Одна за другой подходят сестры. Они поехали за мной в отель «Лютеция», но мы разминулись. Когда они приходят, я лежу на диване, укрытая одеялом, и мне почти забавно об этом вспоминать: все они уселись у моих ног. Спрашивают ли они меня о чем-то? Нет. О чем они должны спрашивать человека, который прошел через то, через что прошла я? Они не отпускают никаких комментариев, я даже не знаю, обнимут ли они меня и пойму ли я их. Они говорят лишь: «С тех пор, как ты уехала, вышло много новых песен, вот увидишь». И какой песне они меня учат? «Le petit vin blanc»[25]! Вот они запевают первые ноты, a cappella, все вместе. В нашей семье все очень сильно фальшивят.
Песня «Le petit vin blanc» преследовала меня долгое время. Однажды в дверь Ассоциации депортированных, которую я регулярно посещаю уже несколько лет, зашел мужчина. Он сын депортированных и ищет информацию о лагерях. Отец никогда не рассказывал ему о пребывании там, поэтому он хочет знать: как это было? Он сообщает мне, что его отец написал «Le petit vin blanc». Взамен я рассказываю ему свою историю.
Ночью, когда дома все спят, я иду на кухню и ищу мусорку – небольшую сумку, которую мама часто вешает повыше, на ручку серванта, чтобы мыши не могли достать. Я снимаю ее, кладу на пол и сортирую отходы. То, что еще съедобно, я съедаю, проглатывая до последней шкурки. Втайне от остальных.
Первый визит к врачу, я раздеваюсь. Тело мое леденеет. Я сразу вспоминаю Мусульманок – слишком истощенных для работы депортированных, про которых мы знали, что они будут отобраны при следующей сортировке. Я похожа на них: непропорционально большой таз, лодыжки шире бедер, руки настолько тонкие, что кожа на них морщится и обвисает. Стрелка на весах дрожит, потом останавливается на отметке 26 кг. Мне двадцать лет.
Я буду болеть следующие три года, и меня неотступно будут преследовать мысли о еде.
К счастью, мои сестры больше не обращаются со мной как с депортированной. Они работают на рынках в провинции, выменивают товары у фермеров, и мы ни в чем не нуждаемся. У них множество друзей и подруг, которые заходят к нам, радостные и полные жизни. Я никогда не заговариваю о том, что со мной было. Как подробно рассказать о пережитом там, откуда не вернулись твои близкие? Мои отец и младший брат отравлены газом по прибытии в лагерь. Что касается моего племянника, то я считала его тоже погибшим.
Моя двоюродная сестра, депортированная за год до меня, прошла мимо и сказала: «Я встретила Жожо, с ним все хорошо».
Мой племянник попал в лагерь, но так и не вернулся домой. Бедный мальчик, что же с ним случилось? Участвовал ли он в Марше смерти? Возможно, он там и погиб?
В то время я не испытывала необходимости беседовать ни с семьей, ни с друзьями. И когда люди спрашивают меня, какой была жизнь «там», я отвечаю: «Если однажды у меня появится ребенок и все начнется снова, я задушу его собственными руками». Я говорила это серьезно. Но на черно-белых фотографиях я улыбаюсь. В моде были платки-тюрбаны, и я прятала под ними волосы, снова отрастающие под летним солнцем.
Через неделю-другую после моего возвращения сестры организуют небольшую вечеринку, пригласив целую толпу молодежи. В гостиной стоит большой стол, люди громко разговаривают, бузят, смеются. Короче говоря, стоит шум. Звонок в дверь, я иду открывать. Это Симона и ее сестра Милу. Они запомнили мою фамилию. Как они нашли меня? По телефонному справочнику? У нас имеется телефон, что в то время редкость. Его установили коллаборационисты, занимавшие нашу квартиру. Неважно, главное – Симона и Милу здесь, на лестничной площадке, и я рада их видеть. Я кричу им: «Заходите!» Но они слышат шум, смех… и не смеют войти, отступают в тень. Я не умею обращаться с гостями, и они уходят.
Позже я разыщу Симону через Марселин, которая гораздо более близка к ней. В частности, я помню один обед в большой квартире Симоны в районе Одеон, полной красивых вещиц. Симона – судья, и меня поражает один факт: она наняла только что вышедшую из тюрьмы девушку присматривать за своими тремя сыновьями.
А потом, гораздо позже, она преподнесла мне такой сюрприз: явилась на рынок, где я держу прилавок с трикотажем. Она отпустила водителя и одолжила у Марселин небольшую машину, чтобы ее появление не бросалось в глаза. Представьте себе сцену: я вижу ее прямо перед собой (госпожа Министр!). И я не одна такая, все торговцы отходят от витрин, чтобы посмотреть на Симону, которая пьет кофе. Ах, вот был повод для разговоров между торговцами!
Что Симона сказала, когда я заговорила с ней о платье? Она о нем забыла. Она поступила так интуитивно, этот жест не остался у нее в памяти.
В первую среду месяца, на свой 31-й день рождения, я получаю приглашение пойти в кафе «Колизей» на Елисейских полях. Мы все встречаемся там, нарядно одетые: Жаклин, с которой я познакомилась в Дранси, Марселин с приятельницами, девушки из Берген-Бельзена. Изменились ли мы? Не знаю, я не присматривалась. Но вспоминаю один забавный случай. Я со смехом говорю одной из девушек, которую не видела с лагеря: «Да ты прибавила в весе!». Бог знает почему, но она вручает мне свой ремень, чтобы я его примерила. Я вспоминаю, как обматываю его вокруг талии: он на мне не сходится.
В «Колизее» мы беседуем обо всем на свете, кроме депортации. Теперь же все наоборот, мы только и говорим об этом, даже когда мы не хотим. Прошло время, и воспоминания возвращаются. Иногда – самые разные. Марселин рассказывает мне, что блок 27, где мы ночевали, находился рядом с газовыми камерами. Воображение рисует мне, как поезда прибывают, как с них спрыгивают дети, но я еще не знаю, что они умрут там, совсем близко от меня.
Я заметно прибавляю в весе. Вначале сестры настаивают, чтобы я ходила развлекаться вместе с ними, тащат меня на танцы. Я поправилась, но менструации еще не вернулись, на теле шрамы, множество фурункулов. Я забиваюсь в угол. Сижу на скамейке и не знаю, куда деть глаза, руки… Возможно, потому что я не курю? Девочки зажигают сигареты в ожидании предложения потанцевать, я нахожу это соблазнительным и провокационным. Я восхищаюсь ими. Мои сестры прекрасны, молоды, их приглашают на танец, ведь по одному не танцуют. Сестры учат меня выдерживать взгляды молодых людей, но как только юноши подходят, я опускаю взгляд.
На второй год со мной случается несколько эпизодов депрессии. Доктор советует идти работать: «Общайтесь с людьми, это пойдет Вам на пользу». Сестры вернули свое место на рынке Катр-Шемен в Обервилье, поэтому я нахожу для себя там «клиентов». Продаю галантерею: бюстгальтеры, пояса для чулок, чулки и носки. Я кладу товар в тележку, которую вечером убираю в сарай.
Жизнь без больших радостей и без больших слез.
Обычная, однообразная.
Однако приятная, и она мне подходит.
Так проходят годы. Однажды, в 1952 году, один из торговцев говорит мне: «Слушай, я знаю молодого человека, подходящего тебе!». «Оставь его себе, – отвечаю я, – я вполне способна найти молодого человека сама!». И с этого момента он начинает расточать мне комплименты. Через три месяца мы женимся. Это была настоящая любовь с первого взгляда, которая продлилась сорок лет. Альберт не знал моей истории, а я не знала его. Мне было известно только, что он провел в заключении пять лет, бедолага, пять лет своей молодости…
Я беременна, и муж пугается, увидев, как я несу в руках пакеты, и начинает помогать мне в работе, против чего я протестую изо всех сил. Мы счастливы.
Я обрела шанс вернуться к нормальной жизни и стать очень счастливой. В жизни не нужно быть чрезмерно умным. Если вы слишком умны, слишком много размышляете… Я не размышляю слишком много, события в жизни происходят сами по себе, и я над ними не властна.
Школьники часто спрашивают, виню ли я тех, кто на нас донес. Естественно. Моя сестра думает, что это был солдат, живущий в доме через дорогу, а кузина считает, что это была сиделка моей матери. Не знаю… В тот день, 13 марта 1944 года, коллега предупредил моих сестер на авиньонском рынке, он сказал им, что нас арестовали, папу, Жильбера, моего племянника и меня, и что им ни в коем случае нельзя идти домой. Моя мать и двоюродная сестра всю ночь прятались в одной из комнат.
Мне хотелось бы знать, что произошло на самом деле. Я пыталась задавать вопросы близким… Сегодня я лишь удивляюсь, как тот, кто на нас донес, и кто, несомненно, узнал, где мы оказались, смог с этим жить. Но я всегда знала, с того самого дня, как меня освободили, с того момента, как я физически обрела способность размышлять, что не буду возвращаться к этой истории. Не из чувства стыда, а чтобы не раздражать окружающих.
Мое возвращение домой не прошло незамеченным: все хотели увидеться со мной, но никто не спросил, что я чувствую, через что мне пришлось пройти, люди просто приходили посмотреть на депортированную. И каждый хотел посоветовать выдающегося врача. И булочника с булочками.
Я вспоминала, как мама постоянно рассказывала нам, когда мы были маленькими, о Первой мировой, об обстрелах Парижа из «Большой Берты»[26]. Ужасающий шум, разбитые окна… Как нас раздражали ее рассказы!
Я никогда и ни с кем не обсуждала эту тему, даже с мужем. Я никогда не говорила ни своему сыну, ни кому-либо из внуков: «Ешь! Если бы ты побывал там, где побывала я!».
Я начала рассказывать о том, что пережила, благодаря режиссеру Стивену Спилбергу. После выхода «Списка Шиндлера» он создал специальный фонд и отправил в Европу молодых людей для сбора свидетельств депортированных. Полагаю, их список был предоставлен Сержем Кларсфельдом[27]. Однажды у меня дома раздается звонок. Я отвечаю, что мне нечего сказать. На том конце линии так настаивают, что я сдаюсь: «Ладно, приходите, если можете позволить себе терять время!».
Впервые я вынуждена снова вспоминать о том, что со мной было.