котором они обитали. Для местных же вид Антонио, Франсиско и Сальвадора, сотрясающихся в углу кафе в приступе беззвучного смеха, стал обычной приметой будничной жизни. Когда юношей было только двое, они всегда играли в шахматы.
Чаще всего друзья встречались в том же кафе, где еще совсем мальчишками вместе ели мороженое и где выросли с верой в схожие идеалы. Общие социалистические убеждения связали их еще сильнее. Они свято хранили скрепленную кровью клятву преданности, которую дали друг другу, когда им было по восемь лет, а для всех троих социализм был единственным возможным путем к справедливому обществу. Они знали некоторых живущих в городе радикалов, адвокатов левого толка и кое-каких политиков и взяли за привычку захаживать в бары, где те часто бывали. Друзья старались держаться поближе к любой компании, в которой обсуждалась политика.
В тот вечер они снова перетирали свои старые темы, в сотый раз обсуждая, что происходит в Гранаде, где до сих пор продолжались выборочные аресты сторонников Республики. Вдруг Сальвадор жестом показал друзьям – мол, стоит поостеречься двух мужчин в углу бара. Будучи глухим, он мог считывать больше других по самому незначительному изменению в выражении лица, отчего некоторые подозревали его в сверхъестественной способности к чтению чужих мыслей. В действительности он делал то, что было под силу любому: подмечал малейшие нюансы мимики и научился улавливать даже намек на беспокойство. И никогда не ошибался.
– Будьте осторожны, – жестикулировал он. – Не все здесь разделяют наши взгляды.
Обыкновенно они могли общаться так, словно рядом не было посторонних, но временами Сальвадор ощущал направленный на них пристальный неприязненный взгляд, как, например, сейчас. Если уж на то пошло, он был не единственным сордомудо[62] в Гранаде, языком жестов могли владеть и другие.
– Пошли, – сказал Антонио.
Им придется продолжить строительство планов где-нибудь в другом месте. Все трое встали и, подсунув под пепельницу несколько песет за пиво, вышли.
Уже через несколько минут они вернулись в квартиру Сальвадора. Даже самый решительно настроенный любитель подслушивать, прижав ухо к тяжелой двери, вряд ли разобрал бы что-то, кроме случайного шороха. На данный момент Сальвадор жил один. Его мать и бабушка, когда случился путч, гостили у тетки на ферме, кортихо, и так до сих пор и не вернулись. Отец Сальвадора умер, когда тому было одиннадцать.
Хозяин убрал со стола всякие чашки и тарелки, и друзья расселись по местам. Сальвадор поставил на газовую плиту кастрюльку с водой и отыскал маленький мешочек с кофе. Франсиско уже приспособил одну из грязных тарелок под пепельницу, и дым кольцами вился к потолку, цепляясь за желтеющие стены.
Они собрались за столом, чтобы вместе обсудить свои планы, но испытывали сейчас чувство неловкости, и не только из-за соседа, сухолицего счетовода, который через приоткрытую дверь испытующе поглядел на них, когда они проходили мимо его квартиры, – в них тлело недовольство друг другом. Пора было поговорить начистоту.
Как и все, кто находился в оппозиции к Франко, трое друзей смирились с тем, что никаких ма– ло-мальски действенных средств, чтобы оказать сопротивление военному перевороту в Гранаде, у них и в помине не имелось. Националистические войска здесь, в вотчине консерваторов, встретили практически с распростертыми объятиями, и сейчас уже поздно было что-то предпринимать по этому поводу – показать себя врагом нового режима было равносильно самоубийству.
Хотя Гранада целиком и полностью находилась в руках франкистов, это вовсе не означало, что противники альсамьенто – восстания – сидели сложа руки. Франсиско уж точно не бездействовал. Теперь он знал, что обвинения против его отца и брата сводились лишь к их владению профсоюзными билетами, и не терял времени, стараясь отомстить за их смерть. Как – значения не имело. Все, чего он жаждал, так это вдохнуть кисловатый аромат пролитой националистской крови. Хотя саму Гранаду фашисты держали железной хваткой, их власть на прилегающих сельских территориях все еще была неустойчивой. Франсиско стал участником кампании по Сопротивлению и подрывной работе. В некоторых местах с жандармскими гарнизонами, предавшими Республику, справились легко, и как только эту помеху устранили, появилось множество молодых людей, таких как Франсиско, переполненных гневом и готовых излить его на поддерживающих Франко землевладельцев и священников.
Батраки и тред-юнионисты принялись тогда коллективизировать некоторые крупные усадьбы и взламывать склады землевладельцев. Голодающие крестьяне ждали снаружи, отчаянно нуждаясь хоть в какой-то пище для своих семей. Породистых быков, которые паслись на лучших пастбищах, забивали и съедали. Многие впервые за долгие годы полакомились мясом.
Франсиско пускал кровь не только быкам. Расправы чинились и над людьми. Священники, землевладельцы и их семьи получали, как считали многие сторонники Республики, по заслугам.
Антонио, цеплявшийся за идеалы законности и справедливости, противился участию в таких беспорядочных и рассогласованных действиях.
– От них больше вреда, чем пользы, – без обиняков заявил он. В нем боролись отвращение и восхищение поступками, на которые оказался способен его друг. – Ты понимаешь, что значат для фашистов ваши эти убийства священников и сожжения монахинь, а?
– Да. Понимаю, – ответил Франсиско. – Я прекрасно понимаю, что они для них значат. А именно то, что мы настроены серьезно. Что собираемся выгнать их взашей из страны, а не стоять и молча смотреть, как они вытирают о нас ноги.
– Да фашистам плевать на этих стариков-священников и горстку монахинь. А знаешь, на что им не плевать? – спросил Антонио.
На мгновение Антонио перешел на обычную речь. Иногда ему было тяжело выражать свои мысли языком жестов. Сальвадор приложил палец к губам, призывая друга сбавить тон. Вполне вероятно, существовала опасность, что под дверью подслушивают.
– На что? – воскликнул Франсиско, не в силах сдержаться и говорить шепотом.
– Им нужна поддержка извне, и они используют ваши действия в своей пропаганде. Ты что, дурак и сам этого не видишь? За каждого мертвого священника они, наверное, получают с дюжину иностранных солдат. Вы этого добиваетесь?
Эмоции отдавались звоном в ушах и в голосе. Он осознавал, что говорит как школьный учитель, назидательно, даже немного снисходительно, и все же, как и во время урока, ни на йоту не сомневался в собственной правоте. Теперь ему надо было убедить в ней своего друга. Он с пониманием относился к страстному желанию Франсиско проливать кровь и действовать решительно, но хотел, чтобы тот использовал весь свой пыл с умом, не во вред себе. Антонио считал, что правильным было бы приберечь силы для стремительного наступления на врага единым фронтом. Только так они могли бы рассчитывать на победу.
Франсиско сидел молча, а Антонио продолжал свои речи, не обращая внимания на призывы Сальвадора оставить друга в покое, но все-таки переходя снова на язык жестов.
– Ну и как, ты думаешь, это воспринимается в Италии? Что говорит папа римский, когда ему докладывают, что здесь творится со священниками? Неудивительно, что Муссолини высылает войска в помощь Франко! Ваши действия только уменьшают наши шансы на победу в этой войне, а не увеличивают! Вряд ли они могут снискать симпатии к Республике.
Франсиско, в свою очередь, ни о чем не жалел. Даже если его друг Антонио прав и за всем этим последует расплата, он сохранял рассудок только благодаря секундным сбросам напряжения, которые ощущал, когда нажимал на курок. Удовлетворение от вида того, как после его меткого выстрела жертва сгибается пополам и медленно оседает на землю, он получал безмерное. Ему нужно было испытать десяток таких мгновений, чтобы почувствовать, что отец с братом наконец отомщены.
Несмотря на все увещевания своего давнишнего друга, сам Антонио отчасти презирал себя за бездействие. Его семья разваливалась, братьев убили, отец сидел в тюрьме, а что он? Пусть он не одобрял методы Франсиско, но втайне ему завидовал: друг обагрил-таки руки кровью врагов.
Сальвадор поддержал Антонио.
– А еще и эти расправы над заключенными, – посетовал он на языке жестов. – Навряд ли они пошли на пользу нашему делу, а?
С этим пришлось согласиться даже Франсиско. Казни заключенных-националистов в Мадриде были сущим зверством, и он признавал, что гордиться там нечем. Главным образом доводы Антонио подкреплял тот факт, что эти казни использовались националистами в качестве доказательств варварства левых и дорого обошлись республиканцам, лишившимся поддержки, в которой они так отчаянно нуждались.
Какие бы разногласия между друзьями ни существовали, всех троих сейчас объединяло одно: их готовность вырваться из тюрьмы, в которую превратилась Гранада, и не просто участвовать в разрозненных актах насилия, а присоединиться к более скоординированной борьбе.
– Не важно, есть у нас о чем поспорить или нет, мы же не можем попусту здесь ошиваться, согласны? – настаивал Франсиско. – В Гранаде время уже упущено, но это еще не вся Испания. Поглядите на Барселону!
– Знаю. Ты прав. И Валенсия, и Бильбао, и Куэнка… И все остальные. Они сопротивляются. Мы не можем сидеть сложа руки.
Несмотря ни на что, на республиканских территориях, захваченных фашистами, поднималась волна оптимизма: люди верили, что восстание можно подавить. Сопротивление, с которым столкнулись войска Франко, было только цветочками. Дайте время, и народ организуется.
Сальвадор, внимательно ко всему прислушиваясь и выражая жестами свое согласие, сейчас показал слово, которое еще не прозвучало: «Мадрид».
Антонио не включил его в свой список. Туда они просто обязаны были отправиться. Отвоевать столицу – сердце Испании – надо было любой ценой.
В четырех сотнях километров к северу от квартиры Сальвадора, где они сидели сейчас в полумраке, петля осады душила Мадрид, и если где и нужно было оказать сопротивление фашистам, так это в столице Испании. Прошлой осенью была организована Народная армия, которая объединила в вооруженные силы под единым командованием армейские части, оставшиеся преданными Республике, и добровольческие отряды народной милиции. Всем троим не терпелось ринуться в бой и стать частью общей борьбы. Если они не отправятся туда в самое ближайшее время, то может быть слишком поздно.