Джафар из последних сил сдерживал желание закричать, повалиться на землю, бить по ней кулаками, кататься в пыли — вообще сделать что-нибудь такое, что избавит его от мучительного остекленения, охватившего все его существо в то мгновение, когда он заглянул в проклятый мешок; спокойный голос Ардашира довершил дело.
— Что! — срывающимся голосом закричал он. — Что вы!.. вы себе!.. я!..
И, должно быть, обеспамятел ненадолго: свет закружился, померк, и заново обнаружил себя лежащим на ковре, с мокрой физиономией, в которую Юсуф готовился брызнуть новую порцию холодной воды.
— Не надо...
Сел.
— Ну вот, — сказал Ардашир, обеспокоенно щурясь. — Как вы? Получше?
Кивнул.
И в самом деле было лучше. Случившееся потускнело, отошло вдаль... жизнь, как и прежде, снова стояла перед глазами.
Об опознании Ардашир больше не заговаривал. Да и вообще все сделал сам. Послал людей, чтобы забрали мешок, и больше Джафар о нем не слышал. Ближе к обеду вооружил четырех слуг. Ощетинившись железом, двинулись в имение дихкана Кубая. Ничего хорошего Джафар не ждал. Вздыхал про себя, что нет рядом Шейзара...
Ворота оказались незаперты. Дом — пуст.
Дихкан внезапно выехал.
Ардашир побеспокоил соседей. Однако все только удивлялись и разводили руками: никто из них не знал причины этого спешного выселения.
“Ануша, — повторял про себя Джафар, безвольно качаясь в седле. — Ануша. Бессмертная...”
Пожалуй, в тот раз он почувствовал это впервые. Потом много раз повторялось: когда узнаешь о нежданной смерти, испытываешь ошеломление, горе... И одновременно — острый укол радости. Как будто мучительно бившаяся в силках птица наконец-то вырвалась — и улетела.
Никогда никому не говорил. Но всю жизнь пытался вызнать, всем ли свойственно переживать эту странную, эту горькую радость. Все такие? Или он один?
Столько лет прошло, а стоит вспомнить — и снова щемит сердце.
Ануша.
Бессмертная.
Ардашир так и не вернулся из Багдада: стал учеником и помощником ат-Табари, писал большие труды по истории, не мог оторваться ни от учителя, ни от тамошних библиотек.
Редкие его письма искрились шутками. Джафар звал в Бухару: отвечал, что по быстротечности времени, старческой рассеянности и прогрессирующей глупости его фальшивая ученость достойна разве что Вабкента. Уверял, что, опасаясь поветрий, последние годы вообще не выходит из дома, а если все же решается сделать это, пользуется закрытыми носилками. Из того, что говорилось всерьез, можно было сделать вывод, что Ардашир готовится к смерти — готовится так же деловито и собранно, как живет.
Бумага всегда приносила с собой аромат сирийских благовоний — более угадываемый, нежели существующий на самом деле.
Глава девятая
Ссора из-за денег. Свадьба. Масхарабозы. Застолье
— Шеравкан!
— Что?
— Ты записку не выкинул?
— С чего бы я ее выкинул...
— Дай-ка.
Почему-то эта мысль сразу не пришла в голову. Посмотреть, на какой бумаге... вот опять эта обмолвка — “посмотреть”. Ладно, не посмотреть. Пощупать. Понюхать, в конце концов.
Бумага хорошая... плотная, шелковистая, не то что рыхлая китайская. Самаркандской выделки: на сырье идут льняные тряпки, в массу добавляют клей из шкурок абрикосовых плодов... Ну и что? Какой вывод из этого можно сделать? Хоть и дорогое удовольствие, но все же кто только на такой не пишет.
Поднес к ноздрям, втянул воздух, надеясь что-нибудь учуять: допустим, например, сладковатый запах розового масла подскажет, что, возможно, письмо пришло из Багдада... или что каламом водила женская рука. Чушь, конечно. Ардашир давно умер... женские руки заняты чем-то другим... ничего похожего.
Балами предпочитал отдушку из пчелиного воска... бедный Балами!.. Попросить этого загадочного Санавбара прочесть, что написано? Стоит ли?
— Спрячь, — сказал он после краткого раздумья.
Между тем Санавбар издал какое-то сдавленное кряхтение.
— Шеравкан!
— Ну?
— Это что у тебя?
— Где? — у Шеравкана голос наивного простака, изумленного, что до него кому-то вдруг нашлось дело.
— В кошельке.
— В кошельке-то? А что бывает в кошельке?
— Деньги?
— В кошельке-то?
— Ты что заладил? — возмутился Санавбар. — Третий раз говорю: в кошельке! Деньги, что ли?
— А что в кошельках бывает, уважаемый?
Шеравкан вынул из пальцев Джафара записку, сунул в кошелек и снова привязал к поясу.
— Много? — зачарованно спросил Санавбар.
Тишина.
— Сказать не можешь?
— Что мне говорить?
— Ответить на мой вопрос.
— Какой вопрос?
— Какой слышал. Много денег-то?
— А у вас свой-то кошелек есть, уважаемый? — поинтересовался Шеравкан. — Лучше вам в свой кошелек смотреть...
— Учить меня будешь, щенок!
Судя по всему, сразу после этого высказывания собеседника Шеравкан сделал какой-то воинственный жест: во всяком случае, Санавбар шарахнулся.
— Ты чего размахался?!
— А ты не лезь!!
Кармат одним прыжком очутился между ссорящимися, чтобы принять посильное участие в происходящем: начал оглушительно лаять.
— Хватит! — закричал Рудаки, стуча посохом в камень. — Хватит, я сказал!! И тут склоки из-за денег! Чтоб шайтан забрал себе обратно эти проклятые деньги! За что мне это, господи?! Еще вчера я жил спокойно! Теперь меня снова окружают склочники и бешеные собаки! Сколько можно?!
Все умолкло.
— Дело в том, учитель, что... — продребезжал Санавбар.
Но не продолжил.
— Ладно, пошли, — вздохнул Джафар через минуту.
Двинулись дальше.
— Я ведь всего лишь поинтересовался, учитель... мне стало интересно... вот я и спросил...
Рудаки хмыкнул.
— Всего лишь спросил! — воскликнул приободренный его реакцией Санавбар. — Учитель, мне почему интересно? Потому что у меня тоже, бывало, водились деньги. Я владел полновесным динаром! — единственное мое наследство, если не считать полуразвалившейся кибитки, слепого брата и голодной кошки. И был товарищ. То есть что я говорю — “товарищ”. Шакал он, а не товарищ. Скорпион — вот какой товарищ. Мы с ним решили пуститься в торговлю. Сложились по динару. А он обманул меня — пропал вместе с деньгами.
Взгляд Санавбара налился таким отчаянием, что даже Шеравкан, случайно его поймав, был вынужден сочувственно кивнуть.
— И я сказал себе: “Кто лишился денег — потерял друзей, помощников и братьев!” Деньги — это все! Неимущему бедность не дает сдвинуться с места и взяться за какое-нибудь дело. Он словно лужа, оставшаяся в низине после зимних дождей. Ее поглощает земля и губит солнце: ведь вода не может пробить себе путь и излиться в речные просторы. У бедняка нет ни родичей, ни семьи, ни детей, ни доброй славы. Без денег не прослывешь разумным, не добудешь счастья в этом мире и блаженства в будущей жизни.
Джафар выпустил из руки конец поясного платка и остановился, оперевшись на посох и опустив голову.
— Бедняк, зависящий от подаяний и подачек богачей, похож на тутовник при дороге: всякий норовит оборвать его и сломать ветки. Бедность — мать всех бед и кладезь всяческих несчастий, она навлекает на свою жертву отвращение и злобу. Как только теряешь достаток, тот, кто был твоим защитником, начинает тебя обвинять в несовершенных тобой проступках, а кто был полон благожелательности, преисполняется равнодушия; кто-нибудь согрешит — а на тебя, хоть ты и невиновен, непременно падет подозрение... Бедность похищает рассудок и доблесть, губит знания и образованность, гонит совесть и стыд и приводит с собой беззакония и злодейство. Просителя-бедняка сочтут бесстыдным попрошайкой и встретят неласково, а он обидится и обозлится... а ведь тот, кого постоянно обижают, — забывает радость, всегда печален и в конце концов непременно озлобится и потеряет разум.
— Да, да, — слепец кивал, соглашаясь с оратором. Шеравкану ничего не оставалось, как терпеливо ждать окончания речи.
— Образованный бедняк становится невеждой, красноречивый — косноязычным, и слышишь от него лишь докучные жалобы и бессвязные речи. Все, что у богача называют добродетелью, в бедняке сочтут пороком: если он доблестен, скажут, что безрассуден, если щедр — ославят расточительным, если сдержан — слабым, если молчалив — тупицей... Нет, — воскликнул Санавбар, воздевая руки к небу, — лучше смерть, чем нужда! Нужда заставляет обращаться за помощью к низким скрягам, а ведь благородному и гордому легче и приятнее сунуть руку в зев ядовитой гадюки, чем становиться должником бесчестного и скупого...
Джафар расхохотался — да так, что пошатнулся, едва не упал, Шеравкан поспешил поддержать его и удивился тому, как привычно и доверчиво оперся поэт об его руку.
— Да, Санавбар, — сказал Джафар, переводя дух. — Ваша память — это что-то особенное. Страницами читать наизусть из моей “Калилы и Димны” — честное слово, таким меня еще не радовали.
Глянув на Шеравкана, Санавбар сначала смущенно потупился, а потом ухмыльнулся и плутовски подмигнул.
Склоны окрестных холмов покрывала пышная бело-розовая пена: щедро проливая на всю округу одуряющий аромат, жарко, безоглядно цвели фруктовые сады, золотой воздух гудел, взбудораженный крыльями как мириад бесполезно порхающих, так и неисчислимого количества опьяневших от своей сладкой работы пчел.
Кишлак лежал при слиянии двух ручьев — вдоль одного тянулась Бухарская дорога, другой выбегал из разложистого ущелья, наглухо заросшего кустами алычи и барбариса.
Путники еще не подошли к околице, а с крыши крайнего дома уже шустро, как воробьи, попрыгали на землю мальчишки, помчались по переулку, горланя на разные лады:
— Идет!.. Царь поэтов идет!.. Рудаки!.. Рудаки пришел!..
— Ишь ты, — удивился Санавбар. — Слух-то впереди нас бежит.
— Какой слух? — насторожился Джафар. — В чем дело?
Однако из-за домов уже показалась процессия стариков: поначалу высыпали в явной спешке, о чем свидетельствовало то, что многие держали в руках задранные полы мешавших ходьбе длинных праздничных халатов; а уж оказавшись на виду у гостей, опустили их на положенное место и вообще постарались обрести подобающую случаю торжественность.