Кто мы – дети унитазной цивилизации или вечные люди с небесной пропиской? Решать нам.
ПУТЕШЕСТВИЕ ВНУТРЬ СЕБЯ
У каждого есть опыт потерь и разлук. Каждый из нас время от времени спит. Все мы однажды болезненно попрощались с детством или, если детство ушло незаметно, с юностью…
Каждый человек богат мистическим опытом. Этот опыт у каждого свой, но вместе с тем он – общечеловеческий, поскольку сон, потери и память о детстве присущи всем. Этих бриллиантовых мелочей хватает для того, чтобы по временам сидеть молча, перебирать в уме свои сокровища и желать только одного – чтобы никто не подсел к тебе с разговорами.
Разлука – это вокзал. Конечно, не только вокзал. Да и сам вокзал – это не только разлука, но и спешка, и отрицание ухоженного быта, и одиночество среди многолюдства. Но стоит поискать глазами на вокзале большого города, и найдешь непременно пару, над которой реет скорбный Ангел и на фоне которой прочие люди – ожившие экспонаты из музея мадам Тюссо. Он не уезжает на войну, а всего лишь на учебу или в очень короткую и недалекую командировку. Но зачем вам война, если боль мира и без нее очевидна? Вот Мария Магдалина у Пастернака говорит Господу:
…когда я на глазах у всех
С Тобой, как с деревом побег,
Срослась в своей тоске безмерной.
Если есть она и он, и если он уезжает, а она остается, то всегда есть безмерная тоска, и разделить их обоих так же больно, как побег и дерево. И муж для жены – это господь после Господа, и он для нее оправдание жизни. Но острый и беспощадный, как нож садовника, и такой же металлический и безучастный голос женщины, объявляющий отправление и прибытие поездов, отделит их и разомкнет объятия.
Мужчину всегда ждет впереди что-то помимо семьи, что-то историческое, или псевдовысокое, или вовсе обманчивое. И он, повинуясь обстоятельствам, ежедневно оставляет ее и ныряет в двери вагона. А она остается умирать, хотя никто не увидит трупа и не вызовет «скорую». Если бы она была Дидоной, то на вокзале запылал бы погребальный костер, огонь которого жег бы слабее, чем огонь разлуки.
Вокзальные стены впитали этот запах незаметных страданий, как свитер или рубаха впитывают в себя запах владельца. И разве нужна еще какая-нибудь мистика, чтобы ум удивился, а сердце заныло жалостью?
Совсем по-иному обстоят дела на маленьких провинциальных вокзалах. Там холодные и полупустые залы ожидания. Там скудно меню в буфете. Там кресла тверды и неудобны. На этих вокзалах тоже разыгрываются страсти, но эту игру тяжелее представить и еще тяжелее заметить. Если случится ждать поезда в подобном месте, то лучше всего, обняв дорожную сумку, спать.
Сон. Что это? Где гуляет моя душа, какие ветры ерошат ей волосы, когда тело беспомощно распласталось или, наоборот, скрутилось в позе зародыша? Был бы сон простым явлением из области физиологии, разве Бог являлся бы столь часто великим людям во сне?
Вот Иаков спит, положив камень под голову, и видит Лестницу, достигающую неба.
Вот Иосиф видит множество снов, из-за которых братья решаются его убить. И снова, в земле изгнания, он видит судьбы сокамерников во сне, и эти сны сбываются с точностью. Вот, выйдя из темницы, он спасает Египет от голода, толкуя фараоновы сны о семи тучных и семи скудных годах.
А вот тезка его, живший много лет спустя и оберегавший Пречистую Деву, принимает многократно вразумление во сне от Ангела. Не бойся принять Марию, жену твою… Встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет.
Только начни перечислять случаи чудесного вразумления во сне, и пальцев не хватит.
Значит ли это, что надо читать сонники, ждать ночных посещений, засыпать с желанием что-то увидеть? Да, конечно, при условии, что ты – неисправимый глупец, и грош цена твоему примитивному любопытству.
Нужно просто ложиться спать, а уж если будешь целомудрен, как Иосиф Прекрасный, или смирен, как Иосиф Обручник, то Владыка неба и земли скажет тебе что-то на ухо или покажет, чему надлежит быть вскоре. А может, и не покажет. Это Его дело. Он – Господь. Ты же, главное, спи, спи. Без сна нельзя. Без сна можно с ума сойти. А сном можно спасаться от уныния, от душевных перегрузок. Во сне можно летать, можно повидаться с интересным человеком, вернуться в детство и походить по залитым солнцем улицам, на которых обычные дома высоки, словно небоскребы.
Воздух свеж и мир огромен в той стране, из которой мы вышли, – в детстве. Все хотели быстрей повзрослеть. Все мальчики именно поэтому пробовали курить и бриться раньше появления первого пушка на щеках. Все девочки именно поэтому надевали мамины туфли и портили помаду, делая нелепый, несвоевременный макияж. Но потом все повзрослели, и мало кто этому сильно обрадовался. Когда детство улетает, когда его уход неумолим, как бегство Амура из объятий Психеи, тогда люди плачут. Они плачут на выпускном вечере и потом при встрече восхода. Или они плачут после. Но всякий раз, плача, они сами не знают, почему из глаз течет соленая вода, а грудь сжимается до боли.
Разве это не подобие смерти? То есть не подобие ли это некоего перехода из одного качества в другое? Разве можно не плакать девушке, когда расплетают ей косы перед первой брачной ночью? И жених любим, и сей день желанен, но плачет, бедная, и не может ни слез своих понять, ни остановиться.
Хорошо тому, кто знает, о чем речь. Плохо тому, кто скакал в постель так смело, как скачут в воду с вышки спортсмены. Причем до всякого брака, без мысли о браке, презирая брак по существу.
Память о прошлом, переход из возраста в возраст, разлуки и встречи возможны только при наличии времени. Время, невидимое, как радиация, пронизывает все, и дозиметр для его отсчета виден почти у всех на руках. Водонепроницаемые, кварцевые, противоударные, дорогие и дешевые часы обхватывают сотни тысяч запястий. Стрелки часов дрожат в торговых залах, электронные цифры мигают в поездах и переходах. Но однажды Ангел, подняв руку, поклянется Богом, что времени больше не будет. Это нельзя представить. Это будет начало нового мира, и само начало будет невообразимым.
Я представляю себе Ангелов, носящих на руках часы, у которых нет стрелок. Часы без стрелок – это такой меткий образ прекратившегося времени и начавшейся вечности. Он есть у Бергмана в «Земляничной поляне».
И я однажды заснул в пономарке. Недолго спал. Проснулся и почувствовал, что воздух другой, пространство другое. Вышел через алтарь на улицу и вдруг с ужасом понял, что времени больше нет. Покаяться нельзя, измениться невозможно. Стрелок на часах нет, и ничего не тикает. А вокруг так пусто, тихо и безвоздушно, что рот сам собою раскрылся в ужасе и закричал без звука. Тут я проснулся, крича. Это был сон, гоголевский многослойный сон, при котором много раз просыпаешься, но оказывается, что продолжаешь спать, потому что посыпаешься внутри сна.
Я во сне чувствовал, что такое «времени нет». Я не из книжек знаю, что человек многомерен и таинственен. Он не может «просто» жить. Все, что он делает, не «просто». И сам он не прост, но похож на Ихтиандра, который должен был постоянно переходить из воды на воздух и обратно. У него для этого были и легкие, и жабры. А у человека кроме костей и кожи есть совесть и память, есть погребальный обряд и надежда на будущее. Он сам для себя загадка и может силой ума и воображения смотреть на себя со стороны то с удивлением, то с ужасом, то со стыдом.
Любая из теорий, умалчивающая о Боге, не в силах объяснить, откуда человек взялся, как должен жить и что с ним будет. Только чудесная весть о загадочном и непостижимом Боге способна положить на весы с вопросами о человеке уравновешивающие ответы. В той стороне, где живет Таинственный Бог, нужно искать ответы, потому что сам человек чудесен. Небольшое путешествие внутрь себя в любое время даст ему возможность в этом убедиться.
Часть II. УМНАЯ ВОЙНА
ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ПРОЦЕДУРЫ
Демократические процедуры – вещь хорошая, но вряд ли такая уж безальтернативная. Демократия и торжество личных свобод диалектически превращаются в свою противоположность, если их пытаются изобразить чем-то единственно правильным, часто не к месту цитируя Черчилля. Демократия, мол, несовершенна, но лучшего, дескать, никто не придумал, и так далее, и тому подобное. Все это достойно сомнений. И можно Черчиллю предпочитать Станиславского, говоря «не верю».
Вас не смущает голосование? То есть сам принцип, при котором побеждает большинство? Меня смущает. Что-то подсказывает мне, что большинство вовсе не обязано быть правым по сути. Большинство способно чудовищно заблуждаться. А ему вручают санкцию на непогрешимость суждений на основании одного лишь количественного перевеса. По меньшей мере – странно. По большей – чудовищно.
Предположим, что мы заблудились в лесу. «Мы» – это некая разношерстная группа людей, случайно оказавшихся вместе, как пассажиры поезда. «Сумма избирателей»
часто именно такова. Темнеет. Есть нечего. В душу заползает страх. Нужно куда-то двигаться, поскольку пребывание на одном месте угрожает смертью. Начинается галдеж и обмен мнениями. Один говорит, что надо идти «туда». Другая вопит, что надо бежать в противоположную сторону. Один человек пытается объяснить, что немного знаком с ориентированием на местности. То ли он был скаутом, то ли работал геологом. Короче, у него есть некие практические и неэмоциональные соображения. Одна беда – его не слышно. Вместо того чтобы послушать компетентного человека, заблудившиеся решают голосовать: идти «туда» или бежать в противоположную сторону. Бывший геолог подчиняется законам массы. Далее – сценарий триллера или картина на тему «Толпа линчует несогласного одиночку».
Выбор направления исторического движения – чем не аналог голосования заблудившихся людей. Мы все исторически «блуканули». Надо искать жилье, людей, хоженые тропы, надо спасаться. И один голос более-менее компетентного человека в этой каше испуганных голосов стоит больше, чем единогласное или большинством полученное решение людей, руководимых лишь эмоция