— Ну что ж, — сказал он, — посмотрим ваши вещички. Вот откройте сумочку свою, что в ней?
Нина открыла сумку, он взял ее, начал по одной вынимать веши. Попался тюбик губной помады, второй.
— Это ваше?
— Да, конечно.
— А зачем вам два тюбика?
— Один везу в подарок знакомой.
— Ну, а может, отдадите его мне?
Вот так номер! Нина растерялась: как быть? Отдать, сказать: «Да ради бога, берите. это же ерунда». Но ведь, так начав, можно, и все остальное делить «на двоих»…
— Нет, — ответила небрежно, — у меня другого подарка с собой нет.
Он молча положил помаду назад.
— А, это что?
— Самопишущая ручка.
— А зачем вам две?
Нина начала злиться, даже голос у нее зазвенел:
— Одна — мне, вторая — подарок мужу.
— А не отдадите мне? Да что же это за наглость такая?! Нина взяла перо из его рук, положила назад в сумку, повторив:
— Нет, это подарок мужу. Я ему уж даже написала, что везу.
Он перебирая остальные вещи, но у Нины с собой в каюте было очень мало чего, все хранилось в багаже, в трюме. Он отобрал три модных журнала.
— Да почему же? — удивилась Нина — Это ведь только моды!
— Нельзя, это запрещено.
Вскоре «смотритель» ушел, и видно было, что он недоволен.
И вот — прибыли. Сначала в Одессу, потом в лагерь для пересыльных, потом, после путешествия в теплушках, в Ульяновск. Остатки эйфорической «ностальжи» все еще продолжали окрылять переселенцев. А вернее всего, они сами нипочем не желали признать, что совершили роковую ошибку. На одной из стоянок Нина увидела мальчишек, которые пекли на костре картошку. Ее с Никитой угостили. Между прочим, она первый раз в жизни попробовала печеную картошку.
Нюхала, ела скорее с интересом, чем с удовольствием, понять не могла, что она ей напоминает…
— Мама, а правда похоже на жареные каштаны? — сказал вдруг Никита.
Мальчишки посмотрели на него дикими глазами: что за штука такая, жареные каштаны? И говор, и вид его, и слова, которые он говорил, — все было странным, чужим.
— Совершенно непохоже, — ответила Нина, изо всех сил стараясь не разрыдаться.
Вот и Ульяновск, который — пока, на первое время, как было объявлено, — определен был местом жительства для репатриантов Якобы огромная честь: начинать жизнь на родине в городе, названном именем Ленина… А между тем страшный был город Ульяновск в те годы — дома не ремонтировались больше тридцати лет, заборы и частоколы месяцами лежали, поваленные на тротуар, — приходилось обходить их, сойдя на мостовую, а там зачастую лужи по щиколотку. Во многих домах обрушились балконы; некоторые висели на металлической подпорке и покачивались на ветру.
Игорь Александрович первым делом повел семью, оголодавшую в дороге, в ресторан. За соседним столиком сидели молодые офицеры из танкового училища. В ожидании обеда они заказали водку — каждому принесли по стакану — 200 граммов — и тарелку черного хлеба. Они подняли стаканы с удовольствием и… выпили все сразу, одним длинным глотком. Нина видела такое первый раз в жизни! Думала, эти молодые парни сейчас под стол упадут, но ничего, все спокойны, кто-то закусил водку корочкой черного хлеба, а другие и вовсе не закусывали…
Поселили семью временно в гостинице.
Жутко показалось в этом обшарпанном, неуютном, грязном помещении. Откуда-то неслись пьяные крики, женский визг… Но ведь сказали же — временно!
Дверь в коридор заставили стулом.
Нину мучила бессонница, но наконец она все же задремала, прижавшись (наконец-то!) к мужу. Рядом на стуле положила свечу и коробку спичек. Проснулась, будто ее кто толкнул, подумала: в комнате творится что-то ужасное… Она чиркнула спичкой, свеча загорелась — со стола посередине комнаты на Нину злыми красными глазами нагло смотрели громадные крысы. Они деловито рвали Никитин рюкзак, который лежал на столе и где осталось немного пшеничного хлеба;
И на полу шла громкая возня. Нина осветила угол — там четыре крысы тащили что-то из вещей в угол, где ими была прогрызена громадная зияющая дыра! Нина схватила свой старый альпеншток (тот самый, с которым когда-то переходила Финский залив и с которым не расставалась как с талисманом), замахнулась на крыс, и они на короткое время куда-то исчезли, но скоро снова все появились и принялись опять грызть и тащить к себе все, что им нравится. Нина попыталась разбудить мужа, но он сонным голосом ответил, что во всех комнатах гостиницы то же самое и что приходится с этим мириться…
Игорь Александрович работал инженером на заводе. Нина блестяще знала французский, английский, немецкий, поэтому ей удалось устроиться в университет на кафедру иностранных языков.
Как-то раз она увидела в расписании, что историю английской грамматики ведет какая-то Н.Я. Мандельштам. «Неужели? — подумала Нина. — Да не может быть!»
Через несколько дней она заметила незнакомую женщину с полуседыми рыжими волосами и сразу поняла, что не ошиблась.
Набралась храбрости и спросила:
— Простите, вы, кажется. Надежда Яковлевна Мандельштам?
Та ответила настороженно и резко:
— Да, а что?
— Вы вдова Осипа Мандельштама?
— Да…
Нина увидела, что она испугалась ужасно. Наверное, в институте никто, кроме тех, «кому следует знать», и не подозревал ничего или даже вообще не знал, кем был Осип Мандельштам.
— Вообразите, — забормотала Нина, — когда-то, когда я была совсем молодой, в конце 1918 года, мне выпало счастье в одном доме в Петрограде дважды видеть Мандельштама, слышать, как он читал свои стихи…
Через минуту они сидели рядом и беседовали, будто старые знакомые, а вскоре Надежда Яковлевна пригласила Нину к себе.
Сперва она одна стала к ней заходить, а потом и с Мужем и Никитой. Однако по ее просьбе об этих встречах никогда никому не рассказывала.
Человек приспосабливается ко всему, и только-только Кривошеины начали приспосабливаться к новой жизни, как… Молния всегда ударяет без предупреждения. А впрочем, можно ли от нее укрыться и спастись?
Игорь Александрович был арестован — как английский шпион, а заодно и французский, как монархист и злейший враг Советской власти. Припомнили ему и его белогвардейское прошлое. Ему ставили в вину сотрудничество с английской разведкой, которой он поставлял сведения о немецких оккупантах во Франции, а еще то, что он.'.. выжил в Бухенвальде! Не убит — значит, предатель… После восемнадцати месяцев нечеловеческого следствия на Лубянке постановлением Особого совещания ему был вынесен приговор: десять лет по статье 58-4 за «сотрудничество с международной буржуазией». «
Да, вот ирония безумного времени! Сначала, после вторжения Германии в Советский Союз, этот эмигрант-антикоммунист был посажен в лагерь за то, что он русский.
Потом попал в немецкий концлагерь как участник французского Сопротивления. А за то, что помогал западным союзникам России одержать победу над Гитлером, оказался в ГУЛАГе…
Пять лет Игорь Александрович пробыл в Бутырской тюрьме в Москве. За это время Нине и Никите было позволено увидеться с мужем и отцом только один раз.
Это свидание принесло лишь еще большее опустошение и отчаяние. Нина не смогла ничего толком мужу рассказать: о своих трудностях нельзя — только расстроишь его, говорить «о деле» запрещено, называть знакомых, пожалуй, лучше не надо… Польза от этой путаной и несвязной беседы была только в том, что Игорь Александрович снова понял: у него есть семьи, его любят, как прежде, его ждут, его ни в чем не винят… прежде всего в том, что он позволил одурманить себя лживыми приманками и пустыми иллюзиями. Впрочем, Нина и сама была одурманена не меньше, и, строго говоря, они вместе расплачивались за легковерие и наивность — расплачивались слишком дорого, невероятно дорого! Ни за что платил только Никита…
Жили Кривошеины после ареста Игоря Александровича так, что сердобольные знакомые иногда подавали им деньги, чтобы с голоду не умерли. В тот вечер, в ту ночь, когда это впервые случилось, был у Нины великий спор с самой собой — как быть? Что же это: она принуждена на улице принимать милостыню — как нищие на паперти?! Но она убедила себя: не только можно, но и должно принимать всякую помощь. Оказалось, смирение и нищета идут всегда рядом, вместе.
А было ли в Ульяновске хоть что-нибудь, что вызывало бы у Нины радость? Во-первых, был там великолепный вид на Волгу, а она разливалась против города на целый километр ширины! Ульяновск стоит на высоком берегу, и эта ширь, этот простор вселяли в душу успокоение, утешение и смирение.
Вторая радость — «Дворец книги». Библиотека и в самом деле находилась во дворце, когда-то построенном архитектором Коринфским. Раньше тут жил симбирский губернатор, а теперь здесь было одно из самых богатых книгохранилищ советской провинции. Нина со многими сотрудниками библиотеки подружилась и познакомилась, и в первую очередь, конечно, с работающими в иностранном отделе. Около девяти тысяч книг насчитывало его собрание — больше французских, но и английских немало, все — из бывших симбирских дворянских гнезд.
Как-то Нина напала там на полное собрание журнала «L'Illustration», с 1857-го вплоть до 1916 года. Нина с Никитой брали их домой по несколько номеров и по вечерам читали, любовались — когда-то на Кирочной в Петербурге семья Мещерских аккуратно каждую неделю получала этот журнал… Да и читальный зал «Дворца книги» был великолепен — громадный, просторный, с высоким лепным потолком. Нина нередко ходила туда посидеть, брала какую-нибудь редкую монографию по искусству — армянскому, грузинскому, персидскому, — то есть такую, которая была абсолютно вне ульяновской жизни, и отдыхала, разглядывая рисунки и любуясь изредка из окон зала на чудесный пейзаж: Волга!
Что и говорить, ее тоска по родине была утолена. Теперь она тосковала по той, другой стране, потерять которую так боялся ее отец.
По Франции!
Когда удавалось купить картошки, Нина пекла пару штук в золе и ела маленькими кусочками — не столько ела, сколько нюхала, мучительно пытаясь воскресить в памяти тот осенний день около моста Пон-Неф… желто-черный шарф худого парня, стоявшего около жаровни с каштанами… и как Игорь сначала смеялся над ней, а потом сказал: