Каждую ночь они на несколько часов выбирались из грузовика, с онемевшими без движения руками и ногами, с болью во всем теле от неудобного сидения и постоянной тряски на бесконечной неровной дороге. После того как бутылка прошла по кругу и стихли песни, можно было на несколько часов забыться беспокойным сном прямо на голой каменистой земле, положив под голову сложенные, как для молитвы, руки. Они не могли позволить себе роскоши использовать вместо подушки свернутую куртку – каждый натягивал на себя все, что мог, если не хотел околеть ночью.
Франсиско во сне беспрестанно кашлял, но это никого не тревожило. В половине пятого Антонио, скрутив сигарету, лежал в темноте, наблюдая, как завитки дыма растворяются во влажном воздухе. Спящих разбудило звяканье жестяных кружек да слабый, едва ощутимый аромат, напоминающий кофейный. Шеи их затекли, под ложечкой сосало от голода; не отдохнув ни душой, ни телом, ополченцы разминали члены. Кто-то вставал и направлялся в ближайшие кусты справить нужду. Самое паршивое время: блеклый рассвет, колючий морозец, который продержится до полудня, и понимание того, что впереди их ждет еще один голодный и утомительный день. Лишь позже, когда их тела согрелись в тесноте грузовика, они воспряли духом и снова затянули свои песни.
Антонио с друзьями уже продвинулись далеко на север, когда для Мерседес начался второй день ее пешего похода в колонне с беженцами из Малаги. Хотя люди шли в основной своей массе молча, время от времени раздавался истошный крик матери, ищущей ребенка. В такой большой толпе потеряться было нетрудно, и несколько детей брели как неприкаянные, их лица блестели от соплей, слез и испуга. Детские мучения всегда брали Мерседес за живое, и она еще крепче хватала Хави за руку. Лишние страдания были никому не нужны, потому прикладывались все усилия, чтобы соединить тех, кто разлучился.
Хотя по большей части люди продолжали идти и ночью, усталость и голод все-таки вынуждали некоторых хотя бы часок отдохнуть. Вдоль обочины по всей дороге тянулись маленькие холмики: сбившись потеснее и накрывшись одеялом для тепла и защиты, семьи при помощи матрасов, которые тащили еще из дому, сооружали для себя что-то вроде шатров, эдаких домиков в миниатюре.
Ночной холод составлял противоположность нежданным полуденным проблескам палящего солнца. Ощущение тепла никогда не задерживалось, но дети хотя бы недолго могли побегать с голыми руками, словно оказавшись на летнем пикнике.
В авангарде процессии шли в основном женщины, дети и старики; к ним и прибилась Мерседес. Они первыми покинули Малагу в отчаянной попытке скрыться от захватчиков родного города. Ближе к концу процессии плелись выжившие мужчины и обессилевшие, потерпевшие поражение ополченцы, которые оставались в городе, чтобы дать последний отпор. Даже если бы они шли день и ночь, переход до Альмерии занял бы дней пять, а у старых, больных и раненых и того больше.
В самом начале исхода в колонне были еще и немногочисленные легковые машины с грузовиками, но теперь почти все они оказались брошенными вдоль дороги. Там же валялся раскиданный кое-как скарб. Пожитки, которые наспех вытаскивали из кухонных шкафов, чтобы захватить с собой в новую жизнь, теперь усеивали обочины. Обнаруживались там и другие, довольно неожиданные вещи: швейная машинка; богато украшенная, но битая обеденная тарелка; большие фамильные часы, теперь брошенные и никуда не годные, так же как и надежды, с которыми их выносили из домов.
Первую половину пути в колонне были еще и ослы, тяжело груженные постельным бельем, ведрами и даже мебелью, но большинство из них рано или поздно не выдерживали веса своей ноши, и тела мертвых животных в сточных канавах стали обычным зрелищем. Поначалу редкие мухи слетались только к их глазам, но стоило на трупах появиться первым следам разложения, как насекомые начинали вокруг них кружить целым роем.
Хотя в основном люди двигались в тишине, которую нарушали лишь звуки их собственных шагов и тихое бряцание скарба, время от времени Мерседес рассказывала Хави историю. Большую часть дня она несла его на плечах, и они оба посасывали найденный в полях сахарный тростник. Еда закончилась, и теперь это был единственный доступный им способ пополнить силы; когда же усталость окончательно брала над ними верх, они могли прикорнуть ненадолго на обочине.
Как-то раз Мерседес заметила раскрытый посреди дороги сундук, из которого вывалилось все содержимое. Несколько носильных вещей унесло ветром к соседним кустам, где они и застряли в колючках: ослепительно-белое платье для первого причастия, вышитая детская сорочка, свадебная мантилья. Распяленные по кусту наряды, словно рекламные афиши, дразнили всех, кто их видел, напоминанием о временах, когда эти вещи в последний раз надевались, о мирной жизни, в которой было место и свадьбам, и крестинам. Всех, кто проходил мимо, посещала одна и та же мысль: какой давно забытой роскошью кажутся теперь все эти обрядовые церемонии!
Порой они проходили через небольшой городок или деревеньку, брошенную жителями. Уходя, те ничего после себя не оставляли. Несколько человек обшаривали пустые дома – искали не ценности, а что-нибудь действительно полезное вроде мешка риса, который позволил бы им продержаться лишние несколько дней.
Хотя Мерседес и Мануэла изредка переговаривались, беседы в стопятидесятитысячной колонне в основном были редкостью. Слышался только скрип туфель, ступающих по сыпкой дороге, да редкое хныканье детей, некоторые из которых появились на свет совсем недавно, где-то на обочине.
Когда женщины, миновав уже почти половину пути, подходили к Мотрилю, они услышали низкий раскатистый звук. Время было ближе к вечеру. Мерседес решила, что это натужно ревут грузовики, но Мануэла мгновенно узнала знакомый гул и, остановившись, посмотрела вверх. Низко над их головами пролетали самолеты националистов – грузные, шумные и неуклюжие.
Люди удивленно провожали их глазами. Никто не произносил ни звука. Потом началась бомбардировка.
За все те месяцы, что шла война, Мерседес ни разу не испытывала еще такого безграничного ужаса, какой охватил ее сейчас. Во рту металлический привкус страха, и на мгновение тяжелые удары собственного сердца заглушили тревожные выкрики вокруг нее. Чутье подсказывало девушке, что нужно бежать, бежать изо всех сил и как можно дальше, вот только спрятаться было негде: поблизости не наблюдалось ни подвалов, ни мостов, ни станций метро. Ни-че-го. Как бы то ни было, следовало позаботиться о Хави и его матери. Она стояла как вкопанная, зажимая уши руками, чтобы отгородиться от оглушительного рева проносящихся прямо над головой самолетов.
Мерседес схватила Мануэлу, которая прижала к себе Хави. Так они и стояли, замерев в объятиях друг друга и закрыв глаза на мир и ужасающую сцену, которая вокруг них разворачивалась. Мерседес через одежду ощущала, как остро выпирают кости Мануэлы. Казалось, она вот-вот сломается. Защититься им было нечем, а Мануэла, как и большинство жителей Малаги, совсем недавно переживших ужасы бомбежки и пулеметных обстрелов в родном городе, на мгновение беспомощно застыла перед новой атакой фашистских агрессоров.
– Давайте сойдем с дороги, – прокричала Мерседес. – Это наша единственная надежда.
Горькая ирония заключалась в том, что единственным местом, где можно было спрятаться вдоль этого бесприветного участка дороги, были воронки, которые оставили разорвавшиеся ранее в полях бомбы. Многие, цепенея от ужаса, в них и забились. По крайней мере, бомбардировщики уже позаботились о каком-никаком убежище для своих запуганных жертв.
Скоро все вокруг было усеяно похожими на сломанные куклы телами.
К ужасу и ошеломлению всех, кто был в тот день на дороге, впереди их ждало еще более страшное нападение. Когда бомбардировщики выполнили свою задачу, пришел черед второй смертоносной волны: в небе показались истребители. Чтобы посеять еще больше страха, они атаковали с бреющего полета, обстреливая сначала дороги, а потом и самих людей. Вокруг полыхали ослепительные вспышки: пули двумя линиями пылающего пунктира прорезали кричащую толпу. Пилоты особо не напрягались; они бы легко смогли изрикошетить свои цели даже с закрытыми глазами.
Матери лепетали, точно младенцы, видя, что их кровиночки падают как подкошенные. У некоторых было четверо или пятеро детей, и их никак нельзя было защитить. Так или иначе, одной прицельной очередью можно было уложить несколько человек.
Один раз двухместный самолет пролетел настолько низко, что Мерседес смогла разглядеть и пилота, и сидящего за ним стрелка. Люди бросились врассыпную в надежде убежать от пуль, но это был бесполезный труд: стрелок легко разворачивал пулемет так, чтобы площадь поражения была максимальной. Кося путников пулеметными очередями, пилот довольно улыбался, отчего на его щеках появлялись ямочки.
Потом все стихло. Проходили минуты, а самолеты все не возвращались.
– Кажется, все, – проговорила Мерседес, стараясь обнадежить Мануэлу. – Надо идти. Неизвестно, когда они могут вернуться.
Воздух наполнился стонами раненых и тех, кто лишился близких. Многим теперь предстоял нелегкий выбор – то ли попытаться похоронить своих мертвых, то ли продолжить путь к предлагающей убежище Альмерии. Земля была твердой, и рытье могил давалось непросто, но кое-кто все же пытался. Остальные просто накрывали тело последним одеялом и шли дальше, забирая с собой вину и скорбь. Если погибала мать, то ее детей тут же забирали к себе другие семьи и уводили вперед, подальше от жуткого для них зрелища.
Последние двое суток Мерседес только и делала, что думала о Хавьере. Не было ни секунды, чтобы на уме у нее был кто-то, кроме любимого. И лишь когда вокруг нее загрохотали бомбы, она очнулась от этого своего забытья. В тот миг мысли о Хавьере впервые перестали быть единственными. Даже вероятность того, что любимый мужчина может оказаться где-нибудь посреди этой редеющей толпы, будто бы потеряла для нее ненадолго всякое значение. Сейчас ее главной заботой стала необходимость довести это хрупкое создание – Мануэлу – и ее сына до безопасного места.