сь у них в запасниках. Изголодавшейся по развлечениям публике ничего не оставалось, кроме как терпеть такое однообразие и смотреть кинохронику, вызывавшую тревогу у всех вне зависимости от их политической ориентации.
Своей реакцией на происходящие события Игнасио продолжал подпитывать неприязнь к себе со стороны семьи. Он не удосуживался скрывать свое ликование по поводу того, что и сама Гранада, и близлежащие селения находились в полной власти фашистов, а со временем даже принялся разоряться о тех зверствах, которые, как передавали, совершались вставшими на защиту Республики в таких городках, как Мотриль и Салобренья.
– Они затащили женщин в море, – кричал он Антонио с Эмилио, молча слушавшим брата, – и убили их детей!
Им было неизвестно, правда это была или фашистская пропаганда, но идти на поводу у Игнасио и реагировать на его крики братья не собирались.
– А еще, надо думать, вы и сами знаете: уничтожили весь урожай – и забили скот! – продолжал он.
Их молчание вывело Игнасио из себя. Он подошел к братьям вплотную и гневно – Антонио прямо-таки обдало жаркой волной – выплюнул брату в лицо:
– Если мы все подохнем с голоду, виноват в этом будет не Франко! – кричал он, стоя нос к носу с Антонио. – Виновата будет ваша республиканская братия! Как вы не поймете, что все кончено! Нет больше Республики!
По всей Гранаде люди грудились у радиоприемников. Пальцы их были желтыми от никотина, ногти обгрызены до мяса. Из-за тревоги, напряжения, жары городской воздух пропитался запахом пота. Слухи о массовых расстрелах в других районах страны внушали ужас.
Люди боялись своих соседей, тех, кто жил с ними на одной улице, и даже тех, с кем делили крышу. По всей стране рушились семьи.
Глава 17
В рассказах Игнасио о том, что войска республиканцев бросают свое оружие и бегут с позиций, которые занимали в горных деревушках, правды было больше, чем хотелось признать всем остальным членам семьи. Как внутри, так и вокруг Гранады войска Франко показывали впечатляющие результаты, действуя быстро и решительно.
– Поверить в это не могу! – воскликнула Конча как-то утром с плохо скрытым отвращением в голосе. – Вы выходили сегодня?
Вопрос адресовался Антонио и Эмилио.
– Спуститесь по улице и поглядите! Прогуляйтесь до собора! Глазам своим не поверите!
Эмилио не пошевелился, Антонио же поднялся и вышел из кафе. Свернув направо на Рейес-Католикос, он сразу же увидел, что так рассердило его мать. Улицы, примыкающие к собору, были расцвечены красно-желтыми флагами. Скорее всего, их развесили рано утром, и сейчас город выглядел по-праздничному нарядно.
Было пятнадцатое августа. В любой другой год эта дата могла бы что-то для него значить, но сейчас никакой важности не несла. Сегодня было Успение Пресвятой Богородицы, церковный праздник, чествующий вознесение Девы Марии на небеса, и для сотен верующих, собравшихся у дверей собора и пытающихся услышать звуки мессы, которую служили внутри, это был один из наиболее почитаемых праздников в церковном календаре. В соборе просто не хватило места для всех желающих.
Внутри послышались рукоплескания, затем они зазвучали на площади, и вскоре в ладоши уже хлопала вся толпа. Появление в дверях портала процессии во главе с архиепископом было встречено разом грянувшими военными фанфарами.
Окруженный сбившейся в плотную толпу паствой, Антонио изо всех сил пытался вырваться. Его коробило от столь откровенной демонстрации единодушия между армией и церковью. С трудом выбравшись с площади, Антонио свернул назад на главную улицу. Двигаясь к Пласа-Нуэва, он едва не столкнулся с отрядом легионеров, шагавших в направлении собора; по их суровым, точно высеченным из камня лицам струился пот. Парень прибавил шагу, едва не перейдя на бег. Он спешил домой и вряд ли замечал группки нарядно одетых людей, стоящих на своих украшенных флагами балконах, а вот некоторые из них обратили внимание на единственную фигуру, двигающуюся против равномерного солдатского потока.
Когда он зашел в кафе, его родители сидели вместе за столиком. Пабло курил, уставившись в одну точку.
– Антонио, – улыбнулась своему старшему сыну Конча, – ты вернулся. Ну что там сейчас происходит?
– Народ празднует, вот что происходит, – ответил он, едва не задыхаясь от отвращения. – Католики вместе с фашистами. С души воротит. Ненавижу. Эта самодовольная жирная задница архиепископ… Боже, вот бы заколоть его, как свинью!
– Тише, Антонио, – осадила его мать, заметив на входе в кафе несколько человек. Месса закончилась, и люди скоро потянутся в бары. – Сбавь тон.
– С чего бы, мам? – прошипел он. – И как только человек, являющийся главой местной церкви, может закрывать глаза на все это кровопролитие… на убийства? Где его сострадание?
Антонио был прав. Монсеньор Агустин Паррадо-и-Гарсиа, кардинал и архиепископ Гранады, являлся одним из многочисленных высокопоставленных в иерархии католической церкви лиц, безоговорочно поддержавших Франко. Эти люди считали мятеж армейских генералов священным крестовым походом и уже по этой причине не вмешивались и не пытались спасти жизни тех, кого по ложным обвинениям арестовывали и приговаривали националисты.
Конча повязала фартук и встала за стойку бара, к ней быстро присоединился Пабло, и к тому времени, как они приняли заказы, Антонио уже скрылся за дверью.
Возможно, это стало слабым утешением для Антонио, но Франко вскоре принялся взимать со своих сторонников сборы в десятки тысяч песет. Отчисления шли в пользу армии и Красного Креста, направлялись на покупку самолетов, а некоторым семьям даже приходилось брать на постой старшие армейские чины. Война всех била по карману, банки и те переживали трудные времена. Вклады совсем не пополнялись, только снимались, и банковские хранилища пустели.
Пабло с Кончей прислушивались к ворчанию своих немногочисленных состоятельных посетителей. В кафе захаживали люди с разным достатком, и Рамиресы прикладывали немало усилий, чтобы поддерживать репутацию своего бара как совершенно аполитичного заведения. Любая другая позиция при царящих настроениях и в сложившейся обстановке была бы сродни самоубийству.
– На прошлой неделе они забрали «крайслер» моего мужа, – пожаловалась дама лет пятидесяти пяти с тщательно уложенными волосами.
– Какой ужас! – посочувствовала ей подруга. – А когда, думаешь, вам его вернут?
– Не уверена, что он мне теперь нужен, – не скрывая брезгливости, ответила дама. – Видела его сегодня утром – битком набитый штурмовыми гвардейцами. Можешь себе представить, как они его изгадят. Уже огромную вмятину сбоку поставили!
Противостояние дорого обходилось обеим сторонам. У многих в других городах жили родственники, а с некоторых пор сообщение между Гранадой и внешним миром было ограниченно. Никакое количество выпитого в кафе бренди не могло до конца справиться с волнением сидящих там людей, тревожащихся о сыновьях и дочерях, дядях и родителях в Кордове, Мадриде или далекой Барселоне, от которых они не получали никаких известий. Мерседес отчаянно ждала новостей из Малаги.
Теперь, когда Гранада целиком и полностью находилась у них в руках, националисты начали посылать войска и в другие города. Антонио и его друзья приободрились, услышав, что многие из них оказывают решительное сопротивление. Несмотря на то что узкий коридор между Севильей и Гранадой удерживался националистами и усиленно охранялся, большая часть региона все еще оказывала сопротивление войскам Франко. Ожесточенные сражения велись даже в маленьких городках, которые, по мнению националистов, можно было взять без боя.
Страшный труд – следить за жителями Гранады – с военными разделили теперь члены фашисткой молодежной партии фалангистов, которые с радостью участвовали в доносительствах и преследовании всех тех, кого подозревали в приверженности республиканизму. К преступлениям против нового режима могло относиться что угодно, начиная от обнаружения на стенах чьего-то дома коммунистической пропаганды, которая могла появиться там силами самих старающихся посеять смуту фалангистов, заканчивая решением проголосовать за социалистическую партию на предыдущих выборах. Людей охватил жуткий страх произвольного ареста и тюремного заключения.
Для Эмилио следующий день после праздника Успения Богородицы, шестнадцатое августа, стал худшим с начала военных действий. В течение суток арестовали его близкого друга Алехандро и его кумира Лорку. Поэт приехал в Гранаду накануне переворота, намереваясь побыть с семьей, но, осознав, какая опасность могла ему грозить из-за его социалистических симпатий, оставил дом и укрылся у своего друга-фалангиста. Даже покровительство того, кто поддерживал правых, не уберегло поэта. Лорку схватили в тот же день, когда его шурина, алькальда Монтесиноса, расстреляли у кладбищенской стены.
Новость об аресте Лорки быстро разнеслась по городу, и три дня его семья и все, кто его любил, провели в тревожном ожидании. Он не принадлежал ни к одной политической партии, поэтому обоснования его задержания были довольно шаткими.
Эмилио работал в кафе, когда случайно услышал разговор двух посетителей. Сначала он подумал, что наверняка ошибся, но потом точно понял, кого они обсуждают.
– Так, значит, в спину ему выстрелили, да? – спросил один.
– Нет, в задницу… – пробормотал другой. – За то, что гомосексуалист.
Они не подозревали, что Эмилио ловит каждое их слово.
За секунду до этого сверху спустился Игнасио. Услышав последние слова, он не смог удержаться и присоединился к разговору.
– Да, точно так все и произошло – ему выстрелили в задницу за то, что педик, марикон! Слишком много в нашем городе такого сброда.
В кафе повисла полная тишина. Даже часы затикали как-то смущенно, но Игнасио не удержался от еще одного укола. Уж больно соблазнительно было покрасоваться перед невольными зрителями.
– Стране нужны настоящие мужчины, – с вызовом произнес он. – Испания никогда не станет сильной, пока в ней полно гомиков.