Настал час Ай-Тегина. Конечно, ему — воину, рубаке, привыкшему к поступкам прямым и ясным, как удар меча или краткий полет стрелы, — трудно было решиться на то, что люди недалекие могли бы назвать явной изменой и предательством. О будущем благополучии рода должен заботиться всякий его отпрыск, чающий остаться в памяти потомков не только в числе тех семи колен предков, память о которых обязательна для каждого степняка, но и оказаться далеко за этим пределом: войти в число героев, чьи имена мерцают в прошлом — в неумолимо сгущающейся мгле забытья — подобно ярким светильникам. Его возвышение, его удача — это и удача рода.
Конечно, к этим мыслям примешивались иные, не столь приятные. Ведь Ай-Тегин имел представления о верности, о преданности долгу... о том, что, дескать, он, человек, не только обремененный высоким званием начальника эмирской гвардии, но и доказавший в битвах справедливость своего возвышения, — он должен быть чист и тверд. Ведь чтобы мясо не испортилось, его посыпают солью. Что будет с миром, если испортится сама соль?
Но обида жгла, царапала душу. Ладно бы взрослый человек... серьезный, с пониманием... можно смириться. Но пацан!.. сопляк!
И в конце концов Ай-Тегин решился.
Ему вспомнилась проклятая стена.
Когда удача изменила, думал — нет, не дамся живым, зарежусь. Зажмурился и сунул острый нож между ребер, вот и вся недолга. Раз! — и готово, берите теперь Ай-Тегина, делайте что хотите: самого ценного в нем уже нет, душа ускользнула, посмеивается теперь над вами из вечных владений небесного Тенгри.
Но почему-то не вышло.
Его бросили в тот же Кухандиз, в нижнюю камеру. И забыли. Он знал, что забыли не навсегда: когда-нибудь эмир Назр вспомнит, что еще не наказал изменника, и выдумает кару почище той, что применили к бедному Абу Бакру: зажалили дикими пчелами — мало показалось, сожгли в печи — тоже не хватило, напоследок еще и посекли, раскидав кусками на потеху воронью.
Стража боялась его как огня, являлись втроем, а то и вчетвером. Те, что оставались у внешних дверей, неустанно перекрикивались с подошедшими ближе: мол, как вы там? не передушил вас еще зверюга Ай-Тегин? — нет, ничего, не передушил покамест. Раз в два дня просовывали лепешку в щель между глубоко вмурованными в закаменелую глину железными прутьями, цедили из бурдюка горсть воды в миску.
Так бы и сдох он там от голода, вони и тоски, если бы не хухнарь, подковный гвоздь, который сызмальства Ай-Тегин, по совету отца, носил в кушаке на счастье: не раз имел случай убедиться в его благоприятном влиянии на судьбу. И тогда спас: времени много было, вот он и скреб им проклятую глину. Когда сводило руки, лежал ничком, размышляя о толщине тутошних стен: восемь локтей — самое меньшее, десять — большее из того, что он мог вообразить. Оказалось — четырнадцать. Когда дело подошло к концу, дождавшись темноты, расширил подготовленное устье, выбрался на волю, свернул шею ошеломленному стражнику, как на грех вышедшему по нужде к внешней стене крепости, а уже через пару часов кони стлались над темной степью, унося его прочь от проклятой Бухары.
— Что?
Оторвал взгляд от угольев, слабо мерцавших в жаровне.
— Господин, Ханджар-бек приехал!
Ай-Тегин хмыкнул.
— Зови.
Слуга выпятился из юрты.
Ханджар-бек, Ханджар-бек... Тоже, в сущности, мальчишка. Едва за тридцать перевалило. Ай-Тегин и к его возвышению руку приложил.
Ведь степь не прощает одиночества: одинокий человек быстро становится добычей злых духов. Поэтому у всякого кипчака родственников с избытком. Бывает, приедет на праздник человек — кто такой? Понятно, что родная душа, а спросить неловко. Кое-как, где обиняками, а где и хитростью кто-нибудь из близких выясняет: это, оказывается, Худайберды, внучатый племянник троюродного брата зятя младшего сына; ну слава Аллаху, слава небесному Тенгри, разобрались, садись поближе, сынок, не стесняйся. Эй, кто там! Принесите парню баранью голову, он из хорошего племени, из доброго рода — урука!..
А Ханджар-бек — и вовсе не лишняя пенка на молоке, куда как близкий родич: двоюродный племянник. Почитает дядю как родного, ничего не скажешь... с уважением относится.
— Заходи, заходи!
Гость был одет не просто хорошо, а щегольски: верхний черный архалук оторочен куньим мехом, куница же и на верхах сапог, и на опушке шапки; кушак алый бархатный, с кистями; меч на одному боку, прямой кинжал на другом — ножны обоих клинков в золотом узорочье...
Коли не знаешь кто такой, так со стороны посмотреть — совершенно пустой человечишко, только и думает, как бы тряпку поцветастее нацепить... а на самом деле — сипах-салар, начальник эмирской гвардии.
Как бежит время! — привычно вздохнул Ай-Тегин. В памяти все — будто вчера было... а ведь уже третий по счету начальник после него самого...
Ну что ж, пускай, все-таки хороший парень: крепкий, коренастый, с быстрым, пронзительным взглядом узких глаз. Да и уважительный.
— Здравствуйте, дядя! Как ваше драгоценное здоровье?
— Мое-то?.. Да как сказать...
Образы в мозгу Ай-Тегина сменяли друг друга не настолько быстро, чтобы обеспечить плавное течение речи. Он хотел бы выразиться в том духе, что, дескать, слава Аллаху, что Он еще кое-как терпит мое присутствие на грешной земле. Но еще не подобрал слов, только пожевал губами, хмыкнул и огладил большим и указательным пальцем вислые усы, а племянник, как будто угадав его замысел, уже трещал:
— Зачем вы так? Вы — наша скала. Наша опора в текучем времени. Вам еще жить да жить. Вы...
— Ладно, ладно, — поморщился Ай-Тегин. — Что примчался? Не боишься, что выследят?
Ханджар-бек отмахнулся.
— Кто посмеет? За моей охотой не просто увязаться... а кто увяжется, того быстро стрела найдет.
— Баран тоже бекал, пока не зарезали, — приласкал его Ай-Тегин. — Не храбрись. Осторожней надо...
Не ответив, гость сбросил с плеч промокший архалук, сел на кошму, принял из рук слуги чашу с горячим питьем — в меру подсоленный густой травяной отвар с жирным верблюжьим молоком и кусочком расходящегося золотым озерцом курдючного сала.
Он и впрямь относился к Ай-Тегпну со всем положенным тому почтением.
Правда, старик и в молодости, похоже, не весьма ловко обращался с тем прямолинейным узким разумом (в целом более похожим на боевой клинок, нежели на инструмент рассуждений), коим наделил его Всещедрейший. Распоряжаться гулямами, а в случае неподчинения иметь возможность доказать свою правоту силой — это у него отменно получалось. А вот соваться в интриги, лезть в покушения на передел власти не стоило: на этом поле и не таких умников перемалывало в труху.
Теперь, проведя столько лет в изгнании (впрочем, оно только из Бухары глядится изгнанием; стоит отъехать — и видишь обычную жизнь самовластного степного бия: неисчислимые стада текут от века завещанными путями, совершая, как и замысливал мудрый Тенгри, полный крут вместе с годовым крутом солнца), дядя утратил последние представления насчет устройства дворцовой жизни, и советоваться с ним насчет ее коллизий было все равно что черпать воду пикой — сколько ни тычь, ни черта не напьешься.
Не знает даже, наверное, что при дворе его племянник Ханджар-бек более известен под прозвищем “Кормилец”.
Но при всем том глава рода — не столб, на коне не объедешь. Глава рода стоит ближе всех к тем хоть и туманным, неясным, но таким важным сущностям, от которых столь зависимы люди. Именно через главу рода души предков шлют человеку свое одобрение или порицание, именно через его уста, через его похвалу или недовольство ниспосылается потомкам удача или несчастье.
Ханджар-бек эти тонкие материн не только чувствовал (в присутствии Ай-Тегина его душа начинала едва заметно, но отчетливо вибрировать), но и понимал умом.
И не забывал обратиться за советом: внимательно выслушать, восхититься дальновидностью, посетовать, что сам, дескать, еще слишком молод, чтобы с такой точностью провидеть последствия самых, казалось бы, малозначительных решений. Ах, дядя, как вы правильно говорите: стронув песчинку, мелкая птаха может вызвать такой обвал, что убьет верблюда. Именно так! Что бы я без вас делал, спасибо вам за науку.
Оказать уважение, подкрепленное соответствующими подарками, — это непременно. А уж следовать наставлениям или перекроить их на свой салтык — дело десятое, проверять никто не будет.
За последние полгода-год он не раз и не два рассказывал Ай-Тегину о наметившемся повороте в отношении эмира Назра к делам веры.
Про Назра и прежде говаривали, что он не большой богомолец. Ну да гуляму до этого дела нет. Гуляму важно, чтобы деньги вовремя платили, чтобы в суде, если дело дойдет, его слово имело вес, чтобы в делах справедливости он мог рассчитывать на поддержку эмира. (А что до дел несправедливости, возникающих, как правило, с перепою, то их может своей властью и гвардейский командир решить: когда словом, когда штрафом, когда плетьми — а когда и мечом, бывало и такое).
Однако ныне эмир приблизил к себе карматов, и это настораживало.
Степь ровна, как стол, а потому любит, чтобы дальние вершины оставались незыблемы.
А что карматы? Карматы покушаются на вершины жизни: толкуют, что не должно быть такого, чтобы один человек возвышался над другим.
Ныне, дескать, коли эмир, так на коне в толпу, а коли бедняк, так если копытами башку не раскроили, нукеры плетьми добавят недостающее. И это, говорят они, несправедливо.
Господь создал всех равными, — толкуют карматы. Вот и нужно, дескать, исправить замысел Создателя.
Слава Аллаху, до рабов они в крамоле своей не доходили, рабы как были рабами, так и должны были рабами оставаться, несмотря на все мыслимые переустройства, и на том спасибо.
— Да кто такой вообще этот Нахшаби? — брюзгливо спросил Ай-Тегин. — Почему его эмир слушает?!
— Он, дядя, кармат, — вздохнул Ханджар-бек. — Такой вот ловкий человек: втерся в доверие к эмиру, и дело с концом. Вы же знаете, как это бывает: с тем поговорил, с этим потолковал... языку него подвешен дай бог каждому. Вере учил, проповедовал... кто был на пути сунны, того незаметно отклонял. Торгового старшину обратил, сахиб-хараджа обратил, многих дихканов обратил... даже люди базара к нему потянулись. Когда стало у него мно