– Мне это все просто кажется бессмысленной бойней, вот и все, – сердито бросил Франсиско.
Никто и не подумал с ним спорить. Его определение «бессмысленная бойня» точно описывало пережитое.
Друзья ненадолго вернулись в Мадрид. Там они все еще могли подстричься, побриться, разжиться чистой одеждой и даже поспать в удобной кровати. Несмотря на угрозу налетов, жизнь здесь текла своим чередом. Раз или два до них доходили слухи, что по соседству будет выступать легендарный лидер коммунистов – Долорес Ибаррури, и присоседились к уже начавшейся собираться толпе желающих ее послушать. Неутомимую, одетую во все черное Ибаррури, которую все знали под именем Ла Пассионария, Страстная или Цветок Страстоцвета, часто можно было повстречать на улицах Мадрида. Ей всегда удавалось воспламенить сердца тех, кто упал духом.
Когда Антонио впервые увидел ее словно выточенное из камня лицо, ему показалось, будто он глотнул свежего воздуха. Все они часто слышали ее голос по радио или из передвижных громкоговорителей, которые возили по передовой, но в ней настоящей было величие, которое одному только голосу выразить не под силу. Ощущение от присутствия этой женщины было необыкновенным, а ее безмерную мощь и обаяние личности ощущали все собравшиеся на площади.
Бессознательным жестом, таким естественным для любой испанки, она сцепила перед собой руки. Прежде всего Долорес обратилась к женщинам, напомнив им о жертвах, которые те обязаны принести.
– Лучше быть вдовой героя, чем женой труса! – наставляла она, и ее глубокий голос разносился над головами притихшей толпы.
Самой своей плотью и кровью эта женщина воодушевляла массы. Они все – все как один – должны стать сильными, под стать ей.
– Но пасаран! – выкрикнула она. – Они не пройдут!
– Но пасаран! – вторила ей толпа. – Но пасаран! Но пасаран!
Ее искренняя убежденность их окрыляла. Пока они стоят, готовые сопротивляться вот с таким вот пылом, фашистам ни за что не войти в их город. Стиснутый кулак Пассионарии резал воздух, укрепляя их в вере, что этому никогда не бывать. Многие из этих мужчин и женщин были вымотаны до предела, полны недоверия и страха, но она смогла их уверить в том, что борьбу стоило продолжать.
Сальвадор чувствовал ее магнетическую притягательность и теплый прием толпы. Ибаррури стояла слишком далеко, и он не мог прочесть ее слова по губам, но она все равно удерживала на себе все его внимание.
– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – убеждала она.
Ни один мужчина, женщина или ребенок не остались равнодушными к ее призывам.
Когда она закончила свою речь, толпа разошлась.
– Умеет она воодушевить, согласны? – сказал Антонио.
– Да, – ответил Франсиско, – необыкновенная женщина. Она и в самом деле заставляет поверить в то, что мы можем победить.
– И она права, – проговорил Антонио. – И об этом никак нельзя забывать.
Глава 24
Несколько дней Мерседес слонялась как неприкаянная по улицам Альмерии. Теперь в этом городе она осталась совсем одна. Время от времени перед ней мелькало полузнакомое лицо, но это все были те, кого она видела в колонне по пути из Малаги. Они не были ей друзьями, просто такие же люди, как она, оказавшиеся не в том месте, все еще держащиеся на ногах, которые они с трудом таскали от одной очереди к другой.
У семейных не было другого выбора, кроме как осесть в Альмерии: найти силы на то, чтобы перебраться еще в какой-то город, было за гранью возможного. Мерседес же меньше всего хотелось здесь оставаться. Она находилась на улице, где околачивалось много других беженцев, чужих как друг другу, так и этому городу. Девушка и представить себе не могла, чтобы здесь задержаться. Это единственное, что она знала точно.
Итак, перед ней стоял выбор. Проще всего было бы вернуться домой, в Гранаду. Она сильно переживала за мать и испытывала растущее чувство вины за то, что находится не там, с ней. Еще она скучала по Антонио, знала, что брат сделает все от него зависящее, чтобы утешить мать. Может статься, и отца уже отпустили. Как жаль, что у нее не было никакой возможности это узнать!
Она безумно тосковала по их кафе и по уютной квартирке над ним, где родной была каждая темная ступенька, каждый подоконник. Мерседес позволила себе роскошь ненадолго окунуться в воспоминания о том, что было так мило ее сердцу дома: неуловимый сладковатый запах матери, тусклый свет, заливающий лестницу слабым желтым сиянием, мускусный дух ее спальни, толстый слой коричневой краски на дверях и оконных рамах, своя старенькая деревянная кровать, накрытая плотным одеялом зеленой шерсти, которое дарило ей тепло, сколько она себя помнила. Ее накрыла волна острой тоски. Все эти отрадные мелочи казались такими далекими в этом чужом разрушенном месте. Быть может, именно такие пустяки имели в жизни наиглавнейшее значение.
Потом она задумалась о Хавьере. Вспомнила, как увидела его в первый раз и как вся ее жизнь перевернулась в то мгновение. Ей так живо вспомнился тот миг, когда он оторвал взгляд от своей гитары и пристально посмотрел из всех именно на нее своими ясными, обрамленными темными ресницами глазами. Он не видел ее тогда, но она помнила, как подействовал на нее его взгляд. Казалось, его глаза излучали жар, и она плавилась в нем. После ее первого танца для Хавьера их последующие встречи походили на камешки, по которым можно перебраться через реку на другой берег, туда, где они уже никогда не расстанутся. Их желание быть вместе было взаимным, страстным и всепоглощающим. Разлука с Хавьером ощущалась как тупая ноющая боль, которая никогда не отступит. Как болезнь.
В один из дней, спустя примерно неделю после гибели Мануэлы, внимание Мерседес привлек неброский церковный портал, располагающийся через дорогу. Может, Дева Мария направит ее по верному пути?
За видавшими виды дверями открывался вид на внутреннее убранство, исполненное барочного великолепия, но не это удивило ее, поскольку у многих церквей имелись почти незаметные входы с боковых улочек, умело прячущие за собой грандиозное нутро. Что действительно поразило ее, так это скопление людей внутри. И не сказать, что они пришли сюда в поисках безопасного укрытия. В эти смутные времена ни одно церковное строение не могло рассчитывать на защиту высших сил. В Божьих домах находиться было не безопаснее, чем где бы то ни было еще: их тоже либо обстреливали с воздуха националисты, либо сжигали дотла сторонники Республики. Проходы и нефы были теперь открыты всем ветрам, а на кафедре и хорах гнездились птицы.
Несмотря на утрату веры, мужчины и женщины искали укрытия и тепла в этой открытой церкви. К Мерседес вернулись кое-какие воспоминания о том, что` религия прежде для нее значила, и все же, казалось, минула вечность с тех пор, как она каждую неделю ходила исповедовать свои грехи, и не один десяток лет с тех пор, как она приняла свое первое причастие. Перед иконой Девы Марии задрожали свечи, и Святая Дева встретилась взглядом с Мерседес. Когда-то слова молитвы «Аве Мария» сами лились с языка. Сейчас же девушка противилась искушению произнести ее целиком. Это было бы лицемерием: она не верила. Глаза, взгляд которых она поймала, были всего лишь маслом на холсте, химическим соединением. Мерседес отвернулась, в носу свербело от запаха воска. Она почти завидовала тем, кто мог обрести покой в подобном месте.
Ряды херувимов в изгибе апсиды тянулись к небесам. Некоторые поглядывали на молящихся со шкодливой улыбкой. Под ними сидела Дева Мария, обнимающая распростертое на Ее коленях безжизненное тело Христа. Мерседес внимательно оглядела изображение, пытаясь отыскать в нем хоть какой-нибудь подтекст, но поняла, что лик Богородицы не выражал даже отблеска той муки, которую ей несколько дней назад довелось увидеть по дороге из Малаги на лице одной женщины, матери, которая, подобно Марии, баюкала свое мертвое дитя. Было очевидно, что создатель этой Пьеты[63] в глаза никогда не видел материнской скорби. Его работа даже близко ее не передавала, казалась насмешкой над подлинным горем. В каждом из маленьких приделов стены были покрыты пошлыми изображениями мук и страданий, а с потолков глядели вниз, улыбаясь, упитанные ангелочки.
Шагая прочь от главного алтаря, она наткнулась на гипсовую статую Девы Марии в полный рост. На ее гладких щеках блестели слезы, катившиеся из решительных голубых глаз, уголки рта немного опущены. Она взирала на Мерседес сквозь прутья решетки придела, запертая внутри вместе с маленькой вазочкой пожухлых бумажных цветов. Может, и находились те, кто мог обращаться к этим изваяниям со своими надеждами и чаяниями и верить, что получат от них если не однозначный ответ, то утешение, Мерседес такой нарочитый символизм казался нелепым.
Набожный люд стоял, преклонив колени, у каждого придела или сидел, опустив голову, в центральной части церкви. Все будто бы пребывали в умиротворении, а вот Мерседес кипела от злости.
«И какой только прок от Бога? – хотелось выкрикнуть ей, нарушив тем самым благоговейную тишину, царящую в этом величественном месте. – Что Он сделал, чтобы защитить нас?»
На поверку Церковь выступала их врагом. Многие деяния националистов, направленные против Республики, свершались во имя Господа. Несмотря на это, Мерседес видела, что многие жители Альмерии до сих пор сохраняли веру в то, что Дева Мария им поможет. Тем, чьи губы шептали просительные молитвы, не надеясь в душе на ответ, храм явно дарил утешение, но Мерседес, пришедшей сюда за наставлением, это казалась сейчас просто смехотворным. Когда-то святые и мученики с нарисованной кровью и фальшивыми стигматами были частью и ее жизни. Теперь церковь представлялась ей фикцией, чуланом, забитым ненужной бутафорией.
Она посидела некоторое время, рассматривая людей, как они приходят и уходят, зажигают свечи, бормочут молитвы, вглядываются в иконы, и гадала, что же они все-таки чувствуют. Слышат ли Голос, когда молятся? Отвечает ли Он им сразу или на следующий день, когда они меньше всего ожидают? Обретают ли для них эти изваяния святых со стылыми глазами плоть и кровь? Может, и так. Может, эти люди с умоляющими, полными слез глазами и сцепленными до побелевших костяшек пальцами и в самом деле общались с чем-то недоступным ее пониманию, с чем-то сверхъестественным. Девушка не могла ни понять этого умом, ни почувствовать сердцем.