А я такой человек – либо все, либо ничего.
Тогда же, в начале 2000-х, я впервые открыла дверь Союза депортированных Освенцима на авеню Пармантье, недалеко от моего дома. Я вдова, больше не работаю. Встречи проходят каждый четверг: на них приятная атмосфера. Союз организует поездки школьников в Освенцим и Биркенау в сопровождении некогда депортированных. Однажды один из них заболевает и мне задают вопрос, не могла бы я заменить его? Первая реакция – отказаться. Я довольно застенчива, не имею образования… Что я могу рассказать этим школьникам? Я не хожу в музеи, редко бываю в кино, еще реже в театре… Я не могу рассказать ничего особенного. Это не для меня.
04:30 утра: встреча в аэропорту Парижа «Шарль-де-Голль». Пункт назначения – Краков. Я не нервничаю, это не в моем характере. Я здесь – ну и хорошо, я рада. На улице темно. Меня представляют учителям, ученикам. Я для них – необычный человек, депортированный. Это придает мне важность: я с этим никогда не сталкивалась, и мне это нравится. Нам примерно час ехать на автобусе из аэропорта Кракова до лагеря Биркенау, я одним ухом слушаю польских гидов, которые рассказывают старшеклассникам о своей стране, ее истории, географии, словно это имеет какое-то отношение к цели путешествия… И вдруг я слышу: «А теперь слово Вам, Жинетт!». Я закрываю глаза. Не знаю, о чем рассказываю и как долго это длится, но мы уже прибыли, а еще один депортированный, обаятельный мужчина, так и не успел рассказать свою историю.
Я не возвращалась в Биркенау 55 лет. Однако я в мельчайших подробностях все помню. Прибыв на место, испытываю шок: «Нет, – восклицаю я, – тут все не так!». Я представляю себе вонь, представляю, как кругом копошатся люди. Все знают, что этого больше нет. Но для меня есть. Я вижу этот лагерь таким. Переживаю при мысли, каким увидят лагерь посетители, пришедшие сюда в одиночку, без гида… как они смогут увидеть дым, крики, тесноту? Десятки тысяч людей, которые работают, бегут, падают? Ничего этого больше нет. Дорожки начисто выметены, кругом гравий, резиновый коврик, чтобы посетители не ступали по грязи. Но грязи в любом случае больше нет. И ни единой живой души, кроме небольших групп школьников. Бараки отремонтированы, заходишь – и все выглядит безупречно, никто даже не подумал положить на нары манекен.
Я не испытываю никаких чувств.
Я говорю себе, что вернулась сюда впервые, поэтому и ищу глазами то, что тут было, все из-за этого… Но так повторяется каждый раз, я приезжаю «туда», и – ничего, это совершенно обычное место, это не то место. Биркенау превратился в декорации. Тот, кто не знает историю лагеря, может не разглядеть здесь ничего.
Возвращаясь сюда, я всегда говорю школьникам: «Начнем с того, что вы закроете глаза, закрывайте!» И я повторяю им: «Под каждой из ваших ног – по мертвецу».
В течение всего визита я думаю только об одном: узнаю ли я это место? Я пытаюсь узнать. Мне кажется, что я узнаю, но потом оказывается, что нет. Я ничего не узнаю, вообще ничего. У меня два номера блоков, которые Марселин назвала перед отъездом, я их уже не помнила. Карантинный блок, номер 9, и похожий на него, где мы работали, 27-й. Девятый ни о чем мне не говорит, но они все устроены одинаково. Двадцать седьмой: я наконец припоминаю все эти эшелоны. Депортированным в Биркенау запрещалось смотреть на прибывающие поезда. Нам приходилось возвращаться в бараки. Но в конце 1944 года эшелоны стали приходить настолько часто – вагоны и вагоны с депортированными из Венгрии – что вместо работы нам приходилось постоянно возвращаться в бараки. Тогда-то мы их и увидели. Я вижу себя перед своим бараком – я наблюдаю за поездами. Я вижу, как дети спрыгивают вниз. Я думаю: через два часа вы превратитесь в дым.
Марселин была права: 27-й блок недалеко от путей. Но я не знала, что он также располагался рядом с газовыми камерами. Место, где он находился, было замаскировано, и нам запрещали к нему приближаться. Мы видели, как оттуда валил дым. Я думаю, воспоминания о запахе в лагере сохранились у всех депортированных: смесь грязи и сожженной плоти (но мы этого не знали).
В Освенциме все не так. Освенцим – музей. Все эти витрины с массой волос, тоннами обуви, очками, одеждой для малышей… Безусловно, все это производит впечатление. Как много школьников выходит из помещения, потому что им становится дурно? Мне не нравится Освенцим, это скопление предметов, в этом есть какой-то вуайеризм. Мне кажется, все это делается, чтобы произвести сильное впечатление, шокировать. При его посещении я никогда ничего не испытывала.
Еще несколько лет назад можно было различить в массе волос, этих искусственных локонов, очень округлых, пока еще нетронутых временем, цвет: светлые, рыжие, темные, и даже седые. Сегодня все они посерели. Кажется – стоит прикоснуться кончиками пальцев к этой массе, и все это гигантское гнездо превратится в пыль. А что же тогда останется? Не знаю. Я не знаю, как поступят в таком случае. В Освенциме есть комната с чемоданами, на которых можно прочесть имена и возраст владельцев. Если чемоданы принадлежали детям, указана дата рождения. Это тяжелое зрелище – пусть я и не заглядывала туда сама, знаю это ощущение, я через это прошла.
Я возвращаюсь в Освенцим, но я ничего или почти ничего не знаю про это место. С нами педагог из очень известного лицея и президент ассоциации, в которую я вхожу, Рафаэль. Я слышу, как он шепчет: «Она здесь впервые», когда мы со школьниками подходим к реконструированному зданию газовой камеры. Я чувствую на себе его добрый, заботливый взгляд. Польский гид берет слово и объясняет нам, как все происходило. Сначала зондеркоманды[28] говорили депортированным, чтобы не пугать: «Положите свои вещи, напишите на них свои номера». После этого людей заставляли пройти в так называемые душевые и закрывали за ними двери. Далее пускали газ. Польский гид завершает свой рассказ так: «Смерть наступала быстро, в течение двадцати пяти минут».
Двадцати пяти минут? Не может этого быть!
Я надеялась, что, сказав отцу и маленькому брату ехать на грузовиках, я по крайней мере сократила их страдания, понимаете? Я говорила себе, что им не пришлось проходить через все эти зверства. Я думала, что все длилось три или четыре минуты. Я не знала, как все это происходило и долгие годы считала: смерть делала свою работу за три-четыре минуты.
Гид сказала: «Смерть наступала быстро, в течение двадцати пяти минут». В тот момент мне было очень тяжело. А еще больнее было узнать, в каком состоянии находили погибших. Спустя годы после той первой поездки, на 70-летие освобождения Освенцима, выживший участник зондеркоманды рассказал нам: тела цеплялись друг за друга, самые сильные взбирались на самых слабых, держась за стены, думая, что если они заберутся повыше, то выживут. А после того как зондеркоманда выносила трупы, нужно было отмыть пол: смыть кровь, экскременты, оторванные куски кожи… И все это время, все двадцать пять минут, вы должны были подсыпать гранулы с газом и наблюдать… Нет, этого не может быть. Я не могу это слушать. Это бесчеловечно.
Школьникам я повторяю: виной всему ненависть, черная ненависть. Нацисты истребили шесть миллионов евреев. Запомните все то, что показалось вам немыслимым. Если вы услышите от родителей, родственников, друзей расистские или антисемитские высказывания, спросите их, зачем они это говорят. Вы вправе обсудить этот вопрос с ними, убедить в обратном, сказать, что они неправы. Отпускают ли они такие замечания?
В начале 2000-х эти поездки считались чем-то вроде выездов на природу: зимой школьники лепили в лагере снежки. Отныне дети более подготовлены, внимательны, сосредоточены. Они понимают, чтó приехали увидеть.
В своем маленьком уголке в Биркенау я знала о происходящем очень мало. Со временем на встречах и из лекций я узнала о существовании команд, о которых не подозревала. В Биркенау были ворота. Я думала, что за воротами лагерь кончается. Но на самом деле он был разделен на зоны, и в каждой зоне было около десяти бараков. По словам Рафаэля, Биркенау занимал площадь в 325 футбольных полей. Говоря о лагерях, обычно упоминают название «Освенцим», но по сравнению со вторым лагерем комплекса – Биркенау – первый был совсем невелик.
Когда я прибыла в Биркенау в эшелоне 71 с папой и Жильбером, поезд остановился в километре от входа в лагерь, к которому вела дорога, пролегавшая через пепельно-серое поле. В наши дни можно посетить эту остановку – распределительную платформу для евреев. Сейчас вдоль железной дороги построены дома. Я не знаю, как можно было разрешить такое – позволить семьям селиться там, куда были свезены на убой тысячи и тысячи детей. Как можно устанавливать в садиках этих домов турники, качели, горки…
Каждый раз, возвращаясь туда к платформе, я думаю о них – об отце, о Жильбере, моем братике, о племяннике. В последний раз я побывала в Биркенау в 2019 году, через восемьдесят лет после объявления войны, подумав: почти ровно семьдесят пять лет назад я наблюдала, как они сходят с поезда. Мне даже не удалось попрощаться с ними.
Надеюсь, вам хотя бы не кажется, что мой рассказ – это одно большое преувеличение?
Тем, какая я есть сегодня, в свои девяносто четыре года, я обязана этим поездкам, чувствам, которые я там испытываю, и школьникам, которые придут нам на смену, когда нас не станет.
Спасибо им.
Аэрофотоснимок концентрационного лагеря Освенцим, на котором видны Освенцим I и Освенцим II (Биркенау). Мемориальный музей Холокоста, США
Охранники СС идут по платформе прибытия в Освенцим-Биркенау. Мемориальный музей Холокоста, США
Ожидание распределения на платформе в Освенцим-Биркенау. Мемориальный музей Холокоста, США
Еврейские женщины и дети ждут отбора на платформе в Освенциме-Биркенау. Мемориальный музей Холокоста, США
Еврейские мужчины ждут отбора на платформе в Освенцим-Биркенау. Мемориальный музей Холокоста, США