Единственной целью Мерседес было разыскать Хавьера, где был он ни оказался – на националистических территориях или республиканских. Она знала, что второй вариант гораздо вероятнее, но решила об этом не распространяться. Девушка только что поняла, что при этой семье о своих политических симпатиях лучше помалкивать, это может сослужить ей хорошую службу. Ей было достаточно и того, что они направляются в одну сторону.
– Будет здорово, если ты поедешь с нами. Родители все больше молчат, а добираться нам далеко. Компания мне только в радость.
Когда они вернулись к матери Аны, рядом уже находился и ее отец. Он весь день провел в очередях, смог раздобыть луковицу и полкочана капусты. Мерседес и сеньора Дуарте представили друг другу. Отец семейства вежливо поприветствовал Мерседес.
Хотя на нем не было повязок или видимых повреждений, Дуарте производил впечатление раненого человека; казалось, он вот-вот сломается под грузом пережитого горя. Он явно был не в духе вести разговоры. Мерседес вдруг поняла, что эти люди гораздо моложе, чем ей показалось с первого взгляда. Сеньору Дуарте легко можно было принять за бабушку Аны. Мерседес подумала: «Неужели это смерть единственного сына и вправду состарила их на несколько десятков лет?»
Сеньора Дуарте держалась сейчас чуть приветливее, что, весьма возможно, было заслугой той буханки, которую ей предложила Мерседес. Они уселись тесным кружком, разлили по четырем эмалированным мискам похлебку и разделили между собой хлеб. В комнате были еще люди, и там считалось дурным тоном привлекать внимание к тому, что ешь, даже если речь шла о сущих крохах.
– Значит, Мерседес, ты хочешь отправиться с нами на север? – нарушил молчание сеньор Дуарте, когда они закончили есть.
– Да, хочу, – ответила она. – Если никак не помешаю.
– Не помешаешь. Но тебе придется кое-что себе уяснить.
Ана беспокойно глянула на отца. Девушке не хотелось, чтобы он напугал ее новую подругу.
– Когда нас остановят, говорить буду я, – с грубой резкостью произнес он, не отрывая холодных глаз от Мерседес. – Для всех остальных вы сестры. Как, все поняла?
– Да, кажется, да, – ответила она.
Мерседес было неприятно такое обращение, но ей придется смириться; мать семейства казалась довольно доброй женщиной, да и в том, чтобы путешествовать как одна семья, свой смысл имелся. Чтобы добраться до Бильбао, им придется пересечь оккупированные националистами территории. Ана, похоже, на этот счет не беспокоилась, поэтому Мерседес тоже запретила себе переживать.
После скудного обеда девушки собрались прогуляться по улице, хоть ненадолго вырваться из переполненного людьми здания, но уже на выходе неожиданно для себя услышали звуки музыки, доносившиеся из классной комнаты в конце коридора. Звуки влекли к себе. Впервые за многие недели до их слуха долетело что-то еще, кроме разноголосья войны. Даже когда на них не падали бомбы, их не обстреливали с самолетов, по ним не палили из пулеметов, в ушах все равно стоял постоянный звон орудий. От восхитительных, перетекающих из одного в другой звуков арпеджио их сердца забились чаще, и они ускорили шаг.
Скоро девушки нашли источник музыки – уже окруженного толпой токаора. Сверкая лысой макушкой, которая отражала свет единственной на всю комнату лампочки, он сидел, изогнувшись всем телом так, словно желая защитить свою гитару от любых посягательств.
Изо всех дверей в коридоре к нему в комнату потянулись люди; дети толпой расселись на полу и смотрели на музыканта снизу вверх. За время их пути из Малаги они растеряли всю свою детскую наивность и теперь, казалось, проникались трагической мощью этих звуков.
Никто не знал его имени. Семьи с ним, похоже, не было. Когда подошли Ана с Мерседес, несколько человек уже аккомпанировали ему негромкими хлопками, пальмас. Его пальцы с длинными потемневшими ногтями легко и изящно перебирали струны. Он играл для себя, но временами поднимал голову, отмечая взглядом, что толпа все растет. Мерседес скользнула к себе в комнату. Там было кое-что, что ей может понадобиться.
Вернувшись, она услышала знакомую мелодию, и ее словно током ударило. Всего четыре ноты, сыгранные в особой последовательности, и она узнала этот токе[64] из миллиона других. Эта мелодия значила для нее больше, чем любая другая. Солеа. Первый танец, который Мерседес подарила Хавьеру. Тоска, сквозившая в этой мелодии, вполне могла повергнуть ее в уныние, но она, наоборот, увидела в ней знак того, что она снова увидит любимого. От этой мысли на сердце у нее полегчало.
Остальные тоже узнали компас [65]и стали хлопать в такт музыке. Какое-то время она держалась в стороне, но потом поймала себя на том, что едва ли не бессознательно вынимает туфли из карманов, натягивает их на ноги, застегивая пряжки дрожащими пальцами. Мягкая кожа казалась такой знакомой, такой теплой на ощупь. Она решительно обошла детей, сидящих всего в нескольких футах от гитариста, цокая по паркету металлическими набойками. Дети, затаив дыхание, уставились на девушку, заслонившую им вид на музыканта.
Еще год назад выйти вот так к незнакомому человеку, демонстрируя свою готовность танцевать, могло бы показаться возмутительной дерзостью, но подобные правила потеряли силу. Ей было нечего терять, выступая перед зрителями, не знавшими ни ее, ни ее семью. Все они здесь были друг другу чужими, волею злой судьбы оказавшимися в одном месте.
Мужчина поднял на нее глаза и широко, ободряюще улыбнулся. По ее выходу, по позе, по тому, как она держалась, он понял, что она не раз уже танцевала на публике и справится с ведущей ролью в их паре.
Она наклонилась и прошептала ему на ухо:
– Можете повторить?
Он слушал ее, а его пальцы летали по струнам, с виртуозной ловкостью поддевая их ногтями.
Появление этой девушки рядом на миг вернуло его в прежнюю жизнь, когда обычный вроде бы вечер мог сложиться восхитительно непредсказуемым образом. Его часто приглашали играть на хуэргас, и единственное, что точно было известно заранее, так это то, что ни в чем не могло быть уверенности: каким выдастся вечер, кто сыграет лучше, как будут танцевать женщины, посетит ли собравшихся дух музыки, песни и танца, ощутят ли они дуэнде?
Он улыбнулся ей. Мерседес и всем остальным, кто заметил выражение, мелькнувшее на его лице, показалось, будто в сумрачный день из облаков вдруг выглянуло солнце. Такие проявления теплоты стали в последнее время большой редкостью. И вот вслед за проигрышем зазвучала солеа, которую она так хотела услышать снова. Мерседес начала хлопать в ладоши, поначалу несильно, пока не почувствовала, что зрители целиком и полностью отдаются ритму и не в состоянии больше отличить биение музыки от стука своего собственного сердца. Несколько женщин стали хлопать вместе с ней, не сводя глаз с девушки, которая, появившись ниоткуда, приковала к себе всеобщее внимание. Когда их пальмас зазвучали увереннее, она начала притоптывать правой ногой, все сильнее и сильнее. Добившись мощных ударов, она мгновение помедлила, с грохотом впечатала левую ногу в пол и – начала танцевать. Плавным текучим движением поднялись над головой руки, выворачиваясь в запястьях, длинные узкие пальцы за последний месяц стали совсем тоненькими.
Впервые за долгое время люди смогли стряхнуть с себя гнетущее чувство безысходности.
Токаор своей игрой вторил ее движениям; чем дальше, тем более страстным становилось его исполнение. Сейчас он чуть не с яростью рвал ногтями струны и ударял по накладкам на деке. С этой гитарой за спиной он прошел много миль, несколько раз ронял ее по пути. Инструмент каким-то чудом почти никак не пострадал, но то, как он терзал его сейчас, наводило на мысли, что он во что бы то ни стало вознамерился живого места на нем не оставить.
Он был совершенно уверен, что крепкий сосновый корпус гитары выдержит такое обращение, и теперь использовал свой инструмент, чтобы выразить всю полноту душевной боли, которую испытывал сам и которую переживали его слушатели. Музыка эхом откликалась на их страдания.
За время танца этот незнакомый музыкант стал для Мерседес кем-то совсем другим. Два года назад, когда она впервые станцевала в куэва, они с Хавьером тоже были друг другу совсем чужими людьми. Сосредоточившись и плотно закрыв глаза, она позволила музыке перенести ее в тот вечер, и она снова всем своим существом, без остатка отдалась танцу.
После солеа, сочетающей спокойную и непоколебимую выдержанность с выражением непостижимо глубоких чувств, после повествования о мучительной боли и о высоком страдании нервы зрителей были как натянутые струны. Они понимали, что выступление не было подготовленным. Едва слышно раздавались приглушенные «Оле!», словно никому не хотелось рассеять ненароком чары.
Токаор знал, что атмосферу поможет разрядить более жизнерадостная алегриас. Он заметил, что его танцовщица понемногу расслабляется, подхватывая новый ритм и вспоминая движения. Некоторая одеревенелость в теле, которую Мерседес ощущала после всех этих недель без танцев, прошла, и сейчас она могла сгибаться и скручиваться с прежней легкостью, как и раньше, точно попадая в такт, щелкать пальцами.
Радость, сквозившая в этом танце, заставляла всех позабыть про свои разрушенные жизни, про сгоревшие дома, про стоящие перед глазами трупы и жестокие лица людей, выживших их из родного города. Многие присоединились к веселью, все с большим воодушевлением хлопая ладонями в такт музыке.
Под конец Мерседес здорово устала. По ее шее и спине струился пот; она чувствовала, как он ручейком стекает между ягодиц. Она отдала себя всю, почти не помня, где она и кто. Как и ее зрители, девушка перенеслась в прошлое. В своем воображении она была на празднике, в окружении семьи и друзей. Она пробралась через аплодирующую толпу в конец комнаты, к Ане. Лицо ее новой подруги так и сияло восхищением. Танец Мерседес произвел на нее сильное впечатление.