— Если вам понадобится доступ к этим документам, я мог бы вас связать… по официальным каналам… личное знакомство… никаких затруднений…
— У мисс Гильярд такой вид, — сказала декан Гарриет, — словно она получила подарок ко дню рождения.
— Кажется, он предлагает ей доступ к каким-то закрытым источникам информации.
(В конце концов, подумала она, он довольно важная фигура, хотя об этом постоянно забываешь.)
— …не столько политическое, сколько экономическое…
— Раз уж речь зашла о национальных финансах, — заметила мисс Гильярд, — то в этой области мисс де Вайн — признанный авторитет.
Она представила друг другу Питера и мисс де Вайн, и беседа потекла дальше.
— Так, — сказала декан, — мисс Гильярд он безусловно покорил.
— А его безусловно покорила мисс де Вайн.
— Думаю, это взаимно. У нее распустилось несколько прядей — верный знак удовольствия и интереса.
— Да, — согласилась Гарриет.
Уимзи со знанием дела дискутировал об отчуждении монастырской собственности, но она не сомневалась, что на уме у него сплошные шпильки.
— А вот и ректор. Придется их разлучить силой. Ему надо познакомиться с доктором Баринг и вести ее к столу. Ага, все хорошо. Она его прибрала к рукам. Твердое установление королевской прерогативы! Хотите сесть рядом и держать его за руку?
— Не похоже, чтобы он нуждался в моей помощи. Лучше вы. Вне подозрений и при этом источник ценной информации.
— Хорошо. Я сяду рядом и буду щебетать, а вы садитесь напротив и пинайте меня, если я скажу что-то лишнее.
Усевшись в соответствии с этим планом, Гарриет обнаружила не слишком приятное соседство: по одну сторону от нее оказалась мисс Гильярд (которая всегда испытывала к ней неприязнь), а по другую — мисс Бартон (которая все еще беспокоилась о сомнительном детективном хобби Уимзи). А прямо напротив нее сидели два человека, с которыми ей опасно было встречаться взглядами, если она намеревалась сохранить серьезность. С другой стороны от декана очутилась мисс Пайк; с другой стороны от мисс Гильярд, в непосредственном поле зрения Уимзи, — мисс де Вайн. Мисс Лидгейт, эта несокрушимая крепость, уселась в дальнем конце стола и вряд ли могла предоставить ей убежище.
Ни мисс Гильярд, ни мисс Бартон не заговаривали с Гарриет, так что она могла без помех наблюдать за прямолинейными попытками ректора составить мнение об Уимзи и за куда более дипломатичными, но не менее упорными попытками Уимзи составить мнение о ректоре — состязание это сопровождалось неизменной учтивостью с обеих сторон.
Доктор Баринг начала с того, что спросила Питера, показали ли ему колледж и что он о нем думает, добавив с подобающей скромностью, что с архитектурной точки зрения Шрусбери, разумеется, не может состязаться с более старинными учреждениями.
— Учитывая, что архитектура моего собственного старинного учреждения с математической точностью составлена из свержения, выметания, уморжения и обделения,[237] — горько ответил его светлость, — ваше замечание кажется саркастическим.
Ректор, почти поверив, что нарушила правила хорошего тона, стала серьезно уверять гостя, что за ее словами не стояло никаких личных намеков.
— Весьма полезное напоминание, — сказал он в ответ. — Готика девятнадцатого столетия призвана смирить нашу бэйлиоловскую гордыню, чтоб не забывали Бога. Мы разрушили хорошее, чтоб создать плохое, вы же, наоборот, создали мир из ничего — гораздо более по-божески.
Ректор, с трудом маневрируя на скользкой грани между серьезностью и шуткой, нашла наконец опору:
— Вы верно подметили, нам пришлось извлекать все возможное из того малого, что нам доступно, и это очень типично для нашего положения в университете.
— Да, ведь вам приходится обходиться почти без фондов?
Вопрос был задан так, чтобы вовлечь в разговор декана, которая весело ответила:
— Совершенно верно. Но голь на выдумки хитра.
— Учитывая все обстоятельства, даже восхищение может показаться дерзостью. У вас прекрасная трапезная, какой архитектор ее строил?
Ректор тут же принялась излагать главу местной истории, но оборвала рассказ на полуслове:
— Но наверное, вас не особенно интересует вопрос женского образования?
— А что, это все еще вопрос? По-моему, он давно исчерпан. Надеюсь, вы не станете меня спрашивать, одобряю ли я, что женщины делают то или это.
— Отчего же?
— Потому что это предполагало бы, что я имею право одобрять или не одобрять.
— Уверяю вас, — сказала ректор, — даже в Оксфорде все еще встречаются те, кто настаивает на своем праве не одобрять.
— А я думал, что вернулся в цивилизацию.
Тут стали уносить рыбные тарелки, все немного отвлеклись, и ректор воспользовалась возможностью, чтобы перевести разговор на положение дел в Европе. Теперь ее гость был в своей стихии. Гарриет встретилась глазами с деканом и улыбнулась. Но приближался новый экзамен: от международной политики перешли к истории, а история — по крайней мере, в представлении доктора Баринг — была неотделима от философии. Внезапно из переплетения слов вынырнуло зловещее имя Платона, и доктор Баринг выдвинула философскую сентенцию, словно пешку, соблазнительно поставленную en prise.[238]
Многие собеседники устремлялись к неминуемой катастрофе по вине философских пешек доктора Баринг. Пешку можно было съесть двумя способами, оба оказывались роковыми. Можно было притвориться, что знаешь, о чем идет речь; можно было выразить неискреннее желание получить объяснения. Его светлость улыбнулся нежной улыбкой и отказался разыгрывать гамбит.
— Это за пределами моего понимания. У меня не философский склад ума.
— А как вы определяете философский склад ума, лорд Питер?
— Никак. Определения — опасная штука. Но я знаю, что философия для меня — закрытая книга, как музыка для тех, у кого нет слуха.
Ректор бросила на него быстрый взгляд, но не увидела ничего, кроме невинного профиля, задумчиво склоненного над тарелкой, — так цапля сидит у пруда.
— Очень удачный пример, — сказала ректор. — У меня как раз нет музыкального слуха.
— Правда? Я так и думал, — невозмутимо отозвался он.
— Очень интересно. И откуда вы узнали?
— Может быть, что-то в звучании голоса. — Он посмотрел ей в глаза честными серыми глазами. — Но это рискованный вывод, и, как вы заметили, я не стал его делать. Истинное искусство шарлатана — выудить признание и представить его как собственное умозаключение.
— Вот как, — сказала доктор Баринг. — Вы с удивительной прямотой раскрываете свои приемы.
— Вы бы все равно заметили, так лучше уж я разоблачу сам себя и создам себе незаслуженную репутацию человека, неспособного солгать. Главное преимущество правды в том, что ей никто не верит, — это суть ψενδῆ λέγειν ᾥς δεῖ.[239]
— Значит, есть все же философ, чьи книги для вас не закрыты? В следующий раз я начну с Аристотеля.
Она повернулась к соседке слева, освобождая его от ответа.
— Простите, — сказала декан, — мы не можем предложить вам крепких напитков.
Его лицо ясно выражало смесь настороженности и лукавства.
— Как уцелеть под бороной, известно жабе лишь одной.[240] Вы всегда испытываете своих гостей коварными вопросами?
— Пока не напоремся на Соломона. Вы прошли испытание с честью.
— Тсс! Главная мудрость в светской беседе — знать пределы собственных возможностей.
— Бывало, студентов и нервных молодых донов уносили отсюда в конвульсиях, и все потому, что им не хватало духа честно признаться в собственном невежестве.
— Потому что они не так умны, как Сократ, — добавила мисс Пайк, перегибаясь через декана, — который признавался в незнании довольно часто.
— Ради бога, не поминайте Сократа! — взмолился Уимзи. — А то все начнется сначала.
— Нет, — успокоила его декан. — Сейчас она не станет больше задавать вопросов, разве что спросит что-то, чего не знает.
— Я хочу задать один вопрос, если только вы не поймете его превратно, — сказала мисс Пайк.
Разумеется, она все еще раздумывала о манишке доктора Трипа и намеревалась получить разъяснение. Гарриет надеялась, что Уимзи правильно поймет ее любопытство: не как жеманство, а как ненасытную жажду точной информации, столь характерную для ученого ума.
— Этот феномен, — с готовностью ответил он, — входит в сферу моей компетенции. Он является следствием того, что человеческий торс обладает большей вариативностью, чем готовая сорочка. Описанный вами взрывной звук возникает, когда манишка несколько длинновата для ее носителя. Жесткие края чуть раздвигаются из-за наклона туловища, а потом возвращаются в прежнее положение и соприкасаются с громким щелчком, похожим на тот, что издает надкрылье некоторых жуков. Звук этот не следует путать с тиканьем точильщика пестрого, который издается при помощи челюстей и считается любовным призывом. Щелканье манишки не имеет любовных коннотаций и лишь создает неудобство насекомому. Его можно устранить, более тщательно выбирая сорочку или же, в крайнем случае, сшив ее по мерке.
— Спасибо большое, — сказала мисс Пайк. — Это исчерпывающее объяснение. В наше время не будет слишком большой вольностью провести параллель со старомодным корсетом, который мог причинять сходные неудобства.
— Неудобство могло быть еще более значительным в случае ношения доспехов, — добавил Уимзи, — их приходилось подгонять с большой точностью, чтобы в них вообще можно было двигаться.
В этот момент мисс Бартон отвлекла Гарриет каким-то замечанием, и она потеряла нить разговора, а когда снова прислушалась, мисс Пайк рассказывала своим соседям любопытные подробности о минойской цивилизации, а ректор явно ждала конца ее объяснений, чтобы снова вонзить когти в лорда Питера. Повернувшись направо, Гарриет увидела, что мисс Гильярд наблюдает за группой со странно сосредоточенным выражением. Гарриет попросила ее передать сахар, и та с усилием вернулась с небес на землю.