Третий день шел дождь, было сладко прислушиваться к тому, как вкрадчиво шуршит вода, стекая по соломенной крыше, как, погромыхивая, ворочается туча в сизом ущелье, как помыкивает скот в хлевах. Пахло хлебом, мокрой шерстью, огнем, трещавшим в очаге. И все, что происходило все эти три недели... да нет, уж почти четыре: вся их долгая дорога, все разговоры, все люди — да! чуть не забыл: буквы! — все это уже казалось медленно истаивающим в глазах мимолетным видением: вроде как посмотрел на пламя, зажмурился — и вот уже медленно гаснут под веками красные пятна... и только самые яркие из них еще долго отзываются в душе.
Вчера случилось то, чего Шеравкан не то чтобы ждал, не то чтобы был уверен, что случится, а просто, когда случилось, вовсе не удивился: как будто случившееся отвечало каким-то его тайным ожиданиям: явился знаток поэзии Санавбар.
Привела его Зарина: учитель, дескать, вас тут какой-то человек спрашивает...
Кармат взлаял. Шеравкан вышел глянуть. Положив лапы на плечи, пес жарко и радостно облизывал пришельца. Санавбар кряхтел и несмело отбивался.
— Здравствуйте, учитель, — горестно сказал он, войдя.
— Кто это? — спросил Джафар, вскидывая голову.
— Это Санавбар, — пояснил Шеравкан. — Он вернулся.
— О! — удивленно и весело сказал слепец. — Вот это да! Знаток поэзии! Декламатор “Калилы и Димны”! Слушайте, а мне вас не хватало.
— Не смейтесь, учитель, — тускло произнес Санавбар.
Выглядел он дурно: худ, бледен, мокрый насквозь.
— Вот, возьмите...
— Что такое?
— Санавбар кошелек отдает, — пояснил Шеравкан.
— Я ничего не потратил, — сказал Санавбар. — Тот динар, что вы мне сами дали, разменять не смог. Обратно положил... А все остальное как было. Я считал — сорок девять. Там еще записка... Прочесть?
— Записку-то? — переспросил Джафар. — А зачем? Пускай Шеравкан прочтет.
Санавбар изумленно заморгал, а Шеравкан задохнулся.
Несомненно, настала минута торжества, и было страшно испортить ее.
Кто писал?.. а вдруг не разобрать ничего?.. Он-то по хорошим прописям учился. Джафар в одном кишлачке попросил тамошнего муллу-каллиграфа написать на листе две суры... а тут что? Он в жизни своей ничего, кроме этих двух сур, за время их странствий намертво впечатавшихся в сознание, не читал!
Пальцы дрожали. Вынул, развернул. Вязь прыгала в глаза, строки путались одна с другой.
— Не волнуйся, — мягко сказал слепец. — Читай спокойно.
— Здравствуй, брат! — хрипло сказал Шеравкан.
И то, что он понял первые буквы, написанные чужим, неведомым ему человеком, то, что буквы несли простой и ясный смысл, который сразу, без сопротивления и упрямства, без никчемных упирательств и тягомотных догадок, открылся ему, наполнило его восторгом и уверенностью.
— Здравствуй, брат! — повторил он. — Я горюю о твоем несчастье. Все это время я прятался в Бухаре. Теперь грозит опасность. Меня ищут. Я вынужден уйти в Хиву. Как только смогу, приеду в Панджруд. Очень многих нет теперь с нами. Слышал, что и твой Муслим погиб. В Бухаре страшное время. Я обязательно найду тебя. Прощай, брат. Молюсь за твое благополучие...
— Вот как, — пробормотал слепой. — Так это от Шейзара!.. Бедный Муслим.
— А каким письмом написано? — поинтересовался Санавбар.
— В смысле?
— Что “в смысле”? Не можешь один стиль от другого отличить? Насх или насталик?
— Какая разница! — буркнул Шеравкан, складывая записку.
Вот человек, а! Нет бы удивиться, что он читать выучился... насх какой-то, насталик!..
— Дорогой Санавбар, перестаньте, — вступился Джафар. — По сравнению с тем, что парень уже сделал, понять, чем насталик от насха отличается, это уж сущая ерунда. Не согласны?
— Согласен, — нехотя кивнул знаток поэзии. — Хочешь, покажу?
— Расскажите лучше, дорогой, куда вы пропали, — с усмешкой попросил Джафар. — Шеравкан, шумни там, чтобы поесть что-нибудь принесли несчастному страннику. Да и переодеться надо, наверное...
Стоило заикнуться, как хлопотуньи невестки натащили вороха сухой одежды, плошки с горячим молоком, свежие лепешки, посулили скорое угощение поосновательней.
— От чего тут не погибнешь, так это от голода, — усмехнулся Джафар. — “Сейчас немножко покушаем, потом кушать будем!” Рассказывайте.
Санавбар уже давился хлебом и обжигался молоком.
— Да что рассказывать... За вами шел. Вы уйдете — я прихожу... мне взахлеб толкуют, какая у них радость... Сам Царь поэтов, сам Абу Абдаллах Джафар Рудаки у них на ночлег останавливался... Ну, тоже переночую.
Потреплюсь, как обычно. Покормят меня... Утром без спешки в путь собираюсь. Вы полдня идете, а мне всего ничего... Скучно мне было без вас, учитель.
Джафар хмыкнул.
— А что же раньше не вернулись?
Санавбар пожал плечами.
— Да стыдно как-то... думал, вы браниться станете. Ведь нехорошо, что я убежал... да еще деньги эти, будь они прокляты.
— Спору нет, нехорошо, — согласился Царь поэтов. — Но что толку вечно сокрушаться? Надо было прийти к нам... покаяться. Да и дело с концом.
— Я хотел, — вздохнул Санавбар. — Не получалось.
— Ну, что делать. Не знаю, как бы я сам на вашем месте... Деньги воровать я бы, конечно, не стал... думаю, что не стал бы... а там-то кто его знает. Но уж если бы украл, то... Впрочем, тоже не знаю. Но, скорее всего, не стал бы долго терзаться. Какой смысл? Единственное, что мы можем, это покаяться и забыть свои грехи как можно скорее. Все равно ведь они остаются зарубками: так я уже грешил, больше не надо... так тоже грешил, теперь не стоит. Верно?
— Это вам только так кажется, — возразил Санавбар. — В ад-то всякому страшно попасть.
— Кажется!.. — усмехнулся Джафар. — Вы правы, конечно: если б мне не казалось, так я, согласитесь, и не говорил бы об этом. А что касается ада, то в какого бога ни верь, дорога одна. Если способен думать, чувствовать, быть великодушным и не гневаться — ты и так в раю, и будущее не должно тебя пугать. А если нет, то и ад тебе не страшен, потому что ты и без того в нем.
— Это истина? — спросил Санавбар.
— Кто его знает, — вздохнул Рудаки. — Каждый человек хочет найти истину. Но, похоже, к ней нет доступа из-за обилия ищущих...
Он сидел у распахнутых ворот на трухлявой ольховой колоде. Ласковое утреннее солнце румянило кожу на лбу, и борода тоже отливала розовым. Вытянув ноги, откинувшись спиной на стену, покойно сложив руки и закинув голову, слепец, казалось, даже не прислушивается к тому, что происходит вокруг.
Между тем дихкан Афшин и слушать не захотел, чтобы Шеравкан совершал обратный путь пешком. У столба уже стояли две оседланные лошади. На одной сидел парень из челяди, которому было поручено, отвезя гостя в Бухару, вернуть домой обеих. Хлопотуньи Афсона и Зарина совали какие-то добавочные кульки в набитые провизией и подарками хурджины.
Шеравкан подошел, молча остановился.
Джафар наклонил голову, прислушиваясь. Улыбнулся, встал, оперевшись о посох.
Протянул руку, нащупывая. Шеравкан помог. Пальцы слепого коснулись его щеки.
— Все-таки жаль, что я не могу увидеть твоего лица, — задумчиво сказал он. — Мне кажется, оно должно быть открытым и приветливым...
— Я вернусь, — сказал Шеравкан. — Я вернусь, Джафар.
Джафар улыбался.
Ну да, все так.
Прошлое когда-то было будущим. И будущее когда-то станет прошлым.
Все это уже много раз было. Сначала — будущим, потом — прошлым. Потом — снова будущим.
Я вернусь!.. Эти самые слова он сказал когда-то, глядя в выцветшие, но зрячие очи своего деда — старого Хакима.
Тот жемчужный, тот манящий туман, которым представлялась ему тогда собственная жизнь, — он уже почти рассеялся. Ему удалось миновать его, пройти сквозь... и что осталось? Только бисеринки влаги на плечах.
Шеравкан не может заглянуть в его слепые глаза. Должно быть, вместо этого он смотрит на его наглазную повязку. И, наверное, кусает губы — так же, как когда-то он сам...
— Конечно, я буду ждать тебя, — кивнул Джафар. — Я буду ждать, правда. Но ты не торопись, мальчик мой. Жизнь так широка и...
Голос дрогнул, ему пришлось сделать вид, будто поперхнулся. Неспешно откашлялся, вытер губы ладонью.
— Жизнь так широка... и так заманчива, что любое обещание может оказаться неисполненным. Честное слово, я не обижусь.
Санавбар, растроганно кивая, стоял за его плечом слева. Правую руку слепой положил на загривок мощного пса.
Они простились.
И не увиделись больше.
Шеравкан исполнил свое обещание — он вернулся в Панджруд.
Но это случилось нескоро.
И когда он пришел сюда снова, над могилой Царя поэтов цвела яблоня.
Замечание автора
Поскольку автор ставил перед собой задачи преимущественно художественного характера, роман “Возвращение в Панджруд” ни в коей мере не может претендовать на роль научного исследования, результатом которого является новая информация, достоверная с фактологической точки зрения.
Добиваясь убедительности реконструкций давно минувшего в глазах современного читателя, автор руководствовался в первую очередь принципом актуализма — в самом широком его толковании, то есть полагая, что главные чувства, желания и чаяния людей на протяжении многих веков остаются неизменными. В вину ему может быть поставлено то, что подчас он наделял кое-какие собственные выдумки статусом непреложных исторических событий — однако лишь в тех рамках, в которых подобные вольности ни в коей мере не могут нарушить совокупность достоверных исторических фактов.