ая, какая у него репутация…
— У него репутация превосходного детектива.
— Я о морали. Вы знаете, что он печально известен на всю Европу. У него были десятки женщин…
— Сразу или по очереди?
— Не стоит упражняться в остроумии. Я понимаю, человеку с вашим прошлым все это кажется забавным. Но попробуйте хотя бы вести себя поприличнее. Как вы на него смотрите — просто стыд и позор. Притворяетесь, что вы всего-навсего знакомые, и на людях упоминаете его титул, а наедине зовете по имени. Водите его по ночам к себе в комнату…
— Слушайте, мисс Гильярд, я не позволю…
— Я вас видела. Дважды. Он был здесь сегодня. Целовал вам руки, увивался за вами.
— Так это вы шпионили под деревьями.
— Как вы смеете так выражаться?
— А как вы смеете такое говорить?
— В Блумсбери[288] вытворяйте что хотите — это не мое дело. Но не здесь. Если вы будете водить сюда любовников…
— Вы прекрасно знаете, что он мне не любовник. И прекрасно знаете, зачем он сегодня заходил ко мне в комнату.
— Да уж, могу догадаться.
— А я прекрасно знаю, зачем вы туда заходили.
— Я?! Я вас не понимаю.
— Понимаете. А он, как вы знаете, пришел осмотреть разгром, который вы у меня устроили.
— Не заходила я к вам в комнату.
— Не заходили и шахматы не разбивали?
Темные глаза мисс Гильярд вспыхнули.
— Разумеется, нет. Говорю вам, сегодня вечером я и близко не подходила к вашей комнате.
— Вы лжете, — сказала Гарриет.
Она была слишком зла, чтобы бояться, — и все же ей пришло в голову, что если эта неистовая бледная женщина на нее бросится, то вряд ли кто-нибудь придет ей на помощь на этой отдаленной лестничной площадке. Да, ошейник бы не помешал.
— Я знаю, что это ложь, — продолжала Гарриет, — потому что на ковре под вашим письменным столом лежит осколок слоновой кости, а еще один прилип к подошве вашей туфли — я видела, когда вы поднимались по лестнице.
Она уже ко всему была готова, но, к ее удивлению, мисс Гильярд пошатнулась, резко опустилась на стул и проговорила:
— О боже!
— Если вы не имеете отношения к тому, что мне разбили шахматы, и ко всему остальному, что творилось в колледже, объясните, что значат эти осколки.
«Что я за дура, — подумала она, — так раскрывать карты. Но если не раскрыть — что станет с уликами?»
Мисс Гильярд сняла туфлю и оторопело уставилась на кусочек белой кости, прилипший к каблуку.
— Дайте сюда, — сказала Гарриет и забрала у нее туфлю.
Она ждала, что мисс Гильярд начнет яростно отпираться, но та проговорила только:
— Это доказательство… неопровержимое…
Гарриет мрачно усмехнулась, возблагодарив небеса за неискоренимость академических привычек: по крайней мере, здесь хорошо понимают силу неопровержимого доказательства.
— Я и в самом деле заходила к вам в комнату. Я хотела сказать то, что сказала сейчас. Но вас там не было. А когда я увидела этот разгром на полу, я подумала… я испугалась, что вы подумаете…
— Я и подумала.
— А он что подумал?
— Лорд Питер? Не знаю. Но наверное, теперь что-нибудь подумает.
— Но у вас нет доказательств, что это сделала именно я, — внезапно оживилась мисс Гильярд. — Вы можете утверждать только, что я была в комнате. Когда я к вам зашла, шахматы уже разбили. Я это увидела и подошла поближе посмотреть. Можете доложить своему любовнику, что я их видела — и обрадовалась, что они разбиты. Но он вам ответит, что это не доказывает мою вину.
— Послушайте, мисс Гильярд, — сказала Гарриет. Ее раздирали противоречивые чувства: злость, недоверие и какая-то ужасная жалость. — Поймите же наконец: он мне не любовник. Неужели вы думаете, что если б мы были любовниками, мы бы стали… — тут ее природное ехидство взяло свое, и она с трудом сохранила невозмутимый тон, — попирать нравственность прямо в Шрусбери? Вот уж нет места хуже. Даже если б мы ни во что не ставили колледж — зачем? Весь мир к нашим услугам — к чему развлекаться именно здесь? Просто глупо. А если вы в самом деле были во дворе, то должны были понять, что настоящие любовники так друг с другом не обращаются. Если вы хоть что-то в этом понимаете, — добавила она довольно-таки жестоко. — Мы старые друзья, я обязана ему…
— Вы несете чушь, — резко оборвала ее мисс Гильярд. — Вы прекрасно знаете, что влюблены в него.
— О господи! — До Гарриет наконец дошло. — Не знаю, как я, но кое-кто — точно.
— Вы не имеете права так говорить!
— Это же все равно правда, — сказала Гарриет. — Ох, черт! Наверное, вам от того не легче, но мне ужасно жаль.
Динамит на пороховом заводе? Да уж, мисс Эдвардс, как точно вы это подметили — самая первая! Это представляет интерес для биолога. Нет дьявола коварней. «Это дьявольски все осложняет», — сказал Питер. Он-то все заметил. Уж наверняка. Он проходил через это десятки раз — с десятками женщин со всей Европы. Боже мой! Интересно, мисс Гильярд просто злобствовала или и впрямь поработала с источниками и докопалась до венских певичек?
— Бога ради, — проговорила мисс Гильярд, — уходите!
— Да, я, пожалуй, пойду, — сказала Гарриет.
Она понятия не имела, что со всем этим делать. Она не чувствовала больше ни ярости, ни злости. Ни тревоги. Ни ревности. Только сожаление — но она не знала, как посочувствовать мисс Гильярд, смертельно ее не оскорбив. Вдруг она заметила, что по-прежнему сжимает в руке туфлю. Может, ее лучше вернуть? Но все же это улика, она свидетельствует… о чем? Загадка полтергейста словно бы исчезла, осталась лишь измученная оболочка этой женщины, которая невидящими глазами глядела в пустоту под жестоким, безжалостным электрическим светом. Гарриет подобрала еще один осколок шахматной фигурки из-под письменного стола — заостренную головку красной пешки.
Что ж, какие бы личные чувства за всем этим ни стояли, улика есть улика. Питер… и тут она вспомнила, что Питер обещал позвонить из «Митры». Она вышла на улицу с туфлей в руке и в Новом дворе наткнулась на миссис Паджетт, которая как раз ее искала.
Звонок перенаправили в Елизаветинское здание.
— Ну что, могло быть и хуже, — сказал голос Питера. — Всего лишь Великий Панджандрам[289] решил устроить конференцию в собственном доме. Меня ждет приятное воскресенье в уорикширской глубинке. Возможно, в дальнейшем это означает и Лондон с Римом, но будем надеяться на лучшее. В любом случае мне надо быть там в половине двенадцатого, так что успею заскочить к вам часов в девять.
— Да, приходите, пожалуйста. Кое-что случилось. Не то чтобы страшное — скорее грустное. По телефону не расскажешь.
Он вновь пообещал прийти и пожелал ей доброй ночи. Гарриет заперла в комнате туфлю и обломок шахматной фигурки, а потом отправилась к казначею и договорилась, что переночует в лазарете.
Глава XXI
И там она до сумрака ждала,
Но ни одной не появилось твари.
Вечерняя сошла на землю мгла,
И в сумеречном мир застыл кошмаре,
Но тем охотней в боевом угаре
С усталостью борясь, в глухой тоске,
Опасливо по саду взглядом шаря,
Она таилась в темном уголке,
Сжимая свой клинок в бестрепетной руке.[290]
Гарриет зашла в привратницкую и попросила пере дать лорду Питеру Уимзи, что будет ждать его в профессорском саду. Она рано позавтракала, избежав встречи с мисс Гильярд: та злобной тенью пролетела через Новый двор, как раз когда Гарриет говорила с Па джеттом.
Когда она впервые увидела Питера, то в силу суровых обстоятельств была полностью закрыта для каких-либо физических ощущений и потому — по чистой случайности — с самого начала воспринимала в нем лишь ум и душу, пусть и заключенные в телесную оболочку.
Никогда, даже в те головокружительные секунды на реке, она не думала о нем как о самце, никогда ее не тянуло угадывать, что сулят его непроницаемые глаза, длинный подвижный рот, странно выразительные руки. Он всегда просил и никогда не требовал, и потому она не ощущала в нем подавляющей силы — только силу интеллекта. Но теперь, когда он шел к ней по окаймленной цветами дорожке, она вдруг увидела его новыми глазами — глазами женщин, которые смотрят на него впервые, еще не зная его, — увидела его, как они, в динамике. Мисс Гильярд, мисс Эдвардс, мисс де Вайн, да даже декан — все они, каждая по-своему, разглядели в Питере одно: шестивековую привычку повелевать, скрытую под тяжелой броней вежливости. Гарриет и сама сразу же распознала эту привычку, еще дерзкую и необузданную, в его племяннике: ее поразило, как долго она не замечала того же в Питере и в то же время как упорно старалась ему не поддаться. Неужели, гадала она, лишь по чистой случайности прозрение не наступало так долго — ведь еще недавно оно повлекло бы за собой беду.
Она сидела не двигаясь. Он остановился и посмотрел на нее сверху вниз.
— Ну, леди, что? Грустна, моя краса?[291] — поинтересовался он. — Что-то случилось, я сам вижу. Что же, domina?
И хотя тон его был шутливым, ничто не могло ободрить ее больше, чем это официальное академическое обращение. Она ответила четко, словно на уроке:
— Вчера, когда вы ушли, я встретила в Новом дворе мисс Гильярд. Она пригласила меня к себе в комнату, поскольку хотела со мной поговорить. Когда мы поднимались по лестнице, я увидела, что к каблуку ее туфли прилип осколок белой слоновой кости. Она стала меня обвинять, поскольку неверно поняла, в каких отношениях…
— Это недоразумение следует разрешить. Что и будет сделано. Вы сказали ей что-нибудь по поводу туфли?
— Увы, да. На полу нашелся еще один осколок. Я обвинила ее в том, что она была у меня в комнате, но она все отрицала, пока я не предъявила ей улику. Тогда она созналась, что заходила ко мне, но сказала, что к ее приходу шахматы уже были разбиты.