Пока Хлобуев с Павлом Ивановичем, Муразов спокоен. Понимая, что лишил Чичикова всякой возможности приумножить собственное достояние, он берет те небольшие деньги, что остались у Павла Ивановича после неудач первого тома, и пускает их в оборот. Как у Мидаса, всё, к чему прикасается Муразов, делается золотом, и капитал Чичикова быстро растет. Ни о каких благодарностях Муразов и слышать не хочет. Между ними будто само собой устанавливается, что, как и Хлобуев, Павел Иванович занимается богоугодными делами, а деньги, которых с каждым годом становится больше, просто милость Господня. Конечно, время от времени случаются и поручения Муразова, связанные с коммерческими интересами, но это как бы попутно: коли Чичиков так и так едет в Астрахань, Самару или, например, Петербург, заодно он выполняет и то, что просит Муразов. Впрочем, Чичиков помнит, что, пусть его доля невелика, иногда ее и под мелкоскопом не разглядишь, по воле Муразова, он, Павел Иванович, в его предприятиях компаньон, законный пайщик.
Чичиков по-прежнему, как любил и любит, беспрерывно колесит по стране. Ездит и на Дунай, и на Дон, и на Волгу — Верхнюю и Нижнюю. Муразов уже мало связан с питейными домами и винными откупами, всё больше с хлебом, который баржами возит со Средней Волги, икрой, рыбой с уральских и астраханских промыслов. Другие интересы у него на Верхней Волге. Здесь почти каждый год он открывает новую хлопчатобумажную фабрику или красильню. Контрагенты Муразова — сплошь староверы. Многие, подобно ему, давно перешли в единоверие, среди остальных есть и поповцы, и беспоповцы. И те и те люди истово верующие.
Нельзя сказать, что раньше Чичиков ничего о староверах не знал: первоначальный капитал, как известно, он сколотил на таможне, помогая староверам с реки Ветки контрабандой перевозить через границу парижские и лионские ткани. (Еще при царевне Софье, спасаясь от гонений, десятки тысяч их перебрались в Польшу и расселились здесь на землях панов Халецкого и Красильского.) Но тогда Чичиков смотрел на староверов просто как на свое хоть и скромное, но доходное поместье, что же до веры — ничего, кроме дикости, фанатизма, в ней не видел, оттого меры правительства против раскольников казались ему разумными, главное, вполне мягкими.
И сейчас то, что происходит в нем, начинается не с веры. Он видит, как староверы заключают миллионные сделки, при этом никто и не вспомнит о гербовой бумаге, о канцеляриях и поручителях, люди верят друг другу на слово, и оно надежнее любых официальных договоров. Что его могут обмануть, никому и в голову не приходит. Сам Чичиков — человек чиновный, все низшие канцелярские ступени он прошел шаг за шагом, и его поражает, что такое вообще может существовать в России. Но это есть, причем отлично работает, и он, снова и снова в этом убеждаясь, всякий раз приходит в восторг.
Возвращаясь в Петербург, Павел Иванович останавливается у Муразова. По вечерам за чаем они подолгу беседуют о делах и просто о жизни. Муразов не скрывает, что относится к Чичикову с симпатией. Он хвалит его уравновешенный характер, его энергию и предприимчивость. Чичиков напоминает Муразову его самого в молодости. Конечно, он видит, что развитие Павла Ивановича шло уродливо, до недавних пор он был обыкновенным жуликом, однако, хорошо к нему относясь, убеждает себя, что в нынешнее время, если ты гол как сокол, без шаромыжничества не проживешь. Иногда он понимает, что смотрит на Павла Ивановича уж в чересчур идеальном свете, но, в общем, склоняется, что выводы делать рано.
Предметы, о которых они говорят, разные, но сейчас, узнав людей, с которыми Муразов ведет дела, Чичиков начинает интересоваться и всем, что касается раскола. Муразов охотно рассказывает об Аввакуме и братьях Денисовых, о Выге, Ветке и нынешних монастырях на Иргизе. Он разъясняет Чичикову суть расхождений старообрядческих толков и согласий поповцев с беспоповцами, но и не только. Сам давно единоверец, о расколоучителях Муразов говорит с преклонением, хотя, упаси Господи, ни в чем Павла Ивановича не агитирует. На Чичикова эти рассказы действуют.
Тогда как раз начинается новая полоса гонений на староверов. Больше прочего ценя порядок и стабильность, Николай I несколько лет колебался, не мог решить, то ли ему и дальше вести себя с раскольниками мягко, как завела еще бабка, императрица Екатерина, а отец император Павел и брат император Александр неуклонно продолжали, то ли пришло время суровости. На последнем, ссылаясь на то, что раскольники усилились, чрезмерно размножились и, если у империи в будущем случатся затруднения, могут выступить на стороне ее врагов, настаивают митрополит Московский Филарет и два Голицыных — московский генерал-губернатор и недавно назначенный саратовский. Они также настраивают императора против раскольников, как когда-то фараона его советники — против евреев.
Впрочем, Николая пугает не число раскольников — по некоторым данным, оно уже превышает четверть населения империи, важнейшие для государства области, такие как Поморье и Верхняя Волга, горно-заводской Урал и казачьи земли от Яика до Кубани и Дона, сплошь заселены староверами — и не их деньги, а то, что, как пишет Филарет, раскольники сформировались в особую в государстве сферу, в которой над иерархическим господствует демократическое начало. Его же убеждение, что священник, ушедший в раскол, есть нарушитель присяги императору. Под влиянием этой партии Николай склоняется к мысли, что старообрядчество есть явление не церковно-обрядовое, а политическое и антигосударственное.
Начинается разорение и закрытие монастырей в крупнейшем старообрядческом центре на Иргизе. Священники, ушедшие в раскол, насильно возвращаются под юрисдикцию Синода. Детей, которые воспитывались при Преображенской и Рогожской общинах, если им от трех лет до двенадцати, переводят в казенный воспитательный дом, всех старше забривают в кантонисты. На исходе царствования Николай распускает Преображенскую и Рогожскую старообрядческие общины в Москве и Волковскую в Петербурге. Тогда же указом все браки беспоповцев, заключенные вне церкви, объявляются недействительными, а дети, что в них прижиты, незаконнорожденными. Мысль, что революция вообще везде и всегда дело рук незаконнорожденных детей, что ее правда — именно их правота, я предполагал сделать несущей, центральной во второй, а может быть, и в третьей частях «Мертвых душ».
Сегодня рыхлил и измельчал землю. После обеда просеял ее через сетку. Булыжника целый борт. Что касается «Синопсиса», продолжаю, где прервал. Для Муразова и тех, кто ему близок, новые законы — страшный удар. Их надежды, что обе веры прорастут одна другую и никоновский разлом сойдет на нет, рушатся. Однако порвать с единоверием Муразов не решается. Чичиков знает: вожди Преображенского и Рогожского согласий пытаются его убедить, что другого пути нет, необходимо выйти из подчинения Синода и восстановить древлеправославную иерархию, он как будто соглашается, но говорит, что принять участие в этом деле пока не готов.
Меняются и разговоры, которые он ведет с Чичиковым. Тон прежний, ласковый, внимательный, но о гонениях нет и речи. Подслушивать некому, просто Муразов боится параллелей с нынешним временем. Раньше он рассказывал, что староверы думали на Петра, что он антихрист и все Романовы — дьявольское семя, рассказывал, как староверы мучились без святых даров, не имея возможности ни причаститься, ни вступить в брак и оставить потомство. Передать свое дело дальше. Оттого многие в конце концов и перешли в единоверие. Рассказывал, что в разгар гонений обезлюдевали целые области: спасаясь от антихристовой власти, староверы тысячами бежали куда глаза глядят, а те, кто не имел сил подняться, во Славу Христа вместе с семейством сжигали себя на гарях.
В Польше, Австро-Венгрии, Турции, говорил Муразов, и сейчас живет не меньше миллиона беглецов. Подобных предметов они больше не касаются, но, в общем, в этом и нет нужды. В самом Павле Ивановиче начинается работа. Она трудна, уж больно нова и незнакома дорога. Дело в том, что сам Чичиков ни с чем подобным этим гонениям не знаком, чаша сия его миновала. Он и окрест себя похожего не упомнит. С другой стороны, новичку многое яснее, нет лишних самообманов, упований на лучшее, что и куда идет, видно хорошо. Всё же, как бы четок ни был расклад, своим для людей, которые за эту правду приняли муки, не стать. У Чичикова уйдет три года, чтобы внутрь себя принять грехи мира, день и ночь быть ими преследуемым, в итоге же совладать со злом.
После искуса он даже внешне сделается другим. Располагающая упитанность, гладкость фигуры и лица, которые с удовольствием описывал Николай Васильевич, как и фраки цвета наваринского дыму с пламенем — его любимого, — уйдут невозвратно. Он изменится так сильно, что никто из прежних знакомых его уже не признает. Но об этом позже. Первое время по возвращении Чичиков, как и раньше, будет нянчиться с Хлобуевым, но скоро Муразов поймет, что ему это в тягость, и подберет для своего протеже другого компаньона. Потом без ссор, споров и объяснений Павел Иванович и вовсе уйдет из муразовского дома. Похоже, что с ним происходит, для Муразова давно не тайна, во всяком случае, относится он к Чичикову со всё большим сочувствием. В общем, простятся они нежно, и дальше два года Муразов о его жизни ничего знать не будет.
Между тем собственные муразовские дела идут обычным чередом. Он, как и раньше, щедро жертвует деньги на богоугодные заведения; храм в честь Покрова Богородицы, высокий, красивый, в его родовом пошехонском селе Ставрово постепенно достраивается, скоро уже будут ставить купола. По-прежнему на попечении Муразова хлобуевское семейство, к которому он сильно привязался, в сущности, считает за свое. Всё это Чичиков и застанет, когда в тридцать первом году опять объявится в его доме.
Нельзя сказать, чтобы Муразов не догадывался, как Чичиков прожил эти два года. В период гонений новые люди попадают к староверам нечасто. Тем более такие, как Чичиков — потомственный дворянин, вдобавок человек незаурядный; хотя он и недавно прибился к их стаду, уже известно, что Павел Иванович изрядно начитан в Священном Писании. Никаких справок Муразов не наводит, да и самого