От любви ко Христу зависит все, зависит и временная жизнь, и вечная. Грешишь ты, брат, не переставая, потому что Христа не любишь.
Грех любишь, себя любишь, футбол любишь. Расплескал силы сердца по тысячам мелких любовей, а единое на потребу (Лк. 10, 42) не любишь. Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих (Ин. 14, 24). Напротив, кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое (Ин. 14, 23). Не от силы воли и не от привычки к благочестию зависит жизнь по заповедям, а от любви к Господу Иисусу. С этой мыслью слушай, что Господь трижды спрашивает у Петра: Симоне Ионин! любиши ли Мя? (Ин. 21,16).
Только с этой мыслью можно, не опасаясь соблазниться, читать Песнь песней Соломона. Если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви (Песн. 5, 8).
Как по-разному умирают люди! Серафим Саровский – на коленях перед образом, в молитве. Достоевский – под тихий голос жены, у его кровати читающей Евангелие. А вот другие примеры. Арий – присев для исправления надобности, в общественном туалете. Дидро – подавившись косточкой персика и гадко ругаясь. Пушкин шептал: «В горняя, в горняя». Суворов сказал в забытьи: «Покой души – у Престола Всевышнего». Чехов попросил шампанского.
У египетских отцов был совет: услышав о том, что кто-то готовится умереть, идти туда и находиться при умирающем. Нужно помочь человеку молитвой и нужно ловить последние слова уходящего брата. Умирающий не лжет и не лицемерит. В одну фразу он вмещает весь опыт прожитой жизни. И души тех, кто находится рядом, напитываются страхом и величием происходящего.
В биографической литературе мне интересны последние страницы, описание смерти. Внезапно умер или после «долгой и продолжительной болезни». В кругу родных или в одиночестве. Успел причаститься перед смертью или об этом даже речи быть не могло. Все это – самое важное и для нас, и для покойного. Как писал Бродский – «Точка всегда очевидней в конце прямой».
Мне известно, по крайней мере, два характерных случая. И там и там речь идет о здоровых мужиках, которым, по народному мнению, «еще жить и жить». Каждый из них в свое время пришел домой раньше обычного и первым делом налил себе граммов сто пятьдесят водки. Выпил залпом и затем потребовал от жены исполнения «супружеских обязанностей». Жены удивлялись и отнекивались, ссылаясь на то, что, дескать, еще светло, рано и прочее. Но мужья в обоих случаях были настойчивы и мотивировали требование тем, что это «в последний раз». Оба они в ближайшие часы после этих нехитрых и одинаковых удовольствий отдали Богу душу.
Эти истории произошли в разное время, в разных городах и с совершенно непохожими людьми. В обоих случаях они как будто поставили точку в своей жизни, последний раз совершив самые дорогие для себя действия. Оба почувствовали смерть как-то по-звериному, хотя ни они сами, ни их родные, ни врачи еще за день ни о чем подобном не помышляли.
Думаешь об этом и понимаешь, что нет никого мудрее и человеколюбивее, чем наша Церковь, заставляющая нас ежедневно молиться. «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судище Христове просим».
И еще вспоминаются Павловы слова о некоторых: Их конец – погибель, их бог – чрево, и слава их – в сраме, они мыслят о земном (Флп. 3, 19).
Как жалко, что мои учителя биологии не сумели поселить в моей душе любви к природе. И учитель астрономии не научил меня с любовью смотреть на звездное небо. Как жаль. Они не сделали этого потому, что не ставили себе таких целей. Они цедили сквозь зубы научными терминами и писали мелом на доске всякую никому не нужную чушь. А ведь я с совсем особым чувством читал бы теперь главы «Бытия» о творении, и 103-й псалом, и последние главы Книги Иова. Все то в Писании, к чему живая природа является живой и доступной иллюстрацией. Окуджава с его песней «Виноградную косточку в теплую землю зарою» – гораздо лучший учитель, чем многие дипломированные педагоги.
Когда мы измучиваемся от лжи и бессмыслицы, мы спрашиваем Тебя, Боже: «Разве так должен жить человек?» И когда Ты видишь нашу усталость и недоумение, Ты говоришь нам о Небе, о будущем Небесном Царстве, где высохнут слезы, отбежит печаль и воздыхание.
А когда мы поднимаем глаза наши вверх, когда хотим получше узнать об этом будущем Царстве, Ты заставляешь нас опустить глаза на землю и показываешь нам зерно, и рыбу, и виноград. «Царство Небесное, – говоришь Ты, – подобно зерну горчичному, посаженному винограду, пойманной рыбе» (см.: Мк. 4, 31; Мф. 20, 1; Мф. 13, 47)… Так мы и проводим жизнь, то задирая голову, то опуская ее, то утешаясь мыслями о Небе, то рассматривая земное, чтобы лучше понять Небесное.
Пришел однажды человек на прием к кардиологу, а тот не нашел у него сердца. И трубочкой слушал, и на ультразвук водил – нет, и все! «Где ваше сердце?» – спрашивает доктор. «Там, где мое Сокровище», – улыбаясь, отвечает пациент. «Что-что?» – переспрашивает доктор. А пациент открывает Евангелие и показывает страничку, где написано: Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6, 21).
«Мое Сокровище, доктор, из мертвых воскресло и одесную Отца на небесах сидит. Там мое сердце». Сказал, надел пиджак и вышел из кабинета.
ВСЕ ДЕЛО В ЛЮБВИ
С таким понятием, как «старец», у нас стойко ассоциируется представление о монахе-подвижнике почтенных лет. Проведя многие годы в усердных и внимательных трудах, такой подвижник может получить от Бога особые дары – знание человеческого сердца, способность направлять людей на прямые жизненные пути. Такие люди любимы православным народом, их ищут, к ним едут и идут, преодолевая любые расстояния. Таких подвижников не ищут в миру. Хотя, говоря по совести и следуя Писанию, можно и в миру найти тех, кто является неукоризненным и чистым, чадом Божиим непорочным среди строптивого и развращенного рода (Флп. 2,15).
Таким был отец Иоанн Кронштадтский. Но еще более этому слову соответствует житие Алексия Московского (Мечёва).
Отец Иоанн не имел детей, не был связан необходимостью прокормления и воспитания. Он служил, служил и паки – служил. Проповедовал, проповедовал и паки – проповедовал. С момента прихода к нему всероссийской известности он путешествовал по всей стране, всюду принося дух апостольской ревности и апостольского чудотворства.
В отличие от него, отец Алексий никуда не путешествовал. Он сидел на месте, и храм, в котором он служил, был одним из самых маленьких и невзрачных во всей Москве. Он был семейный человек, и, когда отдавал последнее нищим, сердце его не раз сжималось болью о своей семье.
«Чужим помогаю, а о своих не пекусь», – мучительно думалось ему в эти минуты. Как и кронштадтский пастырь, отец Алексий искал силы и вдохновения в молитве, наипаче – в Литургии. Каждый день год за годом в его маленьком храме звонили к Литургии. «Опять звонишь? – спрашивали соседи-настоятели. – Зря звонишь».
Но годы прошли, долгие годы почти одинокого подвижничества, замешанного на нищете и борьбе с тяжелыми мыслями, и в храм потянулись люди.
Живя в миру, отец Алексий был очень близок по духу подлинному монашеству. Ведь монашество – это не только и не столько безбрачие и черные одежды. Это самопожертвование и любовь, это частая молитва о людях, со временем превращающаяся в молитву всегдашнюю. Живя так, Алексий Московский был един в духе с лучшими представителями предреволюционного духовенства. Старцы Оптинские считали его своим. Серафим Саровский, к тому времени уже вошедший в небесный покой, наблюдал за его деятельностью и посылал к нему за помощью людей.
Одна женщина, доведенная до отчаяния житейскими трудностями, решила свести счеты с жизнью, для чего пошла в лес, прихватив веревку. В лесу она увидела сидящего на пеньке благообразного старичка, сказавшего ей: «Это ты нехорошо задумала. Иди-ка в такой-то храм к отцу Алексию. Он тебе поможет». Удивленная женщина побежала в указанный храм, и первым, что она увидела – была икона старичка, спасшего ее от самоубийства. Это был святой Серафим. А храм этот – Никольский храм на Маросейке, где настоятелем был отец Алексий Мечев.
Такой случай был не единственным. Но дело не только и не столько в чудесах. Дело в любви, без которой засыхают души человеческие; которую многие жадно ищут; которая является отличительным признаком для безошибочного узнавания учеников Христовых.
Никаких миссионерских путешествий, никаких написанных книг. Ничего внешне великого или грандиозного. И вместе с тем подлинная святость, подлинное сердцеведение, при котором батюшка, раскрыв ладошку, мог сказать духовным детям: «Все вы у меня вот где».
Он переживал о них, думал о них, склонив колени, усердно молился о них суетными днями и долгими ночами. Он действительно любил всех попавших в орбиту его молитвы, и они все были у него словно на ладошке со всеми своими страхами, трудностями, проблемами.
Таких людей не бывает много. Захоти любой среднестатистический батюшка унаследовать подобный образ жизни, а вслед за ним – благодатные дарования отца Алексия, порыв его утихнет и «бензин закончится» очень быстро. Далее может начаться «стук в моторе» и капитальный ремонт. Тайна подлинной святости сродни тайне истинной гениальности. Никогда не знаешь, почему дано тому, а не этому; почему у одного хватило верности, твердости, мужества, а у сотен других не хватило. Но запах святости должен быть доступен всякому духовному обонянию. И запах этот подсказывает нам то, что мы встречаемся с повторением того опыта, который был у Павла. А именно: И уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал. 2, 20).
Живет Христос в отце Алексии, в отце Иоанне, в отце Серафиме.
Живут во Христе отец Алексий, отец Иоанн, отец Серафим.