В темноте Конча не увидела, что от лица сына отлила кровь.
– Но Малагу же бомбят, – сухим от волнения ртом произнес он. – Я вот только узнал.
Конча как будто не слышала сына.
Он держал ее руку в своих ладонях. Бранить ее сейчас было бессмысленно, хотя он знал, что отец колебаться бы не стал.
– Здесь мы вынуждены жить бок о бок с врагом, – продолжила она. – Она хотя бы получит возможность убраться от них подальше.
Антонио не мог не согласиться с матерью. Он и сам думал похоже, если не точно так же. Антонио знал, что мать права, говоря о чувстве бессилия, царившем в Гранаде. Хотя первые дни после переворота оказались отмечены немалым кровопролитием и разгромом, город захватили относительно легко, и многие жители жалели, что не были готовы оказать сопротивление. Другие города и городишки оборонялись куда более отчаянно.
– Так когда она ушла?
– Собрала кое-что из вещей сегодня утром. Ушла еще до обеда.
– А если ей начнут задавать вопросы, что она ответит?
– Скажет, что идет к тете в Малагу…
– Ну, не так уж и соврет, правда?
– …и что тетя заболела, поэтому она хочет забрать ее в Гранаду, чтобы ухаживать за ней здесь.
– По-моему, звучит довольно правдоподобно, – отметил Антонио, стараясь приободрить мать – мол, она верно поступила, отправив сестру на поиски счастья, – хоть и понимал, насколько рискованной была вся эта затея.
Являясь в данное время главой семьи, он чувствовал, что должен выказать больше беспокойства, а то и гнев по поводу безответственного поведения своей сестры. Они некоторое время посидели в молчании, потом Антонио прошел к бару и щедро плеснул себе в бокал бренди. Закинул голову и выпил одним глотком. Бокал опустился на стойку со стуком, который выдернул мать из задумчивости.
– Она ведь вернется, если не сможет его найти? Она пообещала?
Глаза матери расширились от удивления.
– Разумеется, вернется!
Вот бы ему ее оптимизм, но сейчас было неподходящее время сеять в ней сомнения.
Он оберегающим жестом обнял мать и сглотнул комок в горле. Делиться своими планами сейчас тоже было некстати, но долго о них он молчать не мог. Уезжать надо под покровом темноты, и сегодняшняя ночь с ее затянутым тучами небом и только нарождающимся месяцем подходила друзьям как нельзя лучше.
Ранним утром следующего дня, разбуженная холодным рассветом, Мерседес зашагала вперед по главной дороге. Она казалась открытой и незащищенной, зато отсюда до Малаги она шла по прямой.
Где-то после полудня далеко впереди, на горизонте, она заметила облачко пыли. Оно двигалось словно маленький медленный смерч. По дороге уже несколько часов никто не проезжал, и все, что ей попадалось на глаза, – это редкие голые деревья вдоль обочины.
Расстояние между ней и облаком понемногу уменьшалось, и Мерседес смогла разглядеть в нем людские фигуры. Их сопровождали ослики, некоторые из которых тянули телеги. Двигалась вся эта процессия мучительно медленно, не быстрее самой громоздкой платформы в шествии на Страстной неделе.
Тем не менее они неумолимо приближались, и Мерседес начала задумываться, как бы ей с ними разминуться. Эта людская волна превратилась в преграду между ней и целью ее путешествия. Почти через час, когда расстояние между ними сократилось до нескольких сотен метров и стало понятно, что шествуют они в сверхъестественной, пугающей тишине, Мерседес задалась вопросом: «Почему?» Почему все эти люди оказались на дороге холодным февральским днем? И почему они так тихо себя ведут?
Стало ясно, что это был целый караван – вереница людей и телег. И он был окружен ореолом таинственности, словно процессия, свернувшая не туда на ферии, или группа пилигримов, шедших с драгоценной иконой по пути паломничества из одного города в другой. И даже когда они подошли совсем близко, Мерседес никак не могла уяснить себе, что же она видела. Казалось, будто целая деревня, до последней семьи, снялась с места, вся разом, и тащила на себе все свои пожитки: стулья, матрасы, кастрюли, чемоданы, игрушки. Вся эта увесистая и объемная поклажа почти скрывала под собой груженных ею мулов.
Оказавшись лицом к лицу с идущими во главе колонны людьми, она мгновенно ощутила, насколько ужасающим было их безмолвие. Все до одного как воды в рот набрали. Смотрели прямо сквозь нее, словно ее и не существовало вовсе. Все равно что сомнамбулы. Она посторонилась, уступая им дорогу. Они шли мимо нее один за одним: старые, молодые, хромые, раненые, дети, беременные женщины, смотря перед собой или уставившись себе под ноги. Единственным, что их объединяло, кроме застывшего на лицах страха, было исходящее от этих людей ощущение покорной обреченности. Глаза зияли пустотой, словно из них выжгли все эмоции.
Какое-то время Мерседес наблюдала за их шествием. Было странно, что ее совершенно не замечают, и ей не пришло в голову остановить кого-нибудь и спросить, куда они направляются. Потом она обратила внимание на женщину, присевшую на корточки у обочины, чтобы немного передохнуть. Рядом с ней сидел ребенок, бездумно чертивший палочкой круги в дорожной пыли. Мерседес ухватилась за представившуюся возможность.
– Прошу прощения… вы не подскажете, куда все идут? – мягко спросила она.
– Идут? Куда идут?
Голос женщины, хотя и совсем слабый, прозвучал недоверчиво: неужели кому-то взбрело в голову спрашивать об этом?
Тогда Мерседес зашла с другой стороны:
– Откуда вы все идете?
Женщина ответила без промедления:
– Из Малаги… Малаги… Малаги.
С каждым повтором голос ее звучал все тише и тише, пока не сошел под конец на шепот.
– Из Малаги, – повторила Мерседес. В животе у нее заныло. Она опустилась рядом с женщиной на колени. – А что случилось в Малаге? Почему вы все оттуда ушли?
Теперь их лица оказались на одном уровне, и женщина впервые взглянула на Мерседес. Мимо продолжала тянуться молчаливая толпа. Никто даже не посмотрел в сторону двух женщин с чумазым ребенком.
– Ты не знаешь?
– Нет, я иду из Гранады. Держу путь в Малагу. Что там происходит?
Мерседес силилась унять свою тревогу и нетерпение.
– Ужас. Просто ужас.
У женщины перехватило голос, словно она даже вспоминать об этом боялась.
Мерседес разрывалась между желанием узнать правду и страхом того же. Ее первая мысль была о Хавьере. Он все еще остается в Малаге? Или он в этой огромной толпе, уходит все дальше из своего города? Ей нужно было узнать больше, и, посидев в молчании еще несколько минут, она решилась на следующий вопрос. Эта женщина могла стать для нее единственным источником сведений, поскольку никто другой, похоже, останавливаться не собирался.
– Расскажите. Что случилось?
– У тебя есть какая-нибудь еда?
Мерседес вдруг сообразила, что женщину занимало только одно. Ее не интересовали ни события последних дней, ни неизвестность впереди. Все ее мысли занимало сводящее желудок болью чувство голода и бесконечное хныканье ее маленького сына, отчаянно хотевшего есть.
– Еда? Есть. Когда вы в последний раз ели?
Мерседес уже полезла в свой мешок за лепешкой и апельсином.
– Хави!
Мальчонка мазнул по ним взглядом и уже через секунду оказался рядом, цапая лепешку из рук матери.
– Прекрати! – одернула она его. – Не все сразу! Не хватай!
– Ничего страшного, – спокойно проговорила Мерседес. – Мне не хочется есть.
– А мне хочется, – слабым голосом призналась женщина. – Я такая голодная. Хави, будь добр, оставь и мне немного.
Ее просьба запоздала. Отчаянно голодный ребенок сунул в рот все до последней крошечки, и теперь щеки его раздулись так, что чуть не лопались, – ответить он ничего не мог.
– Ему тяжело понять, почему мы уже несколько недель голодаем, – со слезами сказала мать. – Ему ведь всего три годика.
Жадность мальчишки раздосадовала Мерседес. Сжав апельсин в руке, она протянула его женщине.
– Вот, – сказала она. – Возьмите.
Женщина неспешно очистила фрукт. Каждую дольку она предлагала сначала сыну, потом Мерседес и, только когда они отказывались, клала ее себе в рот. Ей хватало внутренней дисциплины жевать каждый кусочек медленно, вдумчиво, наслаждаясь каждой каплей сока, тонкой струйкой стекавшего в ее пересохшее горло.
Больше никто не остановился. Толпа все так и шла мимо. Женщина заметно приободрилась.
– Теперь, думаю, нам пора двигаться дальше, – сказала она, ни к кому вроде бы не обращаясь.
Мерседес замялась:
– Боюсь, нам не по пути.
– В какую же сторону ты идешь? Не в Малагу же!
Мерседес передернула плечами:
– Таков был мой план.
– Что ж, если я расскажу, что там произошло, ты, скорее всего, передумаешь.
Они стояли лицом к лицу на обочине дороги.
– Так расскажите, – сказала Мерседес, пытаясь не показать свое собственное смятение.
– У Малаги не было ни единого шанса, – начала свой рассказ женщина, приблизив свое лицо к лицу Мерседес. – Все бомбили порт, но это было не самое страшное. Самое страшное случилось, когда они вошли в город: их были тысячи. Наверное, тысяч двадцать, так они сказали.
– Кто? Кто вошел?
– Арабы, итальянцы, фашисты, а с ними столько грузовиков и оружия, сколько у нас во всей Малаге-то и не было. По городу били отовсюду – с моря, с воздуха, с земли… А что мы? Беззащитны, как котята. Никто даже об окопах не озаботился! Они насиловали женщин, отрубали им груди, они убивали даже наших детей!
Ужас пережитого был так силен, что почти не поддавался описанию. Прибывшие легионеры ото всех прочих войск Франко отличались особой жестокостью, они презирали саму смерть. Большинство из них потеряли всякий человеческий облик, воюя в Африке.
– Людей схватывали тысячами, – продолжала она. – Казнили невинных, таких как мой муж, тела так и бросали непогребенными. Глумились над останками. Выбора не было. Надо было выбираться.
Женщина говорила вполголоса, выстреливая фразы быстрыми очередями. Ни к чему было посвящать в свои воспоминания проходящих мимо людей. Они это все и сами пережили, как и ее сын, которому не стоило напоминать об ужасах последних дней.