Хоть Мерседес была не в пример общительнее Эмилио, она тоже жила в своем собственном мире – мире музыки и танца. Для нее с пяти лет до пятнадцати ничего, в общем-то, не изменилось. Она все так же проводила большую часть своего времени либо в мансарде, слушая игру брата, либо в своем любимом магазинчике за площадью Биб-Рамбла, где шились лучшие во всем городе платья для фламенко: там она беседовала с хозяйкой и перебирала ткани, ощупывая их складочки и пропуская сквозь пальцы пышные оборки, словно готовилась в невесты и выбирала себе приданое.
Лавка, которой заправляла сеньора Руис, стала для Мерседес ее личным раем. С потолка свисали вешалки с платьями как взрослых, так и детских размеров; там были даже крохотные костюмчики для младенцев, которые и ходить-то еще не умели, не то что танцевать. Все наряды были выполнены с одинаковой скрупулезностью, ярусы оборок, окантованных лентой или кружевом, тщательно накрахмалены, но ни один из них не повторялся, ни одна ткань не использовалась дважды. Имелись там и незатейливые юбки для занятий, и самые простые белые блузы, и расшитые шали с шелковыми кистями, и гребни для волос, и ряды блестящих кастаньет. Не забыли и про юношей: тут можно было найти костюм любого размера, как на совсем кроху, так и на взрослого, и подобрать к нему черную шляпу, чтобы завершить образ.
Любимыми у Мерседес были платья со вшитой в подол проволокой, – она создавала идеальную волну, когда танцовщица кружилась. Мерседес просто жаждала заполучить себе такое, но они стоили многие тысячи песет, и ей оставалось довольствоваться лишь мечтами. Несмотря на то что у нее имелось три наряда, пошитых матерью, ей все еще хотелось иметь то, что она называла «настоящим» платьем, и хозяйка магазинчика без устали обсуждала с ней качество и стоимость тканей. На шестнадцатилетие девушки родители пообещали исполнить ее заветное желание.
Люди восторгались ее танцами с тех пор, как ей исполнилось восемь. В этом возрасте девочки обычно и начинали выступать перед зрителями, что никогда не считалось неподобающим или несоответствующим их юным годам. Она с одиннадцати лет таскалась вверх по холму в Сакромонте, где в сырых домах, выкопанных прямо в склоне, жили цыгане. Хотя у нее там имелось несколько подруг, на самом деле она ходила в Сакромонте повидаться со старой байлаора[43], известной под именем Ла Марипоса, или Бабочка.
Большинство считало ее ополоумевшей старой ведьмой. Разумом Мария Родригес и впрямь немного оскудела, но вот воспоминаний о своем великом танцевальном прошлом не растеряла. Помнила все живо, словно речь шла о вчерашнем дне. Мерседес неуловимо напоминала ей себя в юности, потому, быть может, ее старческий мозг переставал видеть между ними разницу, и тогда благодаря этой девчушке она снова чувствовала, что танцует.
У Мерседес имелись друзья одного с ней возраста, но мать всегда начинала разыскивать ее именно с сыплющегося дома этой женщины. Это было ее убежище и место, где крепла ее одержимость.
Сеньора Рамирес переживала за учебу Мерседес: табели успеваемости не радовали. Ей хотелось удостовериться, что дочь не упустит возможностей, которые может предложить меняющийся мир.
– Мерче, когда ты уже наконец останешься дома и сядешь за уроки? – допытывалась она. – Ты же не можешь всю жизнь крутиться да вертеться. Танцами не прокормишься.
Мать старалась говорить шутливо, но настроена была серьезно, и Мерседес об этом знала. Девушка прикусывала язык, чтобы удержаться от ответа.
– С матерью спорить без толку, – говорил ей Эмилио. – Ей тебя никогда не понять. Как и меня она совсем не понимает.
По мнению Кончи, без цыганской крови Мерседес никогда не стать «настоящей» танцовщицей. Сеньора Рамирес верила, что только хитанос умели танцевать и, если уж на то пошло, играть на гитаре фламенко.
Ее мнения не разделял даже Пабло.
– Да она ничуть не хуже ни одной из них, – говорил он жене, заступаясь за дочь, пока они смотрели, как Мерседес танцует на праздниках.
– Пусть даже и так, – отвечала Конча, – но, по мне, было бы лучше, если бы она занялась чем-нибудь другим. Я так чувствую.
– А вот она «чувствует», что танцы – это ее, – смело вмешался в разговор Эмилио.
– Не твоего ума дело, Эмилио. Ты бы лучше поменьше ее подзадоривал, – отрезала Конча.
Отец всегда поощрял любовь Мерседес к танцам, но сейчас ее увлечение стало вызывать у него беспокойство, хотя и по иным, чем у его жены, причинам. Победа на выборах досталась консерваторам, волнения на севере страны не утихали, и жандармы принялись закручивать гайки, преследуя всех, кто уже по виду не вписывался в установленные рамки. Любой, кто якшался, например, с цыганами, теперь приравнивался к лицам, ведущим подрывную деятельность. То, сколько времени Мерседес проводила в Сакромонте, стало тревожить даже его.
Однажды днем Мерседес, прибежав от своей наставницы, буквально влетела в двери «Эль Баррил». В баре не было никого, кроме Эмилио, который вытирал за стойкой чашки с блюдцами. Теперь он почти все время работал в кафе. Родители отдыхали в квартире, Антонио находился в школе, – у него был последний урок семестра, а Игнасио уехал в Севилью на корриду.
– Эмилио! – выдохнула она. – Отпросись сегодня на вечер. Ты должен пойти со мной!
Она приблизилась к стойке, и он увидел капельки испарины у нее на лбу. Должно быть, она бежала изо всех сил: ее грудь тяжело вздымалась, а длинные волосы, которые она иногда, собираясь в школу, заплетала в аккуратную косу, сейчас растрепались и лежали свободно на плечах.
– Пожалуйста!
– С чего вдруг? – спросил он, продолжая вытирать блюдце.
– Будет хуэрга. Мария Родригес мне только что сказала: приезжает сын Рауля Монтеро, будет там играть. Сегодня вечером. Нас всех пригласили, но ты же знаешь, одна я пойти не могу…
– Во сколько?
– Где-то в десять. Эмилио, ну пожалуйста! Очень прошу, сходи со мной!
Вцепившись в край барной стойки, Мерседес умоляюще глядела на брата широко распахнутыми глазами.
– Ладно. Спрошу у родителей.
– Спасибо, Эмилио. Говорят, Хавьер Монтеро играет почти так же блестяще, как его отец.
Он понимал, отчего сестра так разволновалась. Старуха сказала ей, что, если Хавьеру Монтеро досталась от отца хотя бы сотая доля его привлекательности и десятая доля его таланта гитариста, тогда на него стоит сходить посмотреть.
Не сказать, чтобы Хавьер Монтеро был личностью совсем уж неизвестной, о нем знали многие из хитанос. По их приглашению он и приехал из своего дома в Малаге. Музыканты со стороны не были редкостью, но этого гостя местные ждали с особым нетерпением. Его отец и дядя считались знаменитостями среди исполнителей фламенко, и в тот летний вечер 1935 года Эль Ниньо, или Малыш, – так его прозвали – должен был выступить в Гранаде.
Когда они вошли в длинное помещение без окон, сидевший на стуле человек уже негромко наигрывал фальсету, вариацию партии, которой он позднее откроет свое выступление. Им была видна лишь его макушка да копна блестящих черных волос; свешиваясь, они полностью скрывали его лицо. Любовно склонившись над гитарой, он, казалось, прислушивался, словно верил, что инструмент сам подскажет ему мелодию. Поблизости кто-то ненавязчиво выстукивал ритм по крышке стола.
За все те десять минут, пока люди продолжали заполнять помещение, вверх он так и не посмотрел. Потом поднял голову и уставился в пространство перед собой, обратив взгляд куда-то в сторону только ему одному видимой точки. Его лицо выражало крайнюю степень сосредоточенности, зрачки темных глаз едва различали очертания тех немногих, кто уже занял свои места. Свет падал на них сзади: лица зрителей оставались в тени, а их силуэты окружало сияние.
Молодой Монтеро находился в пятне света, и каждый мог его хорошенько рассмотреть. Он выглядел моложе своих двадцати лет, да и ямочка на подбородке придавала ему неожиданно невинный вид. В его внешности присутствовало что-то почти женственное: волосы ниспадали густыми, блестящими прядями, а черты лица были тоньше и изящнее, чем у большинства цыган.
Едва его увидев, Мерседес ошеломленно замерла. Ей подумалось, что он необычайно красив для мужчины, и, когда его лицо снова скрылось за ниспадавшими плотным занавесом роскошными волосами, она вдруг ощутила непонятное чувство утраты. Пока девушка мысленно упрашивала молодого человека поднять голову, чтобы она смогла получше его разглядеть, он продолжал лениво перебирать пальцами струны: молодой гитарист был достаточно тщеславен и хотел дождаться, когда соберется побольше народу; он явно не планировал переходить к выступлению, пока помещение не заполнится до отказа.
Спустя чуть более получаса, без какого-либо видимого предупреждения, он все же начал.
Его музыка оказала на Мерседес прямо-таки физическое воздействие. В тот самый миг девушке показалось, будто ее сердце вдруг увеличилось в размерах и совершенно помимо ее воли заколотилось так, что его мощные удары отдавались в ушах громким барабанным боем. Сидя, как и все присутствующие, на низеньком неудобном табурете, она обхватила себя руками, пытаясь унять сотрясающую ее тело дрожь. За всю свою жизнь ей не довелось еще слышать такой игры. Даже мужчины постарше, те, кто уже с полвека не выпускал из рук гитару, не добивались от своего инструмента столь восхитительного звучания.
Этот исполнитель фламенко был со своей гитарой единым целым; ритмы и мелодии, которые он мог из нее извлечь, пронзали публику разрядами электрического тока. Гармонии и мелодии изливались из его инструмента под сопровождение ритмичного постукивания по гольпеадору[44] – создавалось ощущение, будто он задействует третью, невидимую руку. Его уверенная техника и музыкальная самобытность потрясли всех. Стало ощутимо жарче, а по помещению эстафетой прокатывалось еле слышное «Оле!».
По лицу Хавьера Монтеро то и дело стекали бисеринки испарины; он запрокинул голову, и зрители смогли впервые увидеть, что его черты искажены гримасой сосредоточенности. По шее струились ручейки пота. На несколько минут внимание на себя переключил барабанщик, давая Хавьеру возможность передохнуть, и тот снова уставился невидящим взглядом куда-то поверх зрительских голов. Они ни на миг его не заинтересовали. С того места, где он сидел, все присутствующие сливались в единую бесформенную массу.