ости от своего отца, она рассказала о фабриках московского и волжского купечества, о теплоходах на Волге, о телефонизации (одной из старейших в Европе!) и т.п. Кончилось дело так: многие признались, что первый раз в жизни все это слышат.
Между тем Игорь Кривошеий нашел близкие ему идеи в масонской ложе среди масонов-монархистов.
А вскоре случилось событие, которое надолго отвлекло Нину от политических игр:
6 июля 1934 года появился на свет (именно появился — в результате кесарева сечения!) ее сын Никита. Летом 1938 года Нина в первый раз повезла его к сестре в Белград — там в сентябре их и застала весть о войне, о том, что во Франции уже объявлена всеобщая мобилизация. Это было тотчас после того, как немцы оккупировали Чехию. Паника воцарилась страшная. Нина боялась, что вернуться во Францию не удастся, если объявят военное положение, поэтому ринулась с Никитой домой, в сумасшедше тяжелое путешествие. Наконец прибыла в темный Париж, где все фонари были уже затемнены, вокзал тесно окружен конной полицией и в самом деле шла мобилизация… А через три недели умер ее отец..
Елена Исаакиевна уехала в Грецию к родственникам. Нина всецело погрузилась в воспитание сына — няни у нее не было.
Летом 1940 года Нина с Никитой жили в деревне и внезапно угодили в самое пекло, ну просто к черту в зубы, потому что именно Шабри на реке Шэр оказался местом последнего сражения, данного армией генерала Вейгана незадолго до позорного перемирия в Монтуаре, отдавшего Францию врагу, и бесконечное количество беглецов прошло через деревню. То, что немецкая армия скоро появится и в Шабри, становилось все яснее. В каждом дворе рыли траншеи на случай обстрела, в любую минуту все были готовы к эвакуации.
Наступило 18 июня. Париж был уже занят, и войска вермахта безудержно стремились к югу и западу от столицы Франции.
В этот трагический день генерал де Голль произнес по радио свой знаменитый призыв к сопротивлению и продолжению войны вне территории Франции.
Радиоприемник стоял на стуле, Нина опустилась перед ним на колени и накинула на голову два одеяла, чтобы лучше слышать.
Сперва она растерялась: трансляция была из Лондона, и неизвестный генерал призывал продолжать борьбу. Франция проиграла лишь одно сражение, а не войну, говорил он и обращался ко всем офицерам, солдатам, военным инженерам, летчикам и морякам — вступайте в ряды войск свободной Франции, через два часа будет открыта запись по такому-то адресу в Лондоне! Закончил он словами: «Vive la France !» Нина высовывала голову из-под одеял и сообщала всем домашним, что услышала. Кто-то восклицал — да кто же это? От чьего имени он говорит? Да как же это в Лондоне записываться?.. Все были чрезвычайно взволнованы, кто-то даже заплакал. (Уже после войны Нина узнала, что де Голль с трудом выговорил себе время на английском радиовещании, приехал на такси со своим адъютантом).
Скоро Франция была оккупирована.
В конце октября Кривошеины с большим трудом вернулись домой, в Париж. Ей трудно было поверить — немецкие военные на улицах Парижа! Нина два дня не решалась выйти из дома, приняла твердое решение: выходя на улицу, немцев просто не видеть.
Это оказалось отличным приемом, и вскоре она уже спокойно шла за покупками или стояла в очереди за картошкой и овощами, начисто игнорируя встречавшихся офицеров, которые поселились в роскошных гостиницах квартала.
Зима была холодная. Почти все школы были закрыты, детей на улицах Парижа не было видно. В феврале грянула эпидемия гриппа, в жару и диком бронхите валялись целые семьи. Кривошеины жили в старом доме, где в каждой комнате был камин; уголь в зиму можно было достать, Нина топила в столовой печку медленного сгорания, так называемую «саламандру», и от холода семья не страдала. Но питались они плохо, скудно, однообразно, сахара почти не видели, да и соль было трудно достать.
Нина понимала, что сыну нужно общаться с ровесниками, и с трудом устроила его в частную школу на противоположном берегу Сены — не слишком далеко, ходу около четверти часа. И вот они по утрам начали ходить в эту школу. Морозы стояли для Парижа небывалые: минус 15, даже минус 18[1], снегу было уйма, его никто не убирал, и он громадными сугробами лежал вдоль тротуаров.
К весне на улицах Парижа появились автобусы на газогенераторных установках, метро работало более или менее исправно, частных машин не было, такси тоже. Одни немцы гоняли на серых военных машинах — ездили с бешеной быстротой и не обращали внимания на пешеходов. Появились велосипедные «рикши» (коляску везли двое).
Никита никак не мог приспособиться к «новой жизни»… Как-то Нина приболела, и за Никитой смотрела одна милая русская дама по имени Варвара Ильинична. Она водила Никиту в школу и гулять. А в те дни по Парижу сновало бесконечное количество брошенных собак. Около дома, где жили Кривошеины, сновал белый фокстерьер — Нина с Никитой его несколько раз встречали и очень жалели. Этот фоксик вдруг попался навстречу Никите и Варваре, когда они шли из школы, а сразу за собачкой шел, прогуливаясь, высокий немецкий офицер в шинели, в форменной фуражке, со стеком в руке и… с моноклем в глазу! Таких почти карикатурных фигур в немецкой армии уже было мало. Внезапно Никита вырвал руку из Варвариной руки, подбежал к офицеру, встал перед ним, загородив путь, и громко закричал по-французски:
— Возьмите эту собаку! Вы должны ее взять, из-за вас она потеряла свой дом!
Немец, оказалось, хорошо знал французский. Он нагнулся к Никите и сказал:
— Но, мой мальчик, я не могу взять собаку, она не моя.
Никита с плачем стал бить офицера кулачками по шинели и все твердил:
— Это вы виноваты!..
Прохожие остановливались, таращились с ужасом. Но немец довольно добродушно повторял:
— Я сожалею, я сожалею…
Тут бедная, оторопевшая от неожиданности и страха Варвара опомнилась, подбежала и схватила Никиту за руку.
Немец покачал головой, отдал Варваре честь и пошел дальше, а Варвара, не помня себя от страха, дотащила заплаканного Никиту до дома. Конечно, ему невероятно повезло: он нарвался, так сказать, на порядочного человека. Инцидент мог закончиться и плачевно, бывали случаи, когда из-за неосторожного слова ребенка, сказанного при немцах, происходили большие неприятности.
Зима и весна 1941 года тянулись долго.
Над Англией завывали немецкие самолеты.
Каждое воскресенье в десять вечера Нина, накрывшись платками, слушала по Би-би-си передачи, которые вел Джон Бойтон Пристли, известный писатель. Он подробно повествовал о ночной жизни Лондона под бомбежками…
Но вот наступило памятное воскресенье, 22 июня. Нина причесывалась, когда Никита вбежал в ванную с криком:
— Война, война! Гитлер напал сегодня в пять утра!
Нина бросилась к приемнику, перевела на немецкую волну — и сразу полилась речь Геббельса, которую без конца повторяли:
«Сегодня в пять утра наши славные войска…
Сопротивления пока нет, продвижение внутрь страны идет усиленным темпом…»
И буквально через пять минут русские парижане поняли, что это — и их война…
В дверь постучали. Пришли немецкие солдаты и арестовали Игоря Александровича.
Куда увезли — было неведомо. Точно так же были арестованы практически все знакомые Кривошеиных — русские, причем именно мужчины: взяли князя Владимира Красинского, сына великого князя Андрея Владимировича и Матильды Кшесинской; генерала Николая Лаврентьевича Голеевского, когда-то, во время Первой мировой войны, русского военного атташе в Вашингтоне; бывшего адвоката Филоненко… И отца Константина Замбрежицкого, настоятеля церкви в Клиши, и еще, и еще… Оказалось, всего забрали около тысячи человек.
Как Нина и другие женщины ни хлопотали, долго не могли найти концов. Наконец узнали, что мужчины в военных казармах в Компьене, возможно, что их вывезут в Германию… И Нина поехала в Компьень. У лагеря собралось много русских дам. Дежурный офицер был к ним добр, принял и передачи, и записки, и даже ответы вынес… «Что за идиллия?» — недоумевала Нина. Оказывается, оккупанты быстро поняли, что сделали грубую ошибку, арестовав ни за что ни про что самых видных эмигрантов. Но как бы погрозили всем русским парижанам пальцем: «Ведите себя хорошо, а то ведь мы вас всех вывезем в Германию, и дело с концом, а там уж лагерь будет похуже!» Из тысячи человек, арестованных 22 июня 1941 года, многие были освобождены через два-три месяца, остальные — через полгода.
Угрозы бывшим узникам «впрок» не пошли. Как будто этот внезапный арест расставил все точки над «i», как будто подсказал им, что надо делать… Не всем, конечно.
Однако Игорь Александрович Кривошеий решил: он должен как-то помочь тем, кто остался в лагере (а среди них были и люди, чьи семьи остались в настоящей нужде). Он обратился к матери Марии[2], которая стояла во главе общежития и столовой для неимущих при русской церкви на улице Лурмель.
Очень скоро там был создан Комитет помощи заключенным лагеря Компьень, а позднее и всем русским жертвам нацизма во Франции. Комитет просуществовал вплоть до ареста матери Марии гестаповцами в феврале 1943 года.
Это была целая организация, которая действовала под носом у Юрия Жеребкова, приехавшего из Берлина (у него было прозвище — русский фюрер) и назначенного в Париж для управления русской колонией.
Жеребков активно сотрудничал с гестапо, издавал гнуснейшую газетку на русском языке, в которой платили огромные гонорары (однажды Иван Шмелев не устоял, напечатался в ней… и это сильно подпортило ему репутацию среди своих!), выдавал справки «о личности».
Нина долго размышляла: включиться в работу Комитета или нет? Она думала так: раз муж подвергается опасности, то она ради Никиты должна формально стоять в стороне. И когда Игорь Александрович начал вести совсем уж секретную деятельность в боевой организации (он был связным между организациями Сопротивления во Франции и английской разведкой, сотрудничал со «Свободной Францией» де Голля), она ни о чем его не расспрашивала, чтобы даже под пыткой никого и ничего не выдать. Но насколько это было возможно, Нина во всем мужу помогала: принимала деньги для Комите