Список зверств этим не ограничивался, и как только женщина начала свой рассказ, она, казалось, решилась выложить Мерседес все до конца. Она говорила отрешенно, безучастно излагая факты, оглушенная пережитым кошмаром.
Многие легионеры, еще до начала службы скрывавшиеся от правосудия или бывшие закоренелыми преступниками, окончательно превратились в нелюдей, пестуя в себе необходимую для поля боя свирепость, и обращались со своими жертвами как звери. «Вива ла муэрте!» – выкрикивали они. «Да здравствует смерть!» Даже тех, кто сражался с ними на одной стороне, они наполняли страхом и отвращением.
– Город объят пламенем. Полыхнуть может где угодно, кроме домов фашистов, конечно. Люди потеряли все, что имели. Многие из этих женщин овдовели. Посмотри на них! Посмотри на нас! У нас нет ничего, кроме одежды на себе – и шанса на спасение.
Мерседес оглядела эту жалкую, тянущуюся мимо нее толпу. С обочины, где они сидела, просматривалась только бесконечная череда переступающих ног. Она и не смотрела на лица, только на ряды ботинок, таких заношенных и разбитых, как будто в них прошагали не меньше тысячи миль. Разваливающаяся кожа старых подошв служила слабой защитой для сбитых до волдырей ног. Из ошметок, бывших когда-то тонкими туфлями на веревочной подошве, выглядывали голые пальцы. Мерседес показалось, будто одна из женщин была обута в алые туфли, но, присмотревшись получше, девушка поняла, что они попросту окрасились в цвет крови, пропитавшей парусину.
Мерседес смотрела, не отводя глаз. Словно зачарованная. Икры стариков багрово вздувались варикозными венами, ноги молодых были чудовищно обезображены отеками и волдырями, сквозь туго перетягивающие культи повязки сочилась кровь. Десятки людей ковыляли с трудом, опираясь на палки или костыли.
Во рту у нее пересохло. Если она останется с этими людьми, то ей, вероятно, удастся избежать опасности. Девушка снова задумалась – вдруг Хавьер все-таки где-то здесь, в этой огромной движущейся массе народа? – и убедила себя, что сможет отыскать любимого, если поспрашивает вокруг и покажет каждому, кого встретит по пути, его фотографию. А если она пойдет дальше в Малагу, то, похоже, ее вполне могут убить. Решение было принято. Глубоко вздохнув, Мерседес повернула на восток.
Начала опускаться ночь, но наступление темноты не остановило людей. Они боялись, что фашисты не успокоятся, выгнав их из города, и даже теперь будут их неотступно преследовать.
Лунный свет выхватывал из темноты уходящую вперед дорогу. До Альмерии, куда они направлялись, было сто пятьдесят километров, и даже самым молодым и здоровым предстояло прошагать еще много дней, прежде чем они увидят город хотя бы издалека.
Мерседес шла с уже знакомой женщиной, которая, похоже, была рада компании.
– Меня зовут Мануэла, – наконец представилась она. – А моего сыночка – Хави.
Уменьшительной формы того же имени, что носил ее возлюбленный, было достаточно, чтобы расположить ее к мальчонке. Перекусив, он перестал капризничать, и мать ненадолго посадила его к себе на плечи. Сила женщины поразила Мерседес, которая видела, что одежда мешком висит на ее изможденном теле, а скулы обозначились так резко, что едва не прорывали тусклую кожу. Спустя некоторое время, заметив, что Мануэла совсем выдохлась, Мерседес посадила мальчонку к себе на плечи. Мать стащила с Хави стертые ботиночки, и мягкие ножки ребенка подпрыгивали теперь на груди девушки при каждом ее шаге. Вспомнив, как это делал с ней отец, она придерживала ребенка, чтобы он не свалился. Касаясь его теплых маленьких ступней, она испытывала чувство громадного умиротворения. Она была счастлива, когда поняла, что он уронил ей на макушку свою голову. Мальчонка заснул.
Конча за тот день тоже выбилась из сил, и ей уже отчаянно хотелось прилечь. Прошедшие сутки совершенно вымотали ее. Последние посетители только что ушли домой, и она ненадолго подперла дверь, чтобы та не захлопнулась и густое облако дыма, висевшее в зале, смогло выветриться. Температура к ночи резко упала, и ее дыхание вырывалось изо рта клубами белого пара, пока она протирала быстрыми круговыми движениями столик за столиком.
Поскольку дверь оставалась открытой, она не заметила прихода сына, и ему пришлось кашлянуть, чтобы не испугать мать.
– Антонио! Ты рано… – Она осеклась, заметив серьезное выражение его лица.
Он сразу перешел к делу:
– Послушай, мам, мне надо уехать. Надеюсь, что ненадолго.
Все крутившиеся в голове разъяснения – мол, это ради отца – так и остались невысказанными.
– Раз надо – значит надо, – согласилась Конча, обезоруживая сына немедленным и взвешенным ответом. – Я рада, что ты мне сказал. Мне всегда думалось, – с тебя станется просто исчезнуть в ночи.
Антонио на миг потерял дар речи. Сила материнского характера поразила и воодушевила его.
– Я бы никогда так не поступил. Как бы ты узнала, что со мной случилось?
– Но так ведь все и поступают, разве нет? – ответила Конча. – Чтобы, когда к родителям приходят жандармы и начинают задавать вопросы, они могли с невинным видом сказать: «Уехал? Разве? А я и знать не знаю куда…»
Конча, как и другие сторонники Республики, чувствовала, что наступил переломный момент противостояния и что Франко необходимо остановить.
Антонио изумился, с каким пониманием мать отнеслась к его известию, но может, все дело в том, что рассудок ее притупился страхом потерять еще одного сына. Могла ли она провести грань между отъездом и смертью, или они просто сливались для нее в единую бездну утраты?
– Я не хочу слышать от тебя никаких подробностей, – взмолилась она. – Не хочу ничего знать – тогда из меня не смогут ничего выбить. Нельзя, чтобы меня заставили предать собственного ребенка.
– Да я все равно не знаю, где мы в конечном счете окажемся.
– Мы?
– Со мной еще едут Франсиско и Сальвадор.
– Это хорошо. Наша сила – в количестве.
Оба задумались о двусмысленности сказанного Кончей. Они знали, что людей-то республиканцам хватало, а вот оружия – нет. В то время как войска Франко получали от Германии и Италии значительные поставки вооружения, защитникам Республики недоставало боеприпасов, а не добровольцев.
Повисло секундное молчание.
– Когда отправляетесь?
– Сегодня ночью, – чуть не шепотом ответил он.
Конча слабо охнула и часто задышала: ей не хотелось превращать отъезд сына в трагедию.
– Собрать тебе поесть?
Об этом любая мать думает в первую очередь.
Через полчаса его уже не было. Воздух в баре стал теперь чистым, свежим, и Конча захлопнула наконец дверь. Она поежилась от холода и страха. Хоть Антонио и умолчал об этом, его мать неплохо представляла, куда он направляется. Но она скорее пойдет на то, чтобы ей медленно вырвали все ногти, прежде чем признается в этом.
Глава 22
Тонкий серп полумесяца своим скупым светом едва выхватывал из темноты троих друзей, покидавших город, позволяя им не привлекать к себе внимания бдительных жандармов. Для того чтобы выбраться из города незамеченными, требовалась глухая ночь и некоторая доля удачи. С собой у них была только еда – ровно столько, чтобы ее хватило до вечера следующего дня, – и никаких памятных мелочей, которые могли бы заставить хоть кого-нибудь усомниться в том, что они не батраки в поисках работы. На случай обыска друзья озаботились тем, чтобы к их истории нельзя было подкопаться, ведь их могла выдать даже сущая безделица – сувенир, к примеру, или фотография. Запасная одежда наверняка бы вызвала подозрения и могла послужить достаточным основанием для ареста.
Добрую часть ночи они шли не останавливаясь, желая к рассвету оказаться как можно дальше от Гранады; везде, где была такая возможность, друзья сворачивали на узкие безлюдные дороги, где вероятность натолкнуться на националистические войска сводилась к минимуму.
Ближе к утру их подвез грузовик с ополченцами; сидящие в нем люди были полны воодушевления и уверенности в грядущей победе над Франко. По пути эта потрепанная компания развлекалась тем, что распевала республиканские песни и приветствовала прохожих поднятой рукой со сжатым кулаком. Спустя несколько часов к Антонио, Франсиско и Сальвадору стали относится как к братьям, а те наконец явственно почувствовали, что вот теперь Гранада точно остается далеко за спиной.
Как и сбежавшая троица, ополченцы планировали присоединиться к защитникам Мадрида. Они слышали, что сейчас бои ведутся к юго-востоку от столицы, на реке Харама.
– Там наше место, – проворчал Франсиско, – в самой гуще событий, а не здесь, в этом грузовике.
– Скоро там будем, – пробормотал Антонио, пытаясь вытянуть ноги.
Они тряслись в тесноте, пересекая километр за километром открытый пустынный ландшафт. Местами почти ничего не напоминало о том, что в стране идет война, тем паче гражданская. Открытые пространства сьерры казались нетронутыми. Кое-где фермеры, совершенно не замечая свирепствующей вокруг политической бури, уже посадили яровые, но попадались поля, чьи владельцы решили не утруждаться, и они так и лежали голыми, невозделанными, не рождающими ничего, кроме голода, который рано или поздно все равно придется пожинать.
Сальвадор, зажатый между Антонио и Франсиско, читал по губам разговоры вокруг, но сам участия в них не принимал. Его молчание как будто осталось незамеченным. Некоторые из сидевших в грузовике ополченцев были полумертвыми от усталости. Они возвращались из близлежащих к Севилье городков, где были заняты в многомесячной кампании по Сопротивлению, массированной, но бесплодной, и даже не заметили его присутствия, не говоря уже о том, что он чем-то отличается от остальных. На это Антонио с Франсиско и рассчитывали; если бы кто-то заподозрил, что Сальвадор глухонемой, его бы не допустили к военным действиям, а они знали, как много это для него значило.
Большинство остальных ополченцев – двадцать один человек – были охвачены ощутимым воодушевлением при мысли, что теперь в их жизни имеется цель. Они направлялись в Мадрид, чтобы прорвать его блокаду, и преждевременно распевали победные песни.