С каждым следующим днем новости становились все хуже. Из Кадиса прибыли подкрепления гражданской гвардии, то есть жандармерии, и штурмовой гвардии, чтобы подавить мятеж. Они окружили дом шестипалого анархиста по прозвищу Сейсдедос, и в конце концов был отдан приказ сжечь здание. Часть анархистов погибла в огне, остальных, тех, кого уже успели арестовать, хладнокровно расстреляли.
– Какое зверство! – заметил Игнасио, увидев сообщение о том, что в ходе этой карательной операции погибла дюжина человек. – О чем только думает правительство?
Игнасио не принадлежал к тем, кто безоговорочно примкнул к крестьянам и революционерам, но для людей его толка, которые не поддерживали находившееся у власти республиканское социалистическое правительство, это происшествие послужило прекрасным поводом выступить с критикой премьер-министра Мануэля Асаньи. Оно потрясло страну, и правые тут же сообразили, как сложившуюся ситуацию можно повернуть себе на пользу, и быстро обвинили правительство в варварской жестокости.
– Думается, дни коалиции сочтены, – сказал Игнасио тоном человека простодушного, но сведущего, зная, что это вызовет раздражение у старшего брата.
– Это мы еще посмотрим, так ведь? – откликнулся Антонио, полный решимости не выйти из себя.
Братья нередко сталкивались лбами, и предметом их разногласий все чаще становилась политика. С точки зрения Антонио, Игнасио не имел твердых убеждений, он просто любил беспорядки. Иногда с ним не было смысла спорить.
Во время выборов, состоявшихся в конце 1933 года, Антонио отчаянно надеялся на то, что либералы удержатся у власти. К его огорчению, большинство в правительстве получили консерваторы, и теперь все проводимые левыми реформы оказались под угрозой. Раздраженные роптания вылились во взрывы недовольства. Устраивались забастовки и протесты. В среде как социалистов, так и фашистов зарождались молодежные движения, и высоко политизированные ровесники Антонио находились в авангарде как с одной стороны, так и с другой.
В следующем году ситуация ухудшилась, и в октябре 1934 года левые предприняли неудачную попытку устроить всеобщую забастовку. Попытка провалилась, но вооруженное восстание в Астурии, угледобывающем регионе на севере страны, продлилось две недели и имело далеко идущие последствия. Деревни подверглись бомбардировкам, прибрежные городки – артобстрелу.
Центр событий находился далеко от Гранады, но семейство Рамирес внимательно следило за их развитием.
– Вы только послушайте, – возмущенно воскликнул Антонио, читая свежую газету. – Они казнили нескольких зачинщиков!
– Почему это тебя удивляет? – отозвался Игнасио. – Нельзя допускать подобные вещи.
Антонио решил пропустить это мимо ушей.
– Так этим левым и надо за то, что палили церкви! – продолжал Игнасио, вознамерившись все-таки добиться от брата какой-нибудь реакции.
Иностранные легионеры, которых призвали в Испанию, чтобы разобраться с ситуацией, были ответственны не только за казнь нескольких зачинщиков, но и за убийства невинных женщин и детей. Большие площади важнейших городов региона, Хихона и Овьедо, подверглись бомбардировке и были выжжены.
– Мама, посмотри на эти снимки!
– Знаю, знаю, уже видела. Тут и без слов все ясно…
Уничтожением зданий все не ограничилось. Теперь жестоким репрессиям подверглись люди. Тридцать тысяч рабочих оказались за решеткой, и пытки в тюрьмах стали обычным явлением. Социалистическая пресса молчала.
Атмосфера в стране переменилась. Даже в «Эль Баррил», где Пабло с Кончей делали все возможное, чтобы не выказать ненароком симпатий одной из политических партий, начинало проявляться недоверие, зарождавшееся между людьми. Некоторые посетители открыто поддерживали социалистов, другие всячески приветствовали приход в правительство консерваторов, и вражда между ними время от времени вспыхивала с новой силой. Обстановка в баре претерпела едва заметные изменения. Было похоже, что золотым денькам Республики приходит конец.
Какие бы перемены и потрясения ни происходили в политической жизни страны, Конча беспокоилась лишь о том, как бы обычные люди не потеряли свои недавно завоеванные привилегии. Больше всего ее волновала свобода женщин. Впервые за всю историю Испании представительницы прекрасного пола стали работать на общественных должностях и участвовать в политической жизни страны. Тысячи девушек учились в университетах, занимались профессиональным спортом и даже корридой.
Конча и ее подруги непочтительно окрестили новые женские права «свободой и лифчиками» из-за волнующих воображение новомодных предметов нижнего дамского белья, рекламу которого они теперь видели в газетах. Будучи родом из нищей сельской местности, откуда она уехала, выйдя замуж за Пабло, Конча хотела, чтобы жизнь Мерседес тоже изменилась к лучшему; ей нравилось, что ее дочь сможет вырасти в обществе возможностей. Женщины теперь овладевали профессиями и добивались высоких и влиятельных постов, вот Конча и надеялась, что жизнь Мерседес не будет посвящена одному лишь протиранию бокалов и аккуратному выставлению их на барной стойке. Хотя в голове у Мерседес, похоже, не было ничего, кроме танцев, которые для ее матери были чем-то вроде детского увлечения.
За сыновей она не переживала. Они уже вступили каждый на свою профессиональную стезю, и их будущее выглядело многообещающим.
– В Гранаде есть куча возможностей, – говорила она Мерседес, – ты только представь, сколько их во всей остальной Испании!
У Мерседес имелось весьма ограниченное представление о том, как обстоят дела в других регионах страны, но она согласно кивала. Как правило, матери лучше было не перечить. Девочка знала, что Конча не воспринимает всерьез ее увлечение танцами. Шли месяцы, годы. Мерседес всем сердцем знала, что ничем другим заниматься не хочет, но родителей трудно было убедить в этом. Братья прониклись этой ее мечтой. Она танцевала на их глазах с того дня, как надела свои первые крохотные, меньше не бывает, туфельки для фламенко, по сегодняшний, когда она не уступала в мастерстве ни одной танцовщице Гранады. Мерседес знала, что братья понимают ее страсть.
Когда от сельских родственников стали доходить слухи о том, что безземельных крестьян опять кабалят, Конча разражалась перед семьей речами о творящейся несправедливости.
– Не для этого провозгласили Республику! – возмущалась она. – Скажете – нет?
Она ожидала хоть какого-нибудь ответа от детей, раз уж муж намеренно избегал высказывать свое мнение. Пабло полагал, что такая линия поведения на данный момент самая выгодная, так как, чтобы его заведение преуспевало, ему приходилось любезно приветствовать всякого, кто появлялся в дверях. Он не хотел, чтобы «Эль Баррил» слишком тесно ассоциировался с какой-либо политической силой, как это произошло с несколькими барами в Гранаде, которые стали местом встреч групп весьма определенного толка.
Антонио пробормотал что-то в знак согласия. Старший сын острее других в семье осознавал, какие перемены происходят на политической арене. Антонио пристально следил за событиями в испанском парламенте, в кортесах, жадно и внимательно читал газеты. Хотя Гранада являлась оплотом консерваторов, Антонио, как и его мать, естественным образом тяготел к левым взглядам. Семья вполне могла бы об этом так никогда и не узнать, если бы не его бесконечные стычки с Игнасио. Эти двое постоянно пребывали на грани ссоры.
Детьми они соперничали практически из-за всего, начиная с игрушек и книг и заканчивая тем, кому достанется последний кусочек хлеба в корзинке. Игнасио никогда не признавал того, что первенство по возрасту дает какие-то преимущества. Теперь у них возникли разногласия и в куда более серьезной области интересов – политике, и пусть синяков и царапин поуменьшилось, ссорились они все так же яростно.
Эмилио всегда хранил молчание, когда братья ругались. Он не хотел оказаться втянутым в перепалку, зная, что Игнасио только и ждет повода, чтобы его позадирать. Мерседес же, бывало, вмешивалась, расстраиваясь из-за запальчивости, с которой они спорили. Она хотела, чтобы братья любили друг друга, а испытывать подобную неприязнь к родному человеку было все равно что идти против природы.
Еще одной причиной их нынешнего противостояния стало то, что Игнасио примкнул к толпе рьяных поклонников корриды. Люди, которых притягивал этот спорт – или, по мнению многих, скорее искусство, – являлись в большинстве своем самыми ярыми консерваторами из всех живущих в городе. Это были землевладельцы и богатеи, и Игнасио с радостью встал на их сторону. Пабло с Кончей приняли такое предрасположение сына и надеялись, что с возрастом тот поймет – истина лежит где-то посередине. Пока же Антонио тошнило от самодовольства Игнасио, и он даже не удосуживался это скрывать.
Казалось, в доме воцарялось спокойствие, только когда Игнасио уезжал на корриду. Его дни в качестве бандерильеро остались теперь в прошлом, и он, закончив ученичество, в течение которого ему дозволялось работать только с молодыми быками, был произведен из новильеро[41] в полноправного матадор де торос[42]. На альтернативе, церемонии официального посвящения в матадоры, эксперты обратили внимание на его не по годам выдающийся талант. Где бы он ни появлялся, не только в Гранаде, но также и в Севилье, Малаге и Кордове, с каждым выступлением известность Игнасио становилась все более широкой.
По мере взросления у Эмилио начало обнаруживаться такое неприятие брата, которое превосходило даже антипатию Антонио. Они по самой своей природе были полнейшими противоположностями. У Игнасио имелось несколько поводов поддевать Эмилио: страсть того к гитаре, отсутствие интереса к девушкам и то, что он не был, по выражению среднего брата, «настоящим мужиком». В отличие от Антонио, который в словесных поединках мог переиграть даже Игнасио, Эмилио отгораживался от мира, погружаясь сначала в тишину, а потом в музыку. Его нежелание сводить счеты и поквитаться с Игнасио одним из понятных тому способов – кулаками или метким словцом – приводило его брата в еще большее бешенство.