Молитва Господня связана с книгой Бытия. И та и другая начинаются с «неба». Это не то небо, по которому летают самолеты и которое изучают метеорологи. Это небо духовное. «Гашамаим» первой книги Писания – это то небо, которое Элогим сотворил вначале. Это, согласно толкованиям отцов, Ангельский мир. Поэтому в книге Бытия далее сразу прекращается разговор о небе и продолжается о земле, которая безвидна и пуста (Быт. 1, 2). Поэтому становятся понятны слова о воле. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе (Мф. 6,10) означает, что на некотором небе волю Отца выполняют сознательно и разумно. Точно так же ее нужно исполнять и на земле. Этим небом, на котором творят волю Божию, является Ангельский мир.
Так же, оторвавшись от земных стереотипов, нужно мыслить и о «Царстве». Оно не приходит приметным образом, и, если сердце очищено от страстей, оно внутри нас есть (см.: Лк. 17, 21). Молясь о том, чтобы оно пришло, нельзя представлять ничего внешнего, могущего истлеть и исчезнуть. Это Царство не от мира сего. Воображению оно не подвластно.
Молитва Господня подобна скрижалям, тем каменным доскам, которые Моисей снес с вершины Синайской горы. Там были заповеди, и начертаны они были не как попало. Вначале шли заповеди, касающиеся Бога. Не знать иных «богов», благоговеть перед Именем Творца, не кланяться идолам и чтить особый день для того, чтобы размышлять о делах Божиих и не дать суете поглотить себя, – в этом смысл древнего, начального Богопочтения. На второй скрижали были написаны заповеди, регулирующие отношения между людьми. Повеление чтить родителей, запрет на убийство, блуд, воровство, клевету и зложелательство. Если бы народы, читающие Библию, усвоили эту «ветхозаветную» нравственность, криминально-уголовными кодексами можно было бы топить печи и большую часть судов можно было бы закрыть за ненадобностью. И не верующие в Бога люди не прочь жить в мире, где не льется кровь и не похищается чужое имущество.
Согласно логике скрижалей, моральная чистота человеческой жизни идет вслед за почитанием Бога. Сначала провозглашаются и требуют исполнения заповеди, поставляющие человека перед Лицом Творца, и только тогда человеческие отношения могут быть упорядочены и очищены.
Такова же внутренняя логика Господней молитвы. Есть Небесный Отец, наш долг – прославлять Его Имя, приближать Его Царство и творить Его волю. Все остальное приложится.
Вот уже несколько столетий мир, вырвавшийся из церковной ограды, пытается построить общество, где Бога вспоминать не будут, но будут наслаждаться плодами христианской нравственности. Честнее и последовательнее многих были коммунисты. «Бога нет, а человека нужно любить до самопожертвования», – сказали они, и эта идеология родила планетарный концлагерь. Те же интуиции у современных строителей «земного рая». Мир без молитвы и сознательного творения заповедей всегда превращается в мир разврата и людоедства.
Когда мы читаем эту великую молитву сами, мы можем не делать никаких приготовлений. Но когда мы собраны на молитву в храме, когда совершается принесение Бескровной Жертвы, то не сразу и не просто произносится нами «Отче наш». Прежде чем пропеть или прочесть молитву на Литургии, священник возглашает: И Сподоби нас, Владыко, со дерзновением, неосужденно смети призывати Тебе, Небесного Бога Отца. Это значит, что Господня молитва литургична, что особый смысл она приобретает в Таинстве Тела и Крови Христовых.
Молитва о ежедневной пище понятна верующему человеку. Но молитва о Небесной пище даже для верующего временами представляет загадку. Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную (Ин. 6, 27), – говорит нам Христос. Пища, дающая вечную жизнь, – это Причастие. Христианин, который не любит и не понимает Литургию, не ест и не пьет от Источника бессмертия, это воин, принявший присягу, а затем дезертировавший из армии.
Читая «Отче наш» и произнося прошение о хлебе, мы обязаны спрашивать себя: «Давно ли я причащался?», «Есть ли во мне стремление к Святыне?»
Христос дает человеку силу, но не отнимает и слабость. Чтобы не гордиться, человеку необходимо ощущать свою немощь. Если бы в нынешнем состоянии человек избавился от всех слабостей, он стал бы силен и горд, как демон, а жизнь превратилась бы в смертельную схватку титанов.
Ни о чем подобном не говорит молитва. Она говорит нам о том, что мы в неоплатном долгу перед Богом и что нам нельзя гордиться. Хороший врач из яда может сделать лекарство, и Христос извлекает пользу из нашей испорченности. «Если вы столь грешны пред Отцом, – говорит Он, – не злитесь и не обижайтесь друг на друга. Ваше взаимное незлобие и умение прощать заставят Отца так поступить с вашими грехами, как вы поступаете с грехами ближних. Он забудет, простит, совершенно изгладит их». Так мера нашего отношения к немощам ближних превращается в меру отношения Бога к нашим грехам.
Но даже если мы все простили, уроки смирения не оканчиваются. Вникай в себя и в учение (1 Тим. 4, 16), – говорит Павел Тимофею. Мы вникаем в учение Христово и в себя и что же видим? Наше сердце, наш внутренний Иерусалим разрушен Навуходоносором. Помыслы и страсти, как наглые грабители, входят в проломы стен и грабят город. Когда мы слышали о вере со стороны, но сами не работали на Господней ниве, нам казалось, что чем больше молится и трудится для Бога человек, тем больше самоутверждается он, тем выше поднимает глаза, тем смелее расправляет плечи.
Мы ошибались. Исполнение заповедей учит смирению. Глубокая внутренняя порча становится понятна и ощутима не сразу. Всецело зависящим от Бога чувствует себя человек; жаркое дыхание врага заставляет его сильнее взывать о защите и помощи.
В Символе веры о диаволе не говорится. Верить в него мы не обязаны. Но молитвенный труд открывает перед человеком не только бездну вверх, но и бездну вниз. У Бога есть враг. Если мы с Богом, то он и наш враг. Более того, не имея возможности вредить неприступному в Своей славе Творцу, враг вредит человеку, видя в нем образ Того, против Кого он восстал.
Голосом немощи оканчиваются прошения Господней молитвы. Просьбой не допустить до соблазна, до греха и падения; просьбой избавить от диавола, который ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить (1 Пет. 5, 8).
Это не молитва Самого Христа. Это молитва, Христом подаренная нам. Сам Он молится иначе. Он имеет право говорить «Отче Мой», поскольку Он – Единородный, Единственный Сын Божий. Он не боится диавола и искушений. Это диавол боится Его, поскольку знает, что в Нем ничего своего не имеет.
Но не словами о лукавом заканчивается молитва. Много было бы ему чести. Последними словами Христос учит исповедовать, что Бог может дать нам просимое. Ведь у Него и Царство, и сила, и слава.
После преславного Воскресения и Вознесения, после Сошествия Духа Святого и рождения Церкви мы добавляем к этим словам исповедание того, что Сын и Дух равно с Отцом обладают Царством, силой и славой. Так научил Церковь Дух, таково единое бытие Неразделимой Троицы.
Мир убыстряет свое движение, отнимает у человека время не только на продолжительные молитвы, но даже на неспешное раздумье. Благословенную краткость и священную тесноту подарил нам в молитве Господь Иисус Христос, чтобы, протиснувшись между малых слов, мы обрели подлинную свободу. И чем дольше живешь, чем больше читаешь и произносишь слова молитвы Господней, тем больше ощущаешь себя находящимся лишь в преддверии молитвы.
Мы не знаем – о чем просить и что говорить, – но Ты, Господи, уста наши отверзаешь, и уста наши повторяют сказанное Тобой.
СОВЕРШЕННО ДОСТОВЕРНАЯ ИСТОРИЯ
Совершенно достоверная история, имевшая место как-то вечером в одном из пригородов большого города, в окрестностях которого расположен международный аэропорт, имя которого сознательно умалчивается по вполне понятным для читателей причинам.
Те, кто живет вблизи железнодорожного вокзала, достойны сострадания. Их чайные ложечки, находясь в стаканах, то и дело дребезжат в такт идущему за окнами очередному поезду. Их дети первые месяцы после появления на свет периодически вздрагивают от гудков, свистков, лязга и скрежета, чтобы затем привыкнуть к этим звукам навсегда и уже никогда не вздрагивать. Жители этих кварталов себя самих всю жизнь ощущают то ли куда-то уезжающими, то ли откуда-то возвратившимися. И невозможно иначе себя ощущать, если воздух все время пахнет так, словно ты находишься вблизи ожидающего отправления поезда, да плюс привокзальный люд, да плюс специфическая неряшливость (если не сказать жестче).
То ли дело жители района, соседствующего с аэропортом. Ни тебе бомжей, ни тебе прочей привокзальной публики. Только машины плотным потоком стремятся из города в терминалы и обратно. Вместо железного лязга на стыках – благородные белые полосы в синем небе. Внутри – суетно, но порядочно, и кофе в баре за 50 гривен за чашку. Аэропорт – это чистота. Аэропорт – это технологический восторг и опрятность. Короче – цивилизация.
Как-то поздним осенним вечером в окно священника, жившего вблизи аэропорта, постучали. Пусть мы еще не живем так, как живут в элитных домах Манхэттена, но все же и у нас есть дверные звонки. Зачем стучать в стекло костяшками пальцев, словно мы не в XXI веке живем? Так думал священник, выглядывая в окно и, как водится при этом, глядя мимо того, кто стучал. Наконец их взгляды встретились. Тот, кто стучал, стоял в осенней тьме и хорошо видел хозяина. Он был довольно молод и хорошо одет, что не было заметно при взгляде из дома. А хозяин дома стоял внутри, одетый в майку с надписью «Динамо Киев». Он стоял в тепле, на кухонном свету по ту сторону стекла и, щурясь, смотрел на человека на улице. Окно открылось.