И она дала Гарриет понять, что эта суровая и нелегкая служба гораздо благороднее, чем плетение словес на бумаге.
— Это я готова признать, — сказала Гарриет. — Плужной лемех как предмет благороднее бритвы. Но если ты прирожденный цирюльник, то лучше все-таки быть цирюльником, хорошим цирюльником и, если захочется, использовать прибыль, чтобы усовершенствовать лемех. Это твоя работа — не важно, благородная или не очень.
— Ну, теперь это и есть моя работа, — сказала миссис Бендик. — Нельзя ничего вернуть. Когда бросаешь занятия, ум ржавеет. Если без конца мыть полы, готовить на всю семью, копать картошку, кормить скотину, то твое лезвие тупится. Не надо думать, что я не завидую той легкой жизни, которую ведете все вы, — я завидую. Я приехала сюда из сентиментальных побуждений, и лучше б я этого не делала. Я старше вас на два года, а выгляжу старше на двадцать. Никто из вас не разделяет моих интересов, а мне ваши занятия кажутся пустой игрой. Вы все ничего не знаете о настоящей жизни. Живете как во сне. — Она помолчала, а потом добавила другим, смягчившимся голосом: — Но этот сон по-своему прекрасен. Так странно думать, что и я когда-то занималась наукой. Не знаю, может, вы и правы. Наука и литература переживут цивилизацию, которая их поро дила.
Гарриет процитировала:
Слово бессмертное
Жить будет вечно.
Канут в безмолвие
Взгляд и улыбка,
Но не умолкнут
Лютня и скрипка.[60]
Она задумчиво смотрела в окно на залитый солнцем двор.
— Любопытно, я думала в точности о том же самом, хотя и по другому поводу. Послушайте, я вами страшно восхищаюсь, но, по-моему, вы неправы. Я уверена, что каждый должен делать свою работу, какой бы незначительной она ни была, а не пытаться заставить себя делать чужую, даже самую благородную.
Произнося это, она вспомнила свой разговор с мисс де Вайн — вот и еще один аспект проблемы.
— Все это очень хорошо, — ответила миссис Бендик, — но иногда выходишь замуж за чужую работу.
И правда, но Гарриет предлагали выйти замуж за работу настолько близкую ее собственной, что разница уже не имела значения. А заодно и за богатство, которое делало любую работу необязательной. И снова она почувствовала, что ей несправедливо дается то, к чему многие гораздо более достойные люди стремятся напрасно.
— Наверное, замужество и само по себе важная работа? — спросила она.
— Да. Мое замужество сложилось вполне удачно, но иногда я думаю, что, может быть, мой муж был бы счастливее с другой женой. Он никогда этого не говорит, но я чувствую… Он знает, что я скучаю по… некоторым вещам, и иногда ему это неприятно. Не представляю, почему я вам это все рассказываю, — никогда ни с кем об этом не говорила, а мы ведь почти и не знакомы.
— И я даже не проявила участия. Наоборот, была груба и невежлива.
— Пожалуй, — согласилась миссис Бендик. — Но у вас очень красивый голос.
— Ох ты господи.
— Наша ферма стоит на границе с Уэльсом, и везде звучит этот безобразный местный выговор. Знаете, по чему я больше всего скучаю? По культурной речи. По тому самому оксфордскому произношению, которое все вечно высмеивают. Забавно, правда?
— Мне кажется, шум в обеденном зале заставляет вспомнить клетку с павлинами.
— Да, но, выйдя из зала, можно услышать правильную речь. Не все так говорят, конечно, но некоторые. Вы, например, говорите правильно, да еще красивым голосом. Помните Баховский хор?[61]
— А как же. А как у вас с музыкой на валлийской границе? Валлийцы хорошо поют.
— У меня не остается времени на музыку. Но я стараюсь учить детей.
Гарриет воспользовалась моментом, чтобы пуститься в надлежащие расспросы о детях. Позже она оставила миссис Бендик с тяжелым чувством, будто увидела чистокровного рысака, запряженного в телегу с углем.
Воскресный ланч в трапезной был обычным, не праздничным. Многие не пришли, отвлекшись на дела в городе. Остальные являлись когда хотели, сами брали еду с буфетных стоек и поглощали ее, собираясь в щебечущие группки там, где отыщется место. Гарриет, взяв тарелку с ветчиной, оглянулась в поисках компании и обрадовалась, увидев Фиби Такер, которой дежурная женщина-скаут подавала тарелку с холодным ростбифом. Они уселись на дальнем конце длинного стола, стоявшего параллельно Высокому и перпендикулярно остальным. Отсюда им было видно все помещение, включая Высокий стол и буфетные стойки с едой. Переводя взгляд с одной сотрапезницы на другую, Гарриет спрашивала себя: которая? Которая из этих обычных, жизнерадостных женщин обронила вчера на газон тот рисунок? Потому что ведь этого никогда не узнать, а значит, смутное подозрение касается каждого. Покоя вековечного оплот — это прекрасно,[62] но кто знает, что может затаиться под заросшими мхом камнями. Ректор, сидя в резном кресле, наклонила свою величавую голову и улыбнулась какой-то шутке декана. Мисс Лидгейт с гостеприимным рвением порхала вокруг очень старой выпускницы, которая с годами почти ослепла. Помогла подняться на три ступеньки помоста, принесла ей тарелку с едой, положила салат. Мисс Стивенс (казначей) и мисс Шоу (тьютор по современным языкам) собрали вокруг себя трех выпускниц солидных лет и достижений — издалека их беседа казалась оживленной и не лишенной юмора. Мисс Пайк, тьютор по классической филологии, была увлечена разговором с высокой крупной женщиной, которую узнала Фиби Такер — она шепнула Гарриет, что это выдающийся археолог, и в мгновение внезапно установившейся относительной тишины неожиданно прозвенел высокий голос мисс Пайк:
— Похоже, что курган в Алосе — единичный феномен. Вот погребальные камеры в Теотокосе…
Потом волны шума снова сомкнулись над их дискуссией. Две другие преподавательницы, которых Гарриет не узнала (они начали работать после ее выпуска), обсуждали, как казалось по их жестам, дамские шляпы. Мисс Гильярд, чей ядовитый сарказм не способствовал единению с коллегами, медленно пережевывала пищу, вперившись взглядом в принесенный с собой трактат. Мисс де Вайн пришла с опозданием, села возле мисс Гильярд и принялась поглощать ветчину, рассеянно уставившись в пространство.
В зале сидели выпускницы разных лет — всех типов, возрастов, по-разному одетые. Может, вот эта странная женщина с покатыми плечами, в желтом балахоне и сандалиях, с волосами, заплетенными в две косы и свернутыми в «бублики» над ушами? Или приземистая кудрявая дама в твиде, жилете мужского покроя и с лицом, напоминающим багажник кэба? Или затянутая в корсет крашеная блондинка лет шестидесяти, в шляпке, куда более подходящей восемнадцатилетней дебютантке в Аскоте?[63] Или одна из бесчисленных женщин, на чьих нарочито оптимистичных лицах как будто стоит печать «школьная учительница»? Или некрасивая особа неопределенного возраста за соседним столом, похожая на председательницу какого-нибудь комитета? Или вон то невероятное создание, одетое во что-то неуместно розовое (она выглядит так, будто ее засунули на зиму в ящик, а потом вынули, отряхнули и вновь пустили в обращение)? Или интересная, хорошо сохранившаяся деловая женщина лет пятидесяти с безупречным маникюром, которая вступает в разговор со всеми подряд и сообщает, что она только что открыла новый парикмахерский салон «в двух шагах от Бонд-стрит?»[64] Или худая, изможденная, трагическая фигура в черном марокене,[65] похожая на тетушку Гамлета, а на самом деле — тетушка Беатрис, которая ведет колонку о домашнем хозяйстве в «Дэйли меркюри»? Или костлявая карга с лошадиным лицом, посвятившая себя общинному движению?[66] Или та неутомимо жизнерадостная пышка, которая была чрезвычайно ценным секретарем какого-то генерального секретаря и сама командовала секретарями? Лица мелькали и исчезали как во сне, оживленные и совершенно непроницаемые.
За дальним столом в углу трапезной, словно в ссылке, сидели с полдюжины нынешних студенток, оставшихся в Оксфорде в ожидании устного экзамена — viva voce. Они болтали между собой, демонстративно игнорируя вторжение в их колледж всех этих старых кляч, какими они и сами станут через десять, двадцать, тридцать лет. У них был типичный для конца триместра помятый вид. Бедняжки, подумала Гарриет. Среди них была странная, застенчивая на вид рыжеволосая девушка с тусклыми глазами и суетливыми пальцами, а рядом с ней сидела красавица брюнетка — из-за ее лица могли бы вспыхнуть войны, если бы в нем была хоть искра жизни. И еще нескладная, нелепая молодая особа с очень неумелым макияжем — у нее был жалкий вид, как будто она вечно пыталась завоевывать сердца, но неизменно терпела поражение. Самой интересной из них была девушка, лицо которой напоминало живое пламя, а одежда выглядела нарочито нелепой, — однажды весь мир окажется у ее ног, что бы из этого ни вышло. Остальные были хоть и разными, но непримечательными. Впрочем, как раз непримечательные люди, подумала Гарриет, самые непредсказуемые. О них вообще не думаешь до поры до времени, а потом — раз! — что-то совершенно неожиданно взрывается, как подводная мина, а ты стоишь оглушенный среди плавающих осколков.
Трапезная продолжала бурлить, скауты бесстрастно смотрели из-за стоек. «А что они о нас думают, один бог знает», — подумала Гарриет.
— Изобретаешь особенно изощренное убийство? — раздался голос Фиби у нее над ухом. — Или составляешь несокрушимое алиби? Я уже третий раз прошу тебя передать соус.
— Прости, — сказала Гарриет, передавая соусник. — Я думаю о непроницаемости человеческих лиц.
Она заколебалась и уже готова была рассказать Фиби о неприятном рисунке, но та задала какой-то вопрос, и момент был упущен. И все-таки случай с рисунком вывел ее из равновесия. Позже, проходя через трапезную, она остановилась у портрета Мэри, графини Шрусберской, в чью честь был назван колледж. Портрет был отлично выполненной копией того, что висит в колледже Сент-Джон в Кембридже. Необычное лицо с выразительными чертами, капризным ртом и уклончивым, скрытным выражением глаз всегда волновало ее — даже в студенческие годы, в том возрасте, когда портреты давно умерших знаменитостей, развешанные по стенам, вызывают лишь иронию, а не почтительные раздумья. Она не знала, никогда не пыталась выяснить, почему колледж Шрусбери выбрал себе столь зловещую патронессу. Дочь знаменитой Бесс из Хардвика