-А? Что?
Муслим заворочался, сел, уставился на трепещущий фитилек масляного каганца, безуспешно пытаясь осознать, что, собственно говоря, происходит.
— Давай! — торопил его Джафар. — Иди!
Муслим потряс головой.
— Да-да, — пробормотал он. — Иду, да... куда идти?
Но, видимо, уже отчасти проснулся, поскольку жалобно заныл:
— Да вы чего, хозяин?! Ночь на дворе! Мы же договаривались: под утро!
— Сейчас и есть под утро! — шипел Джафар. — Именно что под утро! Через час уже светло будет!
— Вот заберет меня стража, — ворчал Муслим, шаря вокруг себя в поисках сапог. — Вот тогда посмотрите... будете из ямы вытаскивать... денег одних сколько...
— Давай скорей, болван!
— Ну конечно, болван. Муслим — болван, что тут спорить. Если б не был болван, вернулся бы в Панджруд... к старому Хакиму... да где же они?
Джафар яростно пнул стоявшие в углу муслимовы сапоги, и один из них чуть не угодил тому в физиономию.
— Спасибо, хозяин, — чинно поблагодарил Муслим. — Так и так, сказал бы, внучок ваш совсем сбрендил... вместо того чтобы учиться, все стишки какие-то.
— На! — сурово сказал Джафар, протягивая ему густо исписанный капустный лист. — Да смотри у меня! На видное место вешай! И крепко! Чтоб ветер не сорвал!
— Это мы можем понимать, — бухтел Муслим, нахлобучив кулях и путаясь теперь в рукавах чапана. — Ветер, конечно... как дунет — все труды насмарку. Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!.. Что ж за мука-то такая, господи. Ни свет ни заря.
Джафар запер за ним калитку и вернулся в дом.
Стихотворение он написал нынче вечером. Раньше не мог, потому что капустные листы не просохли. А как просохли — так и написал. Быстро написал, солнце не успело переползти с верхушки растущей во дворе молодой сливы к краю крыши, а уже все было готово. Потом, правда, раз шесть перебеливал, но как такового перебеливания не получалось, потому что каждый бейт всякий раз облекался неожиданно по-новому.
Вообще, все это, как всегда, случилось как-то само собой, как будто вовсе без его участия: кто-то пришел и все сделал, а он потом только прочел и удивился, как складно все вышло. Или, скажем, задремал, увидел приятный сон, а когда вздрогнул и раскрыл глаза, исчерканные капустные листы валялись по всей комнате, а последний, с окончательным вариантом, лежал перед ним, и даже чернила еще не высохли на его желто-зеленой поверхности.
Темнота в слюдяном, размером в кулак, оконце сделалась белесой.
Джафар представлял, как Муслим бредет по темным улочкам... вот наконец выходит к Регистану... шагает к Стене... Вот нашел подходящее место, пришпилил... побрел назад...
Наверное, Муслим был самым первым, и его никто не видел. Уже через час туда поспешат все, кому не терпится похвастаться плодами ночных бдений. А когда солнце залезет на верхушку минарета Шахи-Зинда, к Стене поэтов сойдутся праздношатающиеся любители стихотворчества — и те, кто уже был здесь рано утром, а теперь хочет услышать, что толкуют о его виршах, как оценивают, хвалят или ругают; и те, кто сам сегодня ничего не пытался обнародовать, но желает почитать, оценить, обсудить, хихикнуть, побрюзжать насчет неточности рифм, натужности образов или просто ошибок языка, выдающих в авторе человека не то малообразованного, не то просто глухого к говору соплеменников...
Он содрогнулся, осознав, что и его творение тоже окажется под взорами чужих глаз!.. Зачем он это сделал?! Может быть, еще не поздно кинуться следом, догнать, вырвать, порвать в клочки? Ужасно! Ведь это — как будто самому раздеться и встать посреди площади, чтобы все на него показывали и хохотали!..
Он метался по комнатенке, не замечая, что дышит так, будто взобрался на гору.
Нет, поздно... еще увидит кто-нибудь.
Ах, ладно, пускай!..
А вдруг... а вдруг кто-нибудь заметит?.. обратит внимание?
Не нужно, не нужно об этом мечтать! Забыть! Ничего не было! Он не писал! Муслим не ходил! Капуста не сохла! Ничего, ничего, ничего!..
А если... если, наоборот, никто даже и не увидит? Повисит день, другой... а потом ветер сорвет, чтобы унести по склону. И все, что он так старательно выискивал — все созвучия, все переклички смыслов, — все это истлеет и будет размыто дождем. Никому не нужно, никому!..
Встал на колени, принялся было молиться, но тут послышался стук в калитку, — вскочил, выбежал, отпер.
— Повесил?
— А что не повесить? — буркнул Муслим. — Это же не жернов... как сказали, так и повесил.
— Крепко? Не сдует?
— Да не сдует, не сдует. Что вы, хозяин, как маленький, честное слово, — завел было он свою обычную песню, но Джафар так дернулся и так глянул, что Муслим замолк и пошел от греха подальше в другой конец двора — разводить огонь под кумганом.
Джафар сел на колоду, сжав голову ладонями. В висках что-то резко постукивало, казалось, два птенца с двух сторон головы собрались пробить скорлупу и выбраться на волю.
— Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного! Вся хвала надлежит Тебе, Владыке Миров, — шептал он, крепче и крепче сжимая виски. — Дай мне сил и терпения!..
— Что с вами, хозяин? — испуганно спросил Муслим, садясь около него на корточки и по-собачьи заглядывая в глаза.
— Ничего, ничего... хорошо все. Давай чаю, да мне идти пора.
Он решил — сегодня стерпит, не пойдет к Стене.
Завтра. Завтра пойдет.
Если к тому времени его стихи сдует ветер — это судьба.
Если их никто не заметит — тоже судьба.
Но он узнает об этом не сегодня.
Нет, он выдержит.
Завтра.
Занятия начинались общей молитвой. Потом чтение Корана. Мулла Бахани сам выбирал суру. “Корова!” — с одышкой говорил он и показывал толстым пальцем на какого-нибудь из учеников. Или “Вырывающие”. Мулла Бахани мог произнести название любой из всех ста четырнадцати сур. Сам он знал их на память — каждую, от первого до последнего слова. “Смоковница!” — говорил он и указывал на одного из них.
Если это был хороший ученик, он тоже шпарил наизусть. Если хуже, подползал на коленях к Книге, лежавшей около муллы, осторожно перелистывая, находил нужное и бойко тарабанил. Если оказывался совсем плохой, читал с запинками, а то и вовсе не мог понять или произнести какого-нибудь слова.
Мулле Бахани было все равно — он подремывал, тяжелым мешком сала развалившись в подушках, изредка приподнимая отяжелевшие веки и кивая чему-то. Чему именно — Джафар никак не мог уловить: мулла кивал и плохим, и хорошим.
Часа через полтора или два чтение заканчивалось. Начинался тафсир — толкование прочитанного.
Для толкования мулла Бахани выбирал самых резвых. Тупицы должны были молча слушать и запоминать, потому что если позволить говорить, тут же сойдешь с ума от их блеяния.
На общий намаз шли в мечеть. Подчас заглядывал и мутаввали, и тогда сначала все муллы, а затем и ученики, низко сгибаясь, подходили к нему, чтобы приложиться к руке.
После намаза возвращались в класс.
Мулла Бахани, щурясь, выглядывал кого-нибудь из учеников (старался справедливо чередовать) и поручал принести ему с базара большую касу шурпы или плова — каши из индийской пшеницы с мясом, морковью и пряностями.
Юсуф возмущался такой постановкой дела.
— Почему я должен покупать шурпу этому жирному?! Разве это справедливо?! — горячился он, когда несколько дней назад они с Джафаром на пару вышли со двора училища. — Что за издевательство? Откуда у меня деньги? Я ему осенью полбарана купил, полмешка зерна, моркови. Весной то же самое. Так еще и шурпу эту, будь она неладна, чуть ли не каждую неделю таскай. Вот не понесу в следующий раз, как Бог свят, не понесу!
И точно, не понес. Мулла указал на него пальцем, Юсуф покорно ушел, а вернулся часа через два, когда голодный мулла Бахани уже пребывал в состоянии совершенного изнеможения.
Вернулся, но — без шурпы.
Он стоял в дверях, безвольно опустив руки и покорно склонив голову, а мулла Бахани смотрел на него тяжелым взглядом, в котором, как ни странно, все же поблескивала искорка любопытства.
— Ты не принес шурпы? — спросил он таким тоном, будто до конца не верил в случившееся. Так спрашивают: ты не веришь в Бога? Или: ты убил отца?!
Юсуф развел руками — мол, сами видите.
— Почему?
— У меня есть на это девятнадцать причин! — смело ответил нарушитель порядка.
Мулла помолчал.
— Назови первую.
— Во-первых, у меня не было денег, — сообщил Юсуф.
— Хватит, — сказал мулла Бахани, сопя. — Остальные восемнадцать оставь при себе. Расходитесь, занятия окончены. Я не собираюсь умирать тут с голоду. Завтра проверка по арабскому. Кто не сдаст, будет лишен пособия.
Выйдя во двор, парни дружно накинулись на Юсуфа: если мулла захочет, он из-за проделок одного всем устроит такую веселую жизнь, что небо с овчинку покажется. Ты слышал?! — проверка! Может, это ты богач, а для многих тут каждый ман хлеба на счету. Как тебе не стыдно? Он же всех сгноит. Десять лет будешь сидеть, чтобы ярлык получить! Что за глупость?! Надо, надо покупать ему шурпу!
— У тебя пяти фельсов нет на эту поганую шурпу?! — кричал Рушан, сын карминейского судьи. — Я буду давать тебе деньги, только веди себя прилично.
— Не надо мне твоих денег! У меня свои есть. Но это несправедливо. Почему мы должны кормить его?! Он в сто раз богаче всех нас вместе взятых!..
Юсуф, несомненно, был прав, Джафар и сам так думал. Что касается Рушана, сына судьи, то с ним однажды Юсуф поспорил всерьез, дело едва не кончилось дракой, Джафару пришлось заступаться. Началось с пустяка, но вдруг перешло на вещи серьезные.
— Справедливость — это закон и порядок, — самодовольно посмеиваясь, говорил Рушан. — Только глупец этого не понимает.
— Всякий закон? — вкрадчиво любопытствовал Юсуф.
— Всякий. Как бы плох ни был закон, но если он есть, то все идет своим порядком. А если идет своим порядком — это и значит, что порядок есть. А если есть порядок, если он не нарушается — есть и справедливость. Вот когда рушится закон — от справедливости не остается и следа.