ся в деле, выкажешь храбрость и удальство, закалишься в схватках с соседними кварталами — тогда, если тебя приметит кто-нибудь из старших по братству, лет в семнадцать станешь на первую ступень: наденешь рубаху с закрытым воротом, обуешь на босу ногу кожаные калоши на высоких каблуках, плотно-плотно навьешь чалму с “мышиным хвостом” коротко отпущенного конца и повесишь на поясной платок пару небольших ножей в лаковых ножнах.
Весной, когда земля и природа ждет определения, каким быть будущему урожаю, когда она мается, как роженица, ожидая подмоги от людей и животных — пусть бы своей яростью и мощью помогли проснуться ее дремлющим силам! — за городскими воротами собираются партии удальцов.
Поначалу соперники все вместе становятся в большой круг. Первыми выпускают бойцовых кекликов — горных куропаток.
Ах, как наскакивают они друг на друга, как сшибаются, как бьют крыльями, вздымая вихри! Сколько чувства в криках болельщиков, сколько радости одних и разочарования других при конце яростной битвы!
Когда свежий ветер уносит пестрые перья, выходят петухи; за петухами бараны — круторогие красавцы, бьющие друг друга так, что лопаются лобные кости.
Сколько азарта, сколько ожесточения! Хватит ли птиц и животных, чтобы позволить страстям выплеснуться из этих разгоряченных, из этих то ликующих, то готовых плакать людей?
Куда там!
Выступают первые молодцы — один на один. Договариваются, как бить: кулаком ли, ладонью, коленом или головой. Долго манерничают, предлагая сопернику право первого удара. Вот наконец один берется руками за ворот собственного халата, расставляет ноги пошире.
— Очень прошу вас, уважаемый, сделайте свое дело!
Бац!
Шатнулся молодец, но устоял.
— Это все, на что вы способны, уважаемый?
Трах!
Снова удержался.
— Уважаемый, мне стыдно за вас. Вы не могли бы хоть немного постараться?
Хлесь!
Переступил... пошел... должно быть, земля перед ним багровая... алая!.. голубая и зеленая!..
Выправился!
— Вы закончили, уважаемый? Тогда позвольте мне.
Там другая пара... там третья... жару больше... пышет пылом!..
Вот уже и вместе пошли — стенка на стенку, дружина на дружину. Гром битвы катится на весь свет.
Пыль сражения застилает солнце. Скачут нукеры эмира разнимать ратников.
Не дай бог зашибут кого-нибудь насмерть — ну что ж, партия платит за кровь, скидываются все по-братски.
В жарких перепалках, неустанных трудах и заботах о требующей неусыпного внимания чести, в самоотверженном единении и беззаветной дружбе пройдет года два — и поднимешься на вторую ступень: таёр.
А если так, то теперь тебе позволены сапоги на высоких подборах, легкий халат нараспашку — зимой и летом без рубахи, чалма-корзинка, конец которой раза в полтора длиннее, чем у новичков, и полуаршинный нож на непомерно длинном кушаке из цельного куска маты.
Ну а на самой высокой ступени айарского молодчества стоит муж из мужей, молодец из молодцов.
Сколько бы партий ни было в городе — да хоть бы даже и четыре: шахристанцы, регистанцы, калабадцы и джуйбарцы, — муж мужей все равно один: один удалец удальцов на свое время. Сменит его новый раис айаров — значит, и время сменилось, пошел новый круг, начинай сначала... А как сменит? — только вызвав на честный бой и победив так легко, так очевидно и играючи, что все только ахнут: о да, верно, тут не поспоришь, уж удалец так удалец, молодец из молодцов, муж из мужей. А если случится малейшая заминка, если победа не свалится в руки так же легко, как переспелое яблоко с подсохшей ветки, прежний раис останется на своем месте, а того, кто зря покусился на его славу, с позором и навсегда выгонят из айарского братства.
Шеравкан вздохнул.
— Не знаю.
— Не хочешь? — удивился Джафар.
— Хочу. Но сыну стражника трудно стать айаром.
Слепец допил вино, поставил пиалу.
— А как же отец стал стражником?
Шеравкан пожал плечами.
— Он хотел жениться.
Замолчал.
— Ну? — поторопил слепец.
— Ну вот. На маме на моей хотел жениться. Ну то есть... на будущей моей маме. А дедушка Рашид... мамин отец... помните, вы еще сказали, что он огнепоклонником был?
— Что?! — изумился Джафар. — Когда я говорил, что дедушка Рашид был огнепоклонником?
— Помните, про свинью поспорили? Вы и сказали. Да ладно, ничего, я же не обиделся.
— Нет, подожди. Я про дедушку Рашида ничего не говорил. У меня и мысли такой не могло быть. Я говорил всего лишь, что твои предки поклонялись Ормазду. Как и мои, впрочем. Понимаешь? Бог с тобой, это совершенно не про твоего дедушку Рашида.
— Ну ладно, ладно, — отмахнулся Шеравкан, которому не терпелось продолжить рассказ об айярах. — В общем, дедушка Рашид-то и говорит ему, папе-то моему: пока, говорит, ты с айарами путаешься, я за тебя дочь не отдам. Мне, говорит, зачем такое нужно: тебе башку проломят, а она с детьми останется. Такой уж дедушка человек. Я его люблю, конечно, но... — Шеравкан расстроенно махнул рукой. — Так и заставил отца из айаров уйти.
— И он стал стражником, — вопросительно уточнил слепец.
— Ну да, стал стражником, — кивнул Шеравкан.
— То есть и тебе, скорее всего, придется стать стражником, — полуутвердительно сказал Джафар.
Шеравкан пожал плечами:
— Не знаю. Наверное.
Произнеся последние слова, он с удивлением почувствовал, что его согласие с будущим немного горчит.
Да, он станет стражником... но зачем тогда уметь читать?
Слепец нашарил пиалу, придвинул.
— Налей...
Шеравкан взялся за кумган.
И вдруг, неожиданно для самого себя, спросил, запинаясь:
— Джафар... уважаемый Джафар... а как это с вами случилось?
Глава десятая
Неоконченный разговор
Прохватило вас, хозяин, ох прохватило. Ишь что делается, виданное ли дело...
И впрямь: налетело, должно быть, последнее, самое пронзительное ненастье той зимы — с мокрым снегом, с дождем, с промозглой сыростью ветра.
— Дайте накрою как следует.
— Отстань бога ради.
Ворча, Муслим ушел. Вернувшись, поставил в угол жаровню с углями. Снова ссутулился у постели.
— Хозяин, хотите горячего молока?
— Не надо.
— Что ж вы такой упрямый, хозяин?! Хуже барана, честное слово. Другие люди заболеют — так лечатся. А вы...
— Уйди ради всех святых угодников.
Потоптался у порога.
— Позовите, если что.
— Ладно, ладно. Иди.
Закутался в одеяло, свернулся калачиком. Ветер наваливался на глиняные стены, метался над крышей, свистел в щели ставней. Оранжевый лепесток масляного светильника испуганно помаргивал.
Угораздило заболеть.
Весь день неможилось... длинный получился день. А все равно прошел. Время — это единственное, о чем не надо заботиться: оно, слава богу, течет само по себе.
Болен ты или здоров, а день прошел... третья годовщина, как не стало Юсуфа.
Три года назад Юсуф Муради в муках покинул этот свет. Ангел вычеркнул его из книги Бытия.
И мир не содрогнулся, не завопил. Не встал с ног на голову.
Вот ведь как.
Время течет, а эта рана не заживает. Если даже Джафар чувствовал себя осиротевшим, то уж в том, что осиротел мир, не было никаких сомнений: ведь всю свою жизнь Юсуф думал вовсе не о себе, не о друзьях, не о своем названом брате Джафаре — а о целом мире: о его делах, о его крови, его несчастьях и горестях. Всю жизнь размышлял — как сделать, чтобы мир стал хоть немного добрее, хоть чуточку великодушнее? Что предпринять, чтобы человек, приходя сюда, не оказывался ни в состоянии вечно голодного и понукаемого скота, в котором остается так мало человеческого, — ни в положении владыки, в котором человеческого нет вовсе?
Но миру было все равно: он и знать не хотел о своей невосполнимой утрате.
Встретившись в юности, они начали разговор. Разговор прервался. Но не был закончен.
Так под вечер сходятся друзья за кувшином вина. Один вернулся из дальних краев, и они хотят послушать рассказ о его путешествии. Ночь проходит, рассказ остается незавершенным. Разве ночь виновата? — нет, просто повествование оказалось слишком длинным.
Бывало, они расходились ненадолго. Снова сближались. Но даже если один был в отъезде, другой не переставал втолковывать ему свои мысли. Беседовать с отсутствующим легко, если его ответы известны заранее.
Известны заранее... да, именно так. Но ведь и под луной нет ничего нового. Просто луч света упал под другим углом — и мир вокруг выглядит немного иначе. Только дураки ждут от беседы все новых и новых новостей. Что нового может сказать человек, если даже Бог повторяет одно и то же?
Должен ли человек стремиться к справедливости? “Должен, — соглашался Джафар. — Но может ли он знать, что такое справедливость?”
“Может, — твердо отвечал Юсуф. — Всякий знает, что такое справедливость”.
Усмехаясь, Джафар с сомнением качал головой.
Пророк Муса, мир ему, во время разговора со своим Господом на горе попросил его: “Господи, покажи мне Твою справедливость и Твое правосудие”. И сказал ему Всевышний: “О Муса, даже ты, серьезный и отважный, — даже ты не сможешь стерпеть Моей справедливости”. Муса возразил: “С Твоей помощью я смогу”. — “Тогда пойди к такому-то роднику, спрячься и смотри”.
Пророк Муса, мир ему, пошел к роднику и спрятался в кустах.
Скоро появился всадник. Он сошел с коня, достал из-за пояса мешавший ему кошелек с тысячью динаров, положил рядом. Совершил омовение, помолился и уехал, забыв про деньги.
После него пришел мальчик. Захотел напиться, увидел кошелек, подобрал и ушел.
Следом приковылял слепой старик. Этот успел лишь утолить жажду и совершить омовение. Как только начал молитву, к роднику прискакал всадник, обнаруживший потерю.
“Я оставил кошелек с тысячей золотых динаров, и никого, кроме тебя, здесь не было!” Старик ответил: “Я слеп, как я мог видеть твой кошелек?” Всадник в ярости обнажил меч и зарубил старика.