Не поворачивая головы и не меняя выражение лица, она приоткрыла рот, чтобы принять Святые Тайны. Затем покорно запила, два раза глотнув теплой воды из стакана, который я поднес к ее устам. Когда я стал читать «Ныне отпущаеши», старушка, словно закончив работу и собираясь отдыхать, закрыла глаза и опустила руки вдоль тела.
Уходя, я поговорил с внучкой о том, как поступать, «если что», и, отказавшись от чая, попросил отвезти меня в храм. Пока мы ехали по узким улицам перегруженного машинами города, мне хотелось думать о Марии Египетской, которая перед тем, как ее причастить, просила Зосиму прочесть молитву Господню и Символ веры.
Бабушка отошла на Светлой седмице. Мы с псаломщиком пели над ней Пасхальный канон, и казалось, что она вот-вот приоткроет уста и начнет шепотом повторять за нами: «Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечнаго начало, и играюще поем Виновнаго…»
На девятый день внучка с мужем и сыном была у нас в храме, и мы служили панихиду. Так же было и на сороковой. В сороковой день после молитвы я спросил у внучки, как их дела, как жизнь, как правнук отнесся к смерти старушки.
– Все хорошо, отче, – ответила она. – Только кажется, будто кто-то отнял у нас чтото важное. Бабця (она назвала ее по-местному) не могла нам уже ничем помочь. Да мы и не хотели от нее никакой помощи. Но за те пару месяцев, что она у нас доживала, так хорошо пошли все наши дела: и по бизнесу у меня, и у мужа на работе. А теперь как-то стало тяжелее, то тут проблемы, то там. Может, нам кто-то «поделал» какие-то пакости?
Мы поговорили с ней минут десять, и я попытался разубедить ее в чьем-то недоброжелательстве и возможной ворожбе.
– У вас дома, – сказал я ей, – несколько месяцев была смиренная и непрестанная молитва. А теперь молитва прекратилась. Хотите помощи – начинайте молиться сами, как молилась она.
На том мы тогда и расстались. Я дал себе слово не забыть тот случай и непременно рассказать о нем прихожанам. Рассказать о том, как полезен бывает кажущийся бесполезным человек, и о том, что «безболезненная, непостыдная, мирная кончина жизни» есть, и мы не зря так часто о ней молимся.
НОСТАЛЬГИЯ
Со второго этажа того маленького отеля, где мы остановились, открывались виды, очень похожие на пейзажи Ван Гога. Правда, за окном была не французская, а итальянская провинция. Но люди так же копошились по утрам между ровных рядов капусты, сельдерея и прочей зелени, а сверху им в затылок, а мне в глаза слепило безразличное яркое южное солнце.
«Господи Иисусе! Как я хочу домой!» – то и дело вырывалось у меня. Так плохо и тоскливо мне было только в детском садике и в армии на первых порах. Домой, к жене и детям, в нашу северную сырость и серость меня тянуло немилосердно. Мягкий климат и природная роскошь Апеннин умножали мою тоску многократно. Я понимал, что внешний рай при внутреннем одиночестве только увеличивает страдания. Того же мнения я и сейчас.
Я спустился вниз на гладкий булыжник мостовой и поспешил к местному бару. Там был телефон. «Io voglio telefonare», – обратился я к барменше, и она дала мне в обмен на несколько евро телефонную карточку. Кабинка была рядом.
Из такой же кабинки я по вечерам звонил из Киева во Львов, когда учился в семинарии. Трубки в переговорных пунктах пахли тогда чужим дыханием. Воздух в кабинках был вечно несвеж, и пластиковые стены были покрыты номерами чужих телефонов. Здесь было иначе. Чисто и аккуратно. Еще бы, сюда же не выстраивается ежедневно очередь из полсотни человек.
Здесь же не слышится разноголосица из всех языков земного шара. Здесь только я, говорящий по-русски, хочу дозвониться домой, потому что с мобильного при моем счете хватит только на пару эсэмэсок.
Но эта карточка, эти дополнительные наборы цифр! Я впопыхах нажал не на ту кнопку. Трубка отозвалась короткими гудками, и у меня в мозгах издевательски замелькали обрывки фраз из песни Высоцкого: «Стала телефонистка мадонной…» Хрип и удары по струнам. «А, вот уже ответили. Ну здравствуй, это я…»
Там, в песне, ему уже ответили. Здесь, в Италии, я еще не дозвонился. Смотрю внимательно в инструкцию, нажимаю кнопки. Ну-у-у! На другом конце света, на другом конце провода раздался голос жены, приглушенный расстоянием, кажущийся слабым, как у больного ребенка. Мелькнуло удивление – ведь обычно слышно так чисто, будто ты говоришь лицом к лицу. Уже через секунду накопленная тоска вырывается из меня, и я кричу в трубку, кричу, чтобы лучше было слышно, что я измучился в этой благословенной Италии, что я хочу домой, что я больше никуда не поеду, если вернусь живым и невредимым.
Время закончилось быстро. Когда я вышел из кабинки с видом двоечника, удаленного с урока, в баре стояла тишина. Местные деды, пившие за столиками у окон свой кофе, пристально смотрели в мою сторону. Дым их сигарет струйками поднимался вверх и там рассеивался лопастями вентилятора. Барменша с сочувствием матери смотрела на меня. Ее влажные глаза выражали жалость и зависть. Мол, вот ведь, любят люди и страдают на чужбине. Я кивнул ей, сказал «grazie» и пошел к выходу. Старики повернули лица к кофейным чашкам, опять стали затягиваться куревом и разговаривать.
Через час машина несла нас по узкой дороге, петлявшей в горах над морем. Деревушки, высоко забравшиеся к небу, одна другой краше, встречали нас по пути. Я ехал и думал, что понимаю Тарковского. Если бы я был кинорежиссером и меня выгнали из страны, мой фильм тоже назывался бы «Ностальгия».
ВАЛЕРА
Ты спрашиваешь, почему я грущу? А когда ты видел меня веселым?
Понимаешь, у меня умер друг. Я и не думал, что он мне так дорог. А вот позвонил ему, а детский голос отвечает: «Папа умер». Я, где стоял, там сел и заплакал. Валера умер! Не могу представить его бездвижным. Не могу представить гранитный памятник с его фотографией, на которой он улыбается.
Он был доктор. И в этом тоже есть какая-то доля издевательства. Он был хороший доктор, грамотный, внимательный, серьезный. Но доктора тоже умирают, а священники тоже грешат. Разве это не ужас? А ты все спрашиваешь, отчего я грущу.
Гепатит залез в его печень давно. Он рассказывал мне, что в болезнях много мистики. Вирусы ведут себя не просто как живые, а как живые и умные. Они приспосабливаются к лекарствам, изменяются, затаиваются. Они могут делать вид, что уже умерли, что побеждены, и человек успокаивается, начинает беспечно радоваться, нарушать режим… Потом болезнь вспыхивает вновь, но на этот раз очаги поражения глубже и опаснее, а старые лекарства уже не действуют. У Валеры был именно такой случай.
После первой опасной вспышки, когда специалисты говорили о двух-трех оставшихся годах, он прожил еще десять лет. В этот период мы и познакомились.
На его месте можно было по-христиански вымаливать у Бога или, как делают многие, по-язычески ждать от безликого космоса подачки в виде продления срока. Можно было истратить все деньги на новые лекарства. А можно, сколько Бог пошлет, жить полной и красивой жизнью, радуясь каждому дню и тем более каждому прожитому году. Они с женой сумели заново влюбиться друг в друга и были так взаимно нежны и внимательны, что многие, быть может, им завидовали.
Валера на пару лет поехал в Ливан, в миротворческий контингент. Заработанных денег плюс сбережений хватило, чтобы улучшить жилищные условия. Слишком долго они с женой и двумя детьми мыкались по коммуналкам и съемным квартирам. Когда мы освящали эту новую квартиру, Валера сказал: «Ну вот, за это уже сердце не болит». Последние несколько лет он часто повторял эту или подобную фразу. «Уже сердце спокойно». «За это я не переживаю». Он говорил так, когда старший сын стал работать и к тому же познакомился с хорошей девочкой. Когда жена научилась водить машину. Когда удалось реорганизовать терапевтическую службу в округе. Время шло и постепенно его убивало. Печень уже не могла хорошо очищать кровь. Но, запрограммированная на честное исполнение своей работы, она и пропускать ее, неочищенную, не могла. Началась внутренняя интоксикация. Он мог бы вести дневник и, как доктор, фиксировать постепенное угасание своего организма. Но он стремился реализовать себя, воплотить мечты, обеспечить семью. И он продолжал быть собранным и серьезным на работе, веселым среди друзей.
Ты спрашиваешь, почему я улыбаюсь? Знал бы ты, как он умирал. Это была оптимистическая трагедия. Когда его на пешеходном переходе внезапно сбила машина и все разрушительные процессы в организме резко усилились, и Валера, и его жена поняли, что он вышел на финишную прямую. Они стали готовиться к расставанию с мужеством самурая, делающего с утра прическу и готового к вечеру умереть. За сорок семь дней от аварии до смерти они прожили вместе еще одну жизнь.
В больнице, где его знали все и он знал каждую трещинку на стенах, отбоя не было от посетителей. Целый театр лиц прошел перед их глазами: робких, искренних, испуганных, участливых. Он говорил со всеми, даже консультировал больных и давал советы коллегам.
Только жену все время держал за руки и скучал по ней, даже когда она отлучалась на полчаса за минералкой или лекарством.
В тот самый важный день, который еще называют последним, к нему в очередной раз пришел священник. Валера недавно причащался, а сейчас уже был без памяти. Поэтому его соборовали. Все, что он сказал в тот день, – это фраза, обращенная утром к зареванной медсестре, менявшей капельницу. «Вы очень красивы сегодня», – сказал он ей. Потом он уже ничего не говорил и казался глубоко уснувшим. Но священник, совершавший Соборование, обладал зычным басом. Совершив Таинство, он громко произнес отпуст и этим, кажется, пробудил больного. Валера узнал священника: «Батюшка, благословите». «Бог благословит», – священник широко перекрестил Валеру и положил ладонь ему на голову. Валера слабо, но очень тепло улыбнулся и закрыл глаза.