенной. Пусть это всего лишь раскрашенная доска с тремя ангелами и одной чашей посередине.
Донёсся шум мотора. Потом хлопнула дверь, я услышал голоса. Верин и мужской, хозяйский баритон, уверенный и обстоятельный. Я обернулся – через залитую солнцем поляну в мою сторону шагал шериф – шляпа, звезда, сапоги, – я видел его мельком пару раз раньше, – на дороге и в продуктовом. Он стоял за мной в кассу и держал в руках гигантский арбуз. Я ещё пошутил насчёт торговых отношений с Чернобылем. Он не понял, но засмеялся. У него был золотой зуб – передний. Единственный золотой зуб, который я видел во рту белого человека за всю мою жизнь в Америке.
Олень испуганно всхрапнул, совсем как лошадь, – он тоже заметил шерифа. Вера шла следом, прямая, крепко скрестив руки на груди, точно она продрогла. Только сейчас я обратил внимание, как она похудела. Вернее, заметил ещё вчера, но то было в темноте и наощупь. Шериф молча приложил два пальца к шляпе, я кивнул в ответ. Мне всегда хотелось иметь именно такую шляпу – белый «стетсон», с широкими, чуть загнутыми, полями; я даже как-то примерял такую в магазине – там торговали ковбойскими аксессуарами – сапогами с хищными носами из крокодила, кожаными жилетами, ремнями с литыми бронзовыми пряжками и, разумеется, шляпами. Продавщица ахала – вылитый Пол Ньюмен, Вера уклончиво молчала, но я мельком заметил в зеркале её лицо. Короче, шляпы у меня нет, что, пожалуй, к лучшему: вряд ли у меня хватило бы духу показаться в таком виде на людях.
Шериф присел на корточки рядом. Крякнув, скрипнув кожей портупеи и хрустнув коленными суставами. Ему было сильно за пятьдесят, – крепкий мужик, загорелый, с большими, точно клешни руками, наверняка охотник и рыболов, как пить дать суровый отец и строгий муж (но, несомненно, добрый дед), – его уже лет двенадцать местные выбирают шерифом. Тут, в Вермонте, шерифа выбирают прямым голосованием сроком на четыре года. Меня поначалу забавляла подростковая наивность американцев в выборах руководствоваться главным образом внешними данными кандидата. Со временем, однако, пришлось признать правоту такого подхода: ну посудите сами, ведь не может быть какой-нибудь очкастый ханурик дельным шерифом. Равно как нельзя ожидать мудрого правления от плешивого коротышки-президента. Безусловно, бывают исключения, но они как раз-то и подтверждают правило.
Вера продолжала стискивать себя руками, она стояла чуть поодаль и, болезненно морщась, смотрела на оленя. Шериф тоже его разглядывал, но без особых эмоций.
– Пятилеток, – поднимаясь, сказал. – Хороший зверь.
– Мы думали, усыпить… – я тоже встал. – И…
Шериф оглянулся на Веру, что-то буркнув, отстранил меня рукой, как-бы отодвигая в сторону. Расстегнул кобуру и достал пистолет – я как завороженный глядел на его воронёный армейский кольт седьмого калибра. Шериф щёлкнул предохранителем, поднял руку и выстрелил. Я машинально повернулся к оленю. Пуля попала в лоб. В самом центре белого ромба чернела круглая дырка. Крови не было. Просто чёрная дырка. Звон от выстрела вернулся эхом, пахнуло порохом. Так пахнут новогодние хлопушки, кисло и горько. От этого дыма жуткий кашель.
– Разделать сможете? – шериф застегнул кобуру. – Или прислать кого?
Потом приехали какие-то люди, громкие и бородатые, на грузовике с мятым бампером. Мы ушли в дом. Вера сидела как каменная и неотрывно смотрела в огонь. Иногда вставала, подкладывала полено и снова опускалась в кресло. Снова стискивала себя до белых костяшек. Я блуждал по комнатам, изредка заглядывал в окно – мельком и против своей воли, будто за стеклом открывался вид в преисподнюю.
Мужики ловко разделались с проволокой, они курили и смеялись, после закинули оленя в кузов. Вера вздрогнула, этот звук мёртвого тела о жесть мне вряд ли удастся так просто выкинуть из памяти. Я подошёл к креслу, положил руки Вере на плечи. Огонь полыхал вовсю, внутри расцветали пламенные пейзажи; рождались, наливаясь жаром, замки и башни, подвесные мосты, сияющие анфилады и пунцовые сады, а через минуту, с такой же лёгкостью всё это рушилось и исчезало. Мимолётное чудо. Бескорыстная и никому не нужная красота.
– Чудо…
Вера произнесла невнятно, точно во сне. Не оборачиваясь, будто говорила сама с собой. Я молча смотрел в огонь. Она продолжила тем же ровным голосом:
– Даже простую белку увидеть – такая радость. А если оленя, то у меня на целый день настроение особенное…
Я застыл. Мурашки поползли по спине. А Вера тихо закончила:
– Словно маленькое счастье снизошло.
20
Мои отношения с правдой весьма запутаны – вроде отношений между супругами, которые несколько лет жили вместе, потом развелись, а после сошлись снова. И не просто сошлись, а поженились ещё раз. Наверняка, у тебя тоже есть в знакомых такие.
С правдой нужно обращаться осторожно. Как с опасной бритвой – сравнение банально, к тому же такими бритвами никто уже давно не пользуется, но от этого бритвенная сталь не становится менее острой. Может, именно острота стали и пугает нынешних мужчин; они ведь такие нежные, такие ласковые – ну просто лапочки.
Ради правды я готов пожертвовать многим – даже правдой. Она, моя правда, похожа на разбитое зеркало, где отражение мира истинно, но расчленено на фрагменты, вроде осыпавшейся на пол мозаики – вот ультрамариновый кусок неизвестного моря, вот чей-то глаз – карий и, скорее всего, девичий. Ага, а вот чёрный, как сажа, осколок безлунной ночи, а, может, это – тайный грех и, вполне возможно, что именно твой. Или мой.
Хочу сделать тебе подарок, предупрежу сразу – я его украл. Существуют вещи без которых человеку живётся худо – знаю по себе; и мой подарок – одна из таких жизненно важных вещей. Это – осколок давнишнего лета, фрагмент из девяноста дней, закрученных лентой Мёбиуса, и потому бесконечных. Там нет начала и нет конца, смотреть это кино можно с любого эпизода. От этого удовольствие не становится меньше.